02-07-2020 Николай Лейкин 637

Его называли отцом русской сценки (О творчестве Н. А. Лейкина)

Игорь Сергеевич Шиловских

Эстетические воззрения и жизненная позиция помогли Николаю Александровичу Лейкину найти себя в кругу демократической молодежи, а опубликованные сочинения, не лишенные, правда, физиологизма в духе «натуральной школы», заставили критиков заговорить о нем как о серьезном, вдумчивом писателе, чей талант обещает многое.

Знакомство Николая Лейкина с соредактором журнала «Искра» В. Курочкиным, в особенности с его братом Николаем, оказало на начинающего писателя влияние, какое может быть сопоставимо разве что со значением Белинского для представителей «натуральной школы». Под непосредственным воздействием братьев Курочкиных Лейкин сближается с кружком прогрессивно настроенной молодежи, складываются его революционно-просветительские взгляды. Появление на страницах журнала, который, по его словам, «читали и друзья и враги», способствовало становлению профессионализма, доступу в редакции крупных столичных изданий. В излюбленном месте «искровцев» — ресторанчике Зеста, что на площади Александринского театра, — среди новых знакомых И. Горбунова, А. Левитова, П. Якушкина и других Лейкин читает первые свои рассказы и сцены из купеческого и народного быта.

Темы, характер и приемы лейкинского юмора неотделимы от исканий «искровцев», жанры же, культивируемые журналом, типа «сцен», «картин» и т.п. впоследствии натолкнут его на создание жанровой формы рассказа-сценки, которая сделает имя автора едва ли не самым популярным в России, а его книги даже «необходимой принадлежностью магазинного прилавка и стойки самого отдаленного, самого заброшенного железнодорожного киоска».

Если задаваться вопросом периодизации лейкинского творчества, то 60-е годы всецело можно именовать «искровским периодом». Мироощущение, гражданская позиция, мотивы творчества, жизненные пристрастия — все так или иначе связано с этим журналом или его окружением. Зачастую сами сотрудники журнала становились объектом доброй лейкинской шутки. Ненавязчивый юмор и снисходительная ирония — отличительные их особенности. В облике актера Ивана Федоровича из сцены «Налим» (сб. «Караси и щуки», 1883) узнаются черты замечательного остряка и рассказчика И. Горбунова; в образе непрактичного Веденея из рассказа «Парильщик» (сб. «Сцены из купеческого быта», 1871) использованы черты П. Якушкина, который, как известно, не особенно дорожил отцовским наследством, «разъезжая по великорусским деревням в виде коробейника-офени... и записывая русские песни, пословицы и поговорки». Близкое знакомство с Помяловским, Решетниковым, Н. Успенским нашло отражение в повествованиях, где поклонение персонажей «Бахусу считалось... положительно-таки обязательным».

Нередко и сам Лейкин превращался в объект легкой шутки или удачливого каламбура. В стихотворении «У камелька» Д. Минаев от имени престарелого героя, помнившего былых кумиров, иронически сокрушается: «Но я уж стар, почти без ног, / Знакомых новых нет — / И даже я достать не мог / Хоть Лейкина портрет». Или же в более поздней поэме того же автора («Две эпохи»), где он с нескрываемой тоской размышлял о славном времени 90-х:

«А Помяловский где, Левитов и Слепцов?»
«Все там же, где и все, — у дедов и отцов.
Зато за шестерых, день каждый, без одышки,
Стал Лейкин печь то очерки, то книжки
И так пришелся всласть, что уже с давних пор,
Поджав животики, ржет целый Щукин двор...».

Подобные экспромты — прозаические ли, стихотворные — писались к случаю и не всегда попадали на страницы печати. За незначительным исключением, лейкинские прототипические рассказы и мгновенные шаржи «с натуры» не дошли до нас; вместе с дневниками, которые он вел с 1859 года, беглыми зарисовками и сценами периода реформатского училища оказались утраченными, но общая атмосфера этих лет отразилась в опубликованных в начале 70-х годов сборниках и незавершенных воспоминаниях, над которыми он работал последние годы.

