Поэтика пейзажа в романе У. Кэсер «Моя Антония»
И. Б. Королева
Роман «Моя Антония» (1918), посвященный освоению американского Запада европейскими переселенцами в 80-90-е годы XIX века, сразу после выхода в свет привлек к себе внимание американских писателей и критики, вызвал глубокий читательский интерес оригинальностью решения проблемы, самобытностью повествовательной манеры, яркими героическими характерами. Восторженные похвалы таланту писательницы сочетались со спорами о жанровых, композиционных особенностях романа, его месте в истории американской литературы XX века.
Показательно высказывание С. Льюиса, который, выступая с лекцией в Омахе в 1920 году, утверждал: «Мисс Кэсер — первая среди граждан Небраски. Соединенные Штаты знают Небраску по книгам У. Кэсер». Строгая региональная ограниченность места действия, тщательная выписанность деталей пейзажа способствовали тому, что некоторые американские исследователи пытались анализировать роман Кэсер в рамках школы «местного колорита». Однако следует отметить, что интерес Кэсер к специфическим особенностям «места» никогда не выступает как самоцель. Писательница не выполняет основного требования, сформулированного «местным колористом» Д. Л. Алленом: не «переносит свое внимание с характера, сюжета, события, мотива на небеса, воздух, горизонт, пейзаж... короче, на все, что есть в жизни каждой местности колоритного, светлого или темного».
Пейзаж в «Моей Антонии», безусловно, имеет, топографический характер, подчеркивая живописность, неповторимость природы страны, но это только одна из его функций. Кроме того, пейзаж играет исключительно большую идейно-композиционную и даже непосредственно сюжетную роль, являясь способом выражения философской мысли автора, средством психологической характеристики героев, а также нередко основным символом, заключающим в себе идею книги.
Обращение У. Кэсер к изображению природы, к жизни на фронтире имеет социально-исторические закономерности. Хотя к концу 80-х годов XIX века завершилось освоение Запада и правительство официально объявило об отсутствии свободных земель, фронтир, исчезнув как пространственное понятие, остался одним из символических воплощений «американской мечты», где было возможно проявление индивидуальной свободы и независимости. Первая мировая война, наступление монополий, превращение аграрного Запада в индустриальный были теми грозовыми событиями, которые, по мнению Кэсер, «раскололи мир надвое»6 и обусловили резкое неприятие писательницей современной капиталистической Америки. «В эпохе фронтира, — по справедливому замечанию советского литературоведа А. П. Саруханян, — У. Кэсер искала источник духовности, первозданные основы жизни. Природа составляет гармоническое целое, верное восприятие которого и умение жизни в которой утрачено современным человеком». Обращение к природе как к источнику всех благ имеет в американской литературе глубокие корни. Представление о природе как о «зеркале, отражении либо своей собственной душевной тоски, либо идеальной жизни, составляющей предмет... мечтаний», когда «противопоставление общества и природы принимает форму антитезы города и деревни, и тогда под природой подразумевалась идиллическая сельская местность, резко отличная от нервного и возбужденного города», было свойственно еще американским романтикам. Противопоставление природы и цивилизации, желание вернуться в состояние, близкое к естественному, постоянно присутствует в произведениях Купера, Торо, Мелвилла. Эта традиция оказалась плодотворной в американской культуре конца XIX-XX веков, несмотря на полемику с романтической эстетикой. Романтическая идеализация природы, сельской жизни ощущается в творчестве Лондона, Хемингуэя, Фолкнера, Стейнбека, в пейзажной живописи Хомера, Блейклока, Уайета, движении популистов, аграриев. Поэтому следует считать, что обращение У. Кэсер в 1918 году к теме жизни на фронтире имело целью не только создание произведения «действительно эпической социальной широты», исследующего действительные трудности освоения Запада, но и являлось вариантом «американского бегства», способом осмысления действительности с опорой на эстетику романтизма.