Помимо ресторанчика Зеста, пишущая братия («искровцы» в том числе) предпочитала бывать в кабачке Ефремова на Невском, также во фруктовой лавке братьев Набилковых на углу Владимирской и Невского проспекта. Здесь пелись народные песни, спорили о литературе, обменивались замыслами и впечатлениями; читались стихи, актеры разыгрывали сцены и декламировали. Рождалось множество замечательных острот и мыслей, которые, не будучи записанными, вскоре забывались. Впечатления от таких встреч легли в основу разнообразных лейкинских сюжетов, сотканных из расхожих анекдотов, каверзных случаев, нетипичных ситуаций, которые не могли не забавлять молодой пытливый ум. Так родились рассказы, условно обозначенные нами как игровые. Занимательная интрига, фабульный и речевой комизм, элементы народного ярмарочного юмора — черты повествований этого типа. Необразованность и недалекость обывателя предстает в них как условие жизнедеятельности, названной Щедриным «нравственной и умственной Патагонией». Герои подобных рассказов не в силах отличить ложь от правды, порок от добродетели, ведут себя неестественно и грубо. Такими их находит читатель, и всегда они смешны настолько, насколько не осознают себя таковыми. Кажется, над чем здесь можно посмеяться, если обычный купец решает отправиться в Киев на богомолье? Но в том-то и дело, что весьма обыкновенная ситуация разрешается довольно необычным образом. Оказывается, прикинув невыгоды столь долгого домашнего отсутствия, расчетливый купец «узнал, сколько верст отсюда до Киева, да и отмеривает их, по горнице ходя». В дороге, «соблюдая себя в кротости», как и предписано странникам, он умудряется науськивать приказчиков «о соблюдении хозяйских барышей», напиться до последней возможности, поколотить жену и совершить множество привычных ему дел. Купец искренне полагает, что духовное очищение происходит не от внутренней потребности человека, а от физической усталости, потому-то и «путешествует» с котомкой за плечами и спит по-походному на соломе в одной из своих комнат. Комизм таких рассказов тем сильнее, чем естественнее вызывающая его причина.

Среди лейкинских персонажей мелькают люди, по неосторожности выпившие вместо водки керосин («При получении жалованья») или приятно разместившиеся в вагоне, идущем в обратном направлении («Приятная беседа»); зять, представляющий после свадьбы счет тестю («У тестя»), купцы, спешившие на именины, а попавшие на похороны («Похоронная процессия»), чиновник, решивший проучить ухажера своей невесты и узнавший в нем начальника («В сквере»).

В комические ситуации органично вплетается персонажная речь — яркая, образная, сочетающая элементы просторечного синтаксиса, перифраз, приемы иронического словоупотребления. «Ты, может быть, супротив меня в своей голове павлина содержишь?» («Праздничный»); «Мне модная полировка учтивости нужна» («В трактире»); «Совсем не ту антресоль толкуешь» («После спектакля»). Нередко комизм речи обнажается метафоризацией устоявшихся смысловых оттенков, контрастными в понятийном и стилистическом отношении сравнениями. Лейкинские персонажи с легкостью «обсуждают пространные обмозгования всеобщей умственности», поскольку «по собственному головному воображению могут впасть в ошибку» («На хрен да на редьку, на кислую капусту»); в присутственном месте терпеливо «дожидаются своего термину» («У судебного следователя»), опасаясь как бы какого «междометия не вышло» («После заграничных земель»); в праздники пляшут, «будто бы капусту рубят», и подолгу грезят, «кабы ежели женские сердца были так мягки, как соленые огурцы в Великом посту» («Во время танцев»); в будние дни «козыряют по рюмочке» да по «двухспальной», разные «колена выкидывают» да «третий сон отхватывают». При этом их выражения пестрят ложной терминологией и грамматически неверными наименованиями: букиврот (вместо бутерброд), антилерия (артиллерия), балгалтерия (бухгалтерия), фонтал (фонтан).

К этому же типу рассказов (или сценок) примыкают повествования с «бродячим» сюжетом, а также заимствованные из опыта предшествующей литературы. Фабульная коллизия в них — несоответствие между внешностью персонажа и тем, что за нею скрыто. Так, расхожий сюжет, известный еще в XVIII веке, о мужике, принявшем вора за ангела (составивший впоследствии «Сказание о крестьянском сыне», списки XVIII века), интерпретируется в лейкинской сценке «Два храбреца» (сб. «Медные лбы», 1880). На протяжении пути возница и седок, заподозрившие друг друга в «мазурничестве», обмениваются взаимными угрозами, пока, наконец, не выясняется, что оба вполне достойные люди. «Цитация богослужебных текстов в явно неподходящей обстановке» из того же «Сказания...» в качестве одного из художественных приемов использована в рассказе Лейкина «Похороны» (сб. «Повести, рассказы и драматические сочинения», 1871). Чтение псалма над телом усопшего купца непрестанно прерывается бражничаньем чтецов и их ссорами. Прием перебива, введенный автором («Семен Семеныч, ты оставь мне; там уж и то на донышке... Смерть грешников люта есть»), переключает читательский взгляд с возвышенного на бытовое — от души к телу, — вызывая комический эффект. Абсурдная, бесполезная жизнь купца Сидора Тяпкина, по мысли автора, разрешается и соответствующей кончиной: «...по обыкновению поругал домашних... три раза икнул, упал и уже более не вставал».

Некоторые лейкинские рассказы навеяны элементами зрелищного фольклора — традициями балаганных зазывал, масленичными и ярмарочными увеселениями, черта которых — «установка на необычное с обязательной опорой на известное, популярное, модное». К традиционно осмеиваемым в народных драмах персонажам — обнищавшему барину, скупому купцу — примыкают «интермедийные фигуры доктора-лекаря» («На приеме»), «из-под Каменного моста аптекаря» (что служило синонимом отнюдь не гуманной профессии грабителя) («В аптеке», «В рыбной лавке»). Миниатюры с участием комических персонажей перекликались с лубочными сюжетами, которые в недавнем прошлом считались в народе «злободневной газетной информацией и источником знаний». Например, в XVIII столетии бытовала лубочная картинка «Барин в ресторане», отобразившая «мнимого» барина, который, узнав цены на блюда и напитки, вынужден оплатить лишь стакан холодной воды. В качестве лубочного барина у Лейкина («Его степенство» — сб. «Сцены из купеческого быта», 1871) выступает провинциальный купец, попавший в зал увеселительного заведения «Орфеум». Осведомившись касательно столичного ассортимента («— У вас водки-то всякие есть? — Всякие: рябиновая, допельконг, киршвасер, померанцевая...») и, соответственно, расценок («все по десять копеек»), придирчиво высчитывая, «сколько рюмок выйдет из ведра», и при этом требуя «даже счеты», заказывает «рюмку простой, за пятачок» да «на закуску сухарика». Здесь лейкинский прием — использование точной реалии (в данном случае цены товара) рождает безотказный смеховой эффект, придающий повествованию злободневную окраску. Распространенные в XVII-XVIII веках литературные формы пародийных лечебников, сатирических писем и словарей найдут свое воплощение в рассказах и сценках последующих лет.

В 1863 году Лейкин завершает двухлетнюю работу над очерковым циклом «Апраксинцы», повествующем о буднях мелкого и среднего купечества, торговцах Апраксина двора. Благосклонно оцененное редактором «Библиотеки для чтения» П. Боборыкиным, первое крупное лейкинское произведение публикуется в 10-м и 11-м номерах журнала за 1863 год, выходит отдельной книгой и в дальнейшем неоднократно переиздается. Хронологическое, с налетом документальности, описание быта купцов, приказчиков, артельщиков потрясает нас устоявшимися представлениями, граничащими с дикостью, грубым невежеством, неизменно служит укором болезненной действительности. По наблюдению С. Шаталова, «Апраксин двор предстал у Лейкина как особый мирок — застольный, вороватый мир наглых пьяниц и вымогателей, со своей извращенной моралью и анекдотической системой духовных ценностей».

Успех «Апраксинцев» подтолкнул автора к написанию ряда этнографических очерков различных сфер общественной жизни. Так, в очерке «Ямская в будни и праздник» (1864), как и в «Апраксинцах», Лейкину удалось подняться до степени обобщения, придать фактографическим реалиям ярко выраженный обличительный тон. Патриархальное, уснувшее царство Ямской — «благословенный квартал Петербурга, орошаемый замечательною по своей ширине речкою Лиговкою, мутные воды коей нейдут в пищу» — вся лейкинская Россия с ее нравами и государственностью, внутренней убогостью и показным великолепием. «Те же деревянные, развалившиеся домишки вперемежку с грязными, закоптелыми каменными домами; те же кузницы, кабаки, и те же пустопорожние места, обнесенные гнилыми заборами, мало-помалу разбираемыми обитателями на дрова».

Как и во всяком обществе, есть здесь свои «плебеи» — ломовые извозчики и «фабричные с близлежащих фабрик», мелкие торговцы и крестьяне, хлынувшие из деревень на заработки, и, конечно же, своя аристократия, представленная «обладателями... больших каменных домов», — купчики да подрядчики. Несмотря на «кастовые» различия, аристократы, как и плебеи, «едят круглый год щи да солонину с хреном, а по постам до одеревенения просоленную рыбу», щеголяют в ситцевых рубахах или же «в засаленных сибирках, которые уже приобрели глянец и непромокаемость выделанной кожи». Развлечения разнообразятся с редкой исключительностью, напрямую соотносясь с потребностями и интеллектом обывателей «ямского царства». Если не обсуждение предстоящих похорон, то непременно игра в горку или чтение «Полицейской газеты»; поскольку о «танцевальных вечерах здесь и помину нет», но раз в полгода, чаще зимой, когда скука одолевает особо, выезжают в театр, после чего «недели две живут воспоминаниями и пугают детей каким-нибудь Грозным, Ермаком или Гамлетом».