Романтическая антитеза природы и цивилизации проходит у Кэсер на различных уровнях: структурно-композиционном («Семейство Шимердов» — «Лена Лингард»; «История дочери пионеров» — «Сыновья Кузаков»); образном (Антония — Ник Каттер, Антония — Джим Берден); стилистическом (отбор лексики, эмоциональная окраска описаний). Мысль о том, что только естественная жизнь на лоне природы может принести счастье, воплощается в образе Антонии, которая после всех трудностей обретает покой и благополучие на ферме Кузаков, в «счастливом уголке руссоистской утопии, затерявшемся чудодейственным образом где-то в стороне от больших дорог Небраски». Счастливая, гармоничная жизнь на земле — это та «поэтическая справедливость», которую Кэсер согласно нормам романтической эстетики стремится осуществить в романе вопреки несправедливой действительности. Отказ человека от земли во имя материального успеха, престижного положения в обществе (Лена Лингард, Тина Содерболл, Джим Берден) символизирует духовную смерть героев. Так, Джим говорит о Тине: «Она чистосердечно призналась, что теперь, кроме денег, почти ничем не интересуется... Успех принес ей удовлетворение, но не дал счастья. Она казалась человеком, в котором навсегда угас интерес к жизни».
Философско-эстетическая ориентация на учение американских трансценденталистов прослеживается в романе «Моя Антония» достаточно отчетливо, помогая автору в образной, иносказательной форме воплотить глубокое содержание. Кэсер близко эмерсоновское понимание природы как могучей всепобеждающей стихии, «совершающей круговое движение, возвращающейся к самой себе». Джим Берден в романе говорит: «Не знаю почему, ... но только сильнее всего я ощущал вокруг себя движение — оно чувствовалось и в легком, свежем утреннем ветре, и во всем ландшафте: словно лохматая трава была небрежно накинутой шкурой, под которой мчались и мчались вдаль дикие стада бизонов». Так же, как и у трансценденталистов, представление о природе как о хранилище конечной божественной истины сочетается у Кэсер с пониманием невозможности постичь ее: «Я опять услыхал древний зов земли, ощутил таинственные чары, которые исходят от полой, когда наступает ночь».
Характерно, что в романе тяжелый, изнурительный труд фермеров поэтизирован, деятельность пионеров разумна, созидательна. «Там, где раньше стояли крытые дерном лачуги, теперь были деревянные дома, большие красные конюшни, фруктовые сады — все говорило о том, что дети здесь счастливы, женщины довольны, а мужчины сознают, что наконец-то в их жизнь пришла удача... Земля платила людям, вложившим в нее столько труда, все более богатыми урожаями. Эти перемены были прекрасными и закономерными…». Известно, что в действительности для подобного социального оптимизма было мало оснований: благополучие фермеров не было длительным — в 90-е годы XIX века начался сельскохозяйственный кризис, усилился процесс разорения мелких хозяйств; кроме того, освоение земли пионерами нередко осуществлялось хищническими методами, так, как это показывал еще Дж. Ф. Купер в пенталогии о Кожаном Чулке, а позднее Ф. Норрис в романе «Спрут»: «Взять от земли все, что только можно, выжать из нее все соки, истощить ее — такова была их система». В отличие от Э. Глазгоу, несколько позднее в романе «Бесплодная земля» (1926) изображающей землю как враждебную человеку силу, символом непобедимости которой становится бурьян, поглощающий труды нескольких поколений земледельцев, Кэсер считает, что земля всегда сторицей платит за заботу о пси. Выращенный Антонией фруктовый сад становится символом «приручения» дикой земли.
Субъективизм оценок Кэсер и значительная доля идеализации усиливаются в романе благодаря своеобразному художественному приему: пейзаж, как и все произведение, представляет собой слияние авторского и персонажного видения мира. Проявлением авторского начала объясняется выражение психологического соответствия человека и природы, оценочная характеристика персонажей, их действий, информация о времени и месте действия. Образ рассказчика Джима Вердена, который, не являясь главным героем, мог наблюдать большинство событий, привносит в роман субъективизм, теплый лирический тон повествования. Любовь к природе, ощущение единения с ней играют немаловажную роль в формировании «внутреннего взгляда» рассказчика, влияют на его оценки. Существенно также и то, что автор и, соответственно, рассказчик опираются на личную эмоциональную память, на сохранившиеся с детства воспоминания о прерии. По-видимому, именно смягчение красок рассказчиком, его глубоко поэтическое видение природы позволили американскому литературоведу Д. Штауку назвать роман «вторичной формой пасторали» («pastoral of experience»), где наряду с настроениями бегства от цивилизации в мир природы присутствует мотив сожаления о невозможности вернуться в мир детства, хотя автор и сознает, что прошлое не было так безмятежно, как это ему ретроспективно представляется.