Неудивительно, что внутренний мир персонажей отражается на внешнем облике, что подмечается автором посредством отождествления детали одежды с ее владельцем. Отсюда редкое обилие безымянных персонажей в «рваных полушубках» и «новых дубленках», «бараньих чуйках» и «просаленных зипунах». Впоследствии прием метонимических обозначений персонажей через какую-либо деталь внешности или платья станет главнейшим средством типизации в лейкинской сценке.

Автор предлагает читателю час за часом проследить обычный день Ямской слободки. Вместе с «любезным читателем» он становится неузнанным гостем в различных семействах, прислушивается к разговорам, наблюдает и оценивает; словно аккуратный фотограф, фиксирует движения, жесты и мимику. От пристрастного читателя не ускользают подробности, хоть и не всегда существенные, но весьма занимательные для желающих познакомиться с этим петербургским кварталом. Читатель узнает, что жители Ямской «стригутся и бреются преимущественно в бане», а предназначенная для этого цирюльня специализируется в «приставлении пиявок и выдергивании зубов». Далее оказывается, что «пьянство до такой степени развито в Ямской, что уже приняло какую-то гражданственность», поэтому шатающегося от хмеля человека назвать пьяным, значит обидеть его, так как пьяным здесь принято считать «только того, кто упал и встать не может». В связи с этим желающих из числа читателей полюбопытствовать относительно питейных заведений также ожидает разочарование, «ежели он в недрах кабака думает найти такую роскошную обстановку, как на вывеске»... Несоответствие существующего и должного, желаемого и действительного — характерная особенность этого царства.

Обитатели Ямской не в шутку полагают, что на извозчичьих дворах важно держать козла, так как только его-то домовой и боится; слепо верят, будто коновал «может нагнать порчу, болезнь... испортить семейное счастье», напустить «злого домового». Потому-то «коновал всегда чествуется, угощается, задабривается», равно как и «длинноязыкие» банные бабки, о которых автор сообщает: «Имея вход почти во все дома, она обнесет и ославит обидевшего ее человека до того, что на него положительно будут указывать пальцами».

Укоренившаяся с допетровских времен нелюбовь народа к лекарям-иностранцам дошла до нас в жанре рукописных лечебников, пародировавших стиль медицинской документации и дающих заведомо ложные рецепты. В мелкокупеческих семействах враждебное отношение к официальной медицине бытовало вплоть до конца прошлого столетия. Периодически эта тема с неизменным юмором обыгрывалась в лейкинских рассказах. Ранний из них «В банях» (1866) повествует о неразборчивом купце, оказавшемся вместо больницы в водолечебнице обрусевшего немца-медика. Достаточно конкретна эта мысль в устах ямских жителей, не сомневающихся, что местные доктора «нарочно портят и морят людей, чтобы было кого потрошить».

Строя описание как морально-нравственный путеводитель по малой России, Лейкин не анализирует причины возникновения и жизнестойкости всех дурных парадоксов общества; его цель — показать, какой образ жизни возводится в норму, предостеречь и тем самым подтолкнуть читателя к напрашивающимся и неизбежным выводам.

Обличительная направленность лейкинского творчества не могла сохраниться незамеченной писателями-демократами, в том числе и сотрудниками «Современника». Приостановленный на некоторый срок по условиям цензуры, журнал лишь увеличил число подписчиков. «Появиться в “Современнике”, — отмечал поэт К.Случевский, — значило сразу стать знаменитым».

К этому времени относится знакомство молодого Лейкина с М. Е. Салтыковым-Щедриным, сделавшим неожиданный визит на его квартиру: «Николай Алексеевич Некрасов и я читали ваших “Апраксинцев” в “Библиотеке для чтения", и нам они очень понравились. Читали и ваши милые рассказы в “Искре”. Очень своеобразно. Писать из купеческого быта трудно после Островского, но вы не подражаете... У вас свое...» Удостоилась благосклонного внимания великого сатирика и другая лейкинская рукопись, которая и была обещана журналу: «Биржевые артельщики». «О, это опять должен быть своеобразный быт, как и ваши “Апраксинцы”. Давайте, давайте нам эту повесть для “Современника”».

Причины пристального внимания к творческому слову Лейкина со стороны издателей «Современника» вполне объяснимы. Сформировавшись из органа либеральной аристократии в одно из наиболее прогрессивных изданий, «Современник» к 1864 году утрачивает связь с представителями дворянства — Тургеневым, Григоровичем, Толстым, составляющими некогда ядро журнала. Революционный лагерь нуждался в «своих» беллетристах, и Лейкин оказался в завидном числе разночинной молодежи, стремительно влившейся в демократическую литературу. К этому времени авторами «Современника» успели стать Н. Успенский (1858), Помяловский (1861), Слепцов (1862); в 1864 году наряду с Левитовым и Решетниковым дебютирует и Лейкин повестью «Биржевые артельщики» (7-я и 10-я книжки журнала), годом позже на страницах журнала начинают появляться очерки Глеба Успенского.

Литературным манифестом шестидесятников явилась статья Н. Г. Чернышевского «Не начало ли перемены?» (1861), на примере творчества Николая Успенского отразившая веяния литературы «нового типа», говорившей «о народе правду без всяких прикрас».

Верный традициям «Современника», в особенности же «Искры», Лейкин все резче проводит идеи шестидесятников. Его прозе присуща антибуржуазность и все более возрастающая обличительная острота. Он по-прежнему «видел своего врага — и врага русского народа — ...в домостроевском купечестве, в чванном обывателе, в самовлюбленном невежественном верхогляде, который прикрывает свое убогое нутро разглагольствованиями о природной сметке русского человека».

В произведениях конца 60-х — начала 70-х годов ощутима неподдельная боль, беспокойство за судьбы ничем не примечательных, но честных людей, в ком еще жив огонек душевной теплоты. Щемящей грустью дышит повесть «Кусок хлеба» (1870), раскрывающая истоки вынужденной проституции; тоской и беспросветностью наполнены строки «Биржевых артельщиков» (1864), повествующие о нелегкой доле сезонных рабочих; горька участь малолетних детей, отданных в услужение купцам-самодурам («Апраксинцы», «Дружественная лотерея»), В рецензии на двухтомное собрание сочинений (1871) М. Е. Салтыков-Щедрин, дав лестную характеристику дарованию автора, отметил, что «г-н Лейкин принадлежит к числу писателей, знакомство с которыми весьма полезно для лиц, желающих иметь правильное понятие о бытовой стороне русской жизни».

Печальна судьба лейкинского наследия, окрашенная человеческой памятью в куда более серые тона прочного забвения. Несмотря на то что имя Лейкина «с почтением воспринималось наряду с именами Помяловского, Слепцова, Курочкина», в течение 90 лет почти никто не пытался разобраться в его творчестве, определить «его значение для развития русской юмористики, для блистательного расцвета революционной сатиры...». Со смерти автора не появилось в печати ни одного, хотя бы беглого, упоминания о его художественных поисках и идейной позиции периода «бури и натиска» 60-х; всего лишь дважды его имя всплывает на страницах четырехтомной «Истории русской литературы» (Л., 1980-1983), да и то применительно к позднему времени — 80-90-м годам. Не оказался Лейкин и в числе разночинной «писательской братии», к которой причислял себя и связью с которой неизменно гордился. Причин тому несколько. Достаточно указать основные.

Лейкин относился к числу плодовитых российских беллетристов, завещав довольно пестрое и художественно неравноценное наследие. На эту сложность ссылались все исследователи, так или иначе затронувшие его творчество. «Недооценка... Лейкина, — констатировал В. Б. Катаев, — объясняется отчасти трудностью объективного характера. Огромный объем материала может быть освоен только постепенно».

Оценки, выносимые автору как при жизни, так и после, касались преимущественно его творческой деятельности 80-90-х годов, то есть периода расцвета его малых жанров (в основном сценки), что во многом сформировало устоявшееся впоследствии мнение о нем как о беспринципном фактографе и безыдейном юмористе. От внимания критиков настырно ускользала существенная особенность лейкинского творчества, проясняющая истинный облик писателя, Наряду с «малоформатными» сценками, раскрывающими посредством неприхотливого юмора и мягкой иронии комизм своих персонажей, писатель тяготел к повествованиям иного рода — социальным романам и повестям, крупным рассказам. Если, допустим, вровень со сценками и «короче воробьиного носа» миниатюрами разместить такие романы и повести, как «Кусок хлеба», «Христова невеста», «Две неволи», «В царстве глины и огня», многие более поздние сочинения, то покажется, что они выстраданы совсем иным человеком: иной почерк, иная манера письма, В сценке, как особом жанре, были художественно невозможны элементы, что формировали лучшие его крупные вещи: описательность, лиризм, характерность, хоть и скупые, но достаточно выразительные психологические детали.

При достаточной схожести идейных позиций шестидесятников не все сферы и интересы, затронутые ими, оказались приемлемы для Николая Лейкина. Не нашел сколько-нибудь серьезного воплощения «анализ условий воспитания», ставший ключевым в повестях Помяловского, критический взгляд на духовенство, какой наблюдается у Левитова или Н. Успенского, призыв к революционному переустройству (Г. Успенский); не стал Лейкин и членом первой революционной организации «Земля и воля», подобно Слепцову и В. Курочкину. Реальную основу для борьбы с порочной системой и дикими нравами он связывал с просветительскими задачами и, следуя программному тезису Писарева: «Если вы хотите образовать народ, возвышайте уровень образования в цивилизованном обществе» («Реалисты»), — неоднократно отмечал, что «невежество надо лечить грамотностью». «Для купца вопль Гете: “Свету! Свету побольше!” — писал он в конце 70-х годов, — надо перефразировать так: “Грамотности! Грамотности побольше!”». Установка сатирика преимущественно на просветительские задачи представлялась революционным демократам малодейственной и длительной в своем развитии, воспринималась ими лишь как одно из направлений «общего революционного дела».