Психологический параллелизм — важный для Кэсер прием создания пейзажа, который также сближает ее со взглядами романтиков, из субъективного идеализма которых вытекало понимание природы человеком как «проекции человеческих чувств и душевных состояний, представляющих форму его самопознания». В наиболее развернутой форме прием представлен в первых книгах романа. Слитность чловека с природой, по мнению американского исследователя Дж. Рэнделла, является реальной характерной чертой жизни на фронтире. Именно поэтому он утверждает, что в произведении периоды человеческих радостей и несчастий совпадают со сменой времен года: так зима — время лишений, лето и начало осени — период счастья и процветания. Этот же прием проявляется и в пейзажном зачине, характерном для Кэсер, где определяется и общая тональность повествования и как бы предвосхищается судьба главных героев. Такое исключительное соответствие явлений природы и эмоционального состояния человека у Кэсер можно считать видом пейзажа-состояния.
В произведении подчеркивается связь изменений в природе и обществе фронтира. Неузнаваемо меняется характер пейзажа на протяжении повествования. Если в начале романа «кругом была только земля — не сады, не пашни, а то на чем их создают», и маленький Джим ощущал себя потерянным в этой бескрайней прерии: «Между этой землей и этим небом я чувствовал, что исчезаю, превращаюсь в ничто. В этот вечер я не стал молиться, я знал: чему суждено быть, то и будет», — то в финале цветущий яблоневый сад, заросли мальвы, белой акации, в которых резвятся босоногие дети Кузаков, являются символами возделанной, преобразованной земли, достигнутой гармонии человека и природы.
Говоря о символике пейзажных сцен романа, советские и зарубежные исследователи традиционно обращаются к анализу эпизода, перекликающегося с известным отрывком романа Дж. Ф. Купера «Прерия»; где гигантская фигура Натти Бампо на позолоченном фоне становится на пути каравана Бушей, олицетворяя мудрый и гуманистический взгляд на жизнь и природу. В прерии, действительно, нередки подобные световые эффекты, оптические обманы, поэтому Кэсер смело использует аналогичную сцену для своих художественных целей, соединяя реалистическую точность видения мира с глубоким символизмом. «Здесь тема земли сливается с темой труда, преобразующего землю, и возникает символический образ плуга, который занимает в романе ключевую позицию». «Вдруг мы увидели странное зрелище: облаков не было, солнце опускалось в прозрачном будто омытом золотом небе. И в этот миг, когда нижний край пылающего круга слился с вершиной холма, на фоне солнца возникли очертания какого-то огромного черного предмета. Мы вскочили на ноги, пытаясь разглядеть, что это. И через секунду поняли. Где-то вдали, на взгорье фермер оставил посреди поля плуг». Дальше Кэсер делает попытку научного объяснения феномена. «Солнце садилось как раз за ним. Потоки горизонтального света увеличили плуг в размерах, и он вырисовывался на солнечном диске во всех деталях — рукоятки, лемех, дышло — черные на раскаленно-красном». И заключительное предложение подчеркивает мысль Кэсер о героическом характере труда пионеров. «Словно гигантский символ, запечатленный на лике солнца».
Анализ только одного компонента поэтики произведения — пейзажа, — несущего не только описательную, живописную нагрузку, но и определенный нравственно-философский, символический смысл, позволяет говорить о своеобразии романа «Моя Антония», сочетающего реалистический способ отражения мира с традициями эстетики романтизма.
Л-ра: Национальная специфика произведений зарубежной литературы ХІХ-ХХ веков. – Иваново, 1988. – С. 52-59.
Произведения