Не в полной мере оправдалось напутствие Некрасова, данное Лейкину в середине 60-х: «У вас добродушно все выходит. А вы, батенька, злобы, злобы побольше... Теперь время такое. Злобы побольше...». Детство не рисовалось Лейкину в столь мрачных тонах, какие наблюдаются у подавляющего числа шестидесятников, хотя бы у Левитова, выразившего свое к нему отношение устами одного из героев: «Тысячу, сто тысяч лет нужно прожить мне <...> чтобы забыть <...> нравственное зловоние, которое окружает меня с самого детства...». Лейкин, по словам биографа, «добродушно-юмористически относившийся к этой эпохе и к ее представлениям», не всегда мог отрешиться от присущего ему добродушия и природной мягкотелости, в результате чего опаздывал, по замечанию Н. Михайловского, в выборе актуальных тем «или настойчиво стремился сгладить, казалось бы, неразрешимый конфликт относительно благополучной концовкой».

Творчество писателей-шестидесятников приходилось преимущественно на 60-е годы, а если и переваливало за более поздний рубеж, то по форме и стилевой манере не претерпевало (в отличие от прозы Лейкина) сколько-нибудь заметных изменений, и лучшее из созданного ими закрепилось в истории шестидесятничества, то есть в период расцвета их таланта.

Как известно, любое жанровое образование не возникает вдруг, но проходит естественные этапы развития, обработки, шлифовки. Одна из характерных особенностей возникновения сценки как формы литературного отображения, безусловно, навеяна опытами «натуральной школы», в частности, распространенными в конце 40-х — начале 50-х годов «физиологиями». Незначительные бытовые реалии, употреблявшиеся ранее в произведениях романтиков в периферийном значении (в качестве фона), становятся предметом пристального исследования. Писателями предпринимаются многочисленные поездки с целью изучения народной жизни. В 1856 году по идее великого князя Константина Николаевича организуются литературно-этнографические экспедиции. В. Даль, А. Островский, И. Гончаров, А. Писемский... Дух времени коснулся едва ли не каждого мыслящего человека. Россию как бы открывали заново: патриархальную, забитую, восторженную и трагичную. Со страниц журналов смеются и плачут «Денщики», «Мастеровые», «Чернорабочие».

Позже, в начале 60-х годов, «народная складка» находит преломление в творчестве разночинной «писательской братии», испытавшей тяготы жизни на собственных судьбах, прекрасно владеющей если не формой, то сочным и образным языком. В. Слепцов отправляется пешком по российским губерниям, результатом чего становятся очерки с весьма яркой бытовой окраской, Ф. Решетников знакомит читателей с «государственными крестьянами Чудлиновской волости Чердынского уезда». Типичным примером литератора-разночинца является А. Левитов, еще в ранней молодости прошедший пешком из Тамбовской губернии в Москву, позже из Вологды до Лебедяни.

Из художественных наработок этих лет лейкинская сценка прочно заимствует ряд приемов предметной изобразительности, позволяющих в сжатых и конкретных формах запечатлевать специфичные черты бытового уклада. Повествовательная часть сценки принимает подчинительную функцию по отношению к диалогической. Видоизменяется, усиливается роль персонажной речи. В области композиции наблюдается отсутствие подробных авторских вступлений и твердой концовки. «Безгеройность», заимствованная из физиологического очерка, с новой силой бросается в глаза, принимает налет ироничности («Из дворницкой слышался храп... нашего героя» — у Лейкина). Подобный «герой» был немыслим вне среды и ее положений, во многом отражал сущность современного общества.

В качестве следующих особенностей, повлиявших на становление сценки как жанра, можно выделить разновидность рассказов, предназначавшихся для чтения со сцены (драматические диалоги и монологи). Повествовательное поле таких рассказов редуцировано до уровня обстановочных ремарок. Автор кратко сообщает о времени, месте, действующих лицах («Мясная лавка. Утро. За выручкой стоит откормленный мясник-хозяин в белом переднике»). Далее следовал диалог.

Характерным примером такого симбиоза могут служить сцены И. Горбунова («На реке», «На празднике»), В. Слепцова («Сцены в полиции», «Мертвое тело»), Н. Успенского («Конторщик и садовник», «Проезжий»); есть схожие рассказы и у Лейкина.

Постепенно драматические черты изживают себя за счет усиления речевой структуры (о чем уже упоминалось), диалог становится основной формой отображения в сценке. Признаки сценичности проникают во все литературные жанры от социального очерка до психологического романа. Во многом это связано с ослаблением фабулы в произведениях большой формы (вспомним «бессюжетность» тогдашних очерков), что позволяло свободно компоновать эпизоды, культивировать в повествованиях «необязательные» подробности, которые в совокупности создавали пеструю картину действительности. Сценки вводились в повествование кратким сопроводительным текстом и состояли из картин, «связанных единством не персонажей, но лишь места и ситуации» (у Г. Успенского), или «из цепи эпизодов, между которыми нет почти никакой связи, кроме хронологической» (у Ф. Решетникова); зачастую самостоятельность эпизодов определялась «графически — строкой точек». Вставные эпизоды, содержащие элементы сценочности, но еще не сценки как жанра, несравнимо обогащали сферу рисуемого мира, способствовали композиционному новаторству.

Вычленясь из крупных повествовательных форм (повести, романа), сценка принимает преимущественно юмористическую (сатирическую) окраску, отличается структурно-композиционной и сюжетно-тематической упорядоченностью. Между тем «жанровую прописку» сценка получает лишь в середине 70-х, сложившись как самостоятельная художественная форма. Под пером Лейкина она обретает, по меткому замечанию А. П. Чудакова, «законченные (чтоб не сказать — застывшие) формы», заявляет себя как жанр.

В начале 70-х годов, как известно, Николай Лейкин обращается к драматургии, одну за другой пишет шуточные сцены в одном действии «Медаль» (1871), «Привыкать надо!» (1871), «На случай несостоятельности» (1871), «Портрет» (1872), совместно с Г. Жулевым шуточные сцены с куплетами (1875); некоторые из них с успехом идут на подмостках Александринского театра («Привыкать надо!» — сценический дебют 15 сентября 1871 года; «На случай несостоятельности» — 22 октября 1871 года). В них высвечиваются характерные черты будущего лейкинского жанра: умение в обыденном подметить давно отжившее, полудикое, почти языческое, комически развернуть это перед читателем; предельная сжатость и лаконизм в обрисовке характеров, колоритный язык, точное использование речевых и предметных реалий, щепетильность в отборе жизненных явлений.

Иллюстрацией взаимодействия драматургических опытов и повествовательной сценки являются переработки шуточных сцен: «Медаль» в сценку «Получение медали» (из сборника «Сцены из купеческого быта», 1871), «Привыкать надо!» в «Новую солдатчину» (из того же сборника). В дальнейшем многие сюжеты драматических сочинений Лейкина найдут свое второе воплощение в законченных формах сценки или же, наоборот, ряд отдельных сценок составит контекст драматургического произведения. В связи с этим А. Чудаков разыскал довольно любопытный отзыв Смоленского (А. А. Измайлова) об одной из поздних лейкинских пьес: «Драма Н. А. Лейкина... ряд точных фотографических снимков, представляющих быт и типы заводских рабочих. <...> Как будто вы прошли по заводской слободке и случайно восприняли ряд сценок».

Переломный момент в творчестве Лейкина условно можно обозначить серединой 70-х годов. К этому времени относится написание повести «Из записной книжки отставного приказчика Касьяна Яманова» (1874), являющейся, на наш взгляд, программной в смысле перехода от объемных повествовательных форм (сюжетного очерка, повести) к сравнительно малым. Повествование представлено в форме дневника «героя», что немаловажно, поскольку дает возможность автору проследить состояние своего персонажа в каждый характерный момент и с достаточной точностью. Из повести вытекает главенствующая коллизия сценки: выбившись в люди, бывшие приказчики и артельщики начинают причислять себя к сонму избранных. Жить на широкую ногу, держать лакея, закладывать «для моциону» коляску, употреблять мудреные слова, не вникая в их значение. Касьян Яманов, желая перейти в социальный разряд повыше, начинает карьеру с изучения мудреной терминологии: «Компетентность — судя по смыслу... какой-нибудь крепкий напиток. Антагонизм — ад кромешный. Гарантия — ругательное слово».

Умелое обращение с художественной деталью (речевой или предметной), точное ее использование в ткани произведения позволяет писателю безошибочно сцеплять разноуровневые элементы художественной изобразительности для большего усиления эффекта комического. Смешение разнородных и традиционно несочетаемых признаков в контексте повествования («С похмелья сидел дома и читал книжечку: «“О том, как мне жить свято?”») дает возможность Лейкину ненормированной, почти вольной компоновки элементов вещного окружения. Поэтому поэтически возвышенное здесь нередко сменяется нарочито прозаическим, экспрессивная лексика соседствует с сухой, безэпитетной терминологией, а в серьезный текст зачастую просачивается легковесно-смешливое.

К началу 80-х Лейкин уже по праву считается «отцом русской сценки». Характер его видения и оценки окружающего сформировали творческий микромир художника, сотканный из событий, лиц, настроений привычной действительности, многочисленных штрихов и мимолетных впечатлений, в общей массе рисующих широкую картину пореформенной России.

Являясь, по мысли М. Е. Салтыкова-Щедрина, замечательным этнографом, писатель не обделил вниманием ни одного столичного уголка, не упустил из виду хотя бы и малозначительного события («Лошадиный налог», «Говядина вздорожала»), каждый случайный каприз большого города неизменно угадывался в его повествованиях («Свет Яблочкова», «Чайка»).

80-90-е годы для Н. А. Лейкина отмечены небывалым творческим подъемом. Часами, с привычной скрупулезностью, он просиживает за рабочим столом: пишет, вымарывает, снова пишет. На страницах газет и журналов одна за другой появляются юмористические и сатирические сценки, дотошный читатель знакомится с его повестями и романами, Александринский театр готовит к постановке его пьесы. Словно летописец, он живо откликается на любые, пусть даже малопримечательные, проявления общественной жизни. Его равно волнует многое, и многое, по его мнению, достойно внимания художника. Выполненные с едким юмором и знанием быта, лейкинские сценки отличаются неприкрытой достоверностью и прямотой суждений.

Будучи выходцем из купеческо-приказчичьей семьи (его купеческий род восходит к 1784 году), он был непосредственно знаком с мещанским сословием и, получив прекрасное образование в Петербургском немецком реформатском училище (закончил в 1859 году), с живой остротой научился подмечать дикое, невежественное, отсталое, что царило в атмосфере, из которой он вышел. Весьма любопытно, что истинными почитателями лейкинского дарования стали представители той среды, на которую он так «безжалостно» нападал — столичное и провинциальное купечество. В книге «Спутники Чехова» В. Б. Катаев приводит довольно занимательное воспоминание Ясинского:

«Однажды... я зашел в магазин готового платья в Гостином дворе. Приказчик стал бросать на прилавок пиджаки, чтобы я выбрал.

Тут мокро, — сказал я, — вы испачкаете товар.

Не очень мокро-с, — отвечал приказчик с улыбкой, — сладкий кружочек от стакана чая. Это господин Лейкин изволили пить чай, так мы из уважения к их посещению не стираем... Прогрессивный писатель, на каламбурном амплуа собаку съели, первоклассный сатирик, смело можно аттестовать.

Помилуйте, вроде Щедрина?

Не слыхали-с; с нас господина Лейкина достаточно. Каждый день читаем только господина Лейкина».

Многогранность натуры, неистощимая энергия, проявившиеся в общественных и личностных пристрастиях Лейкина в этот период, также поистине удивительны: гласный городской думы, уездный почетный мировой судья, попечитель школ и приютов, один из учредителей «Союза взаимопомощи русских писателей и ученых», председатель «Пушкинского кружка» (после А. И. Пальма), наконец, редкий семьянин, усыновивший и воспитывающий подкинутого ему грудного ребенка. Все это в большой степени определило в литературных и общественных сферах некий «лейкинский феномен», основанный для одних на природной цепкости, расчетливости и практицизме выходца из мещанской среды, для других — на искреннем желании быть полезным своему времени, своей эпохе.

В 1881 году Лейкин выкупает у Р. Р. Голике, человека по натуре пассивного, аморфного права на издание журнала «Осколки» и с декабря месяца становится единоличным редактором. На страницах журнала появляются имена Н. Лескова, Н. Успенского, В. Билибина, поэтов Л. Трефолева, Л. Пальмина, наконец, А. Чехова. В истории журнальной литературы «Осколки» остались как «главный орган русской юмористики — с устойчивой программой, с демократической просветительской установкой и временами с резким выражением протеста».

Начинающий редактор и издатель ведет дела с присущей ему щепетильностью и трезвой осторожностью. Один за другим объявляются несостоятельными юмористические издания «Свет и тени» Пушкарева, «Вокруг света» братьев Вернеров, «Зритель» Давыдова; журнал «Будильник» расплачивается с авторами редакционной мебелью. В нелегкое для печати время, когда выживаемость изданий была весьма незначительной, Лейкин сумел не только сохранить журнал, но и упрочил его позиции; по общему мнению сотрудников, он оплачивал авторский труд с предельной аккуратностью и максимально.

К этому времени (1882 год) относится знакомство Лейкина с молодым Чеховым, вылившееся в многолетнюю привязанность. Чехов делается регулярным сотрудником «Осколков», а в 1883-1885 годах за подписями Рувер и Улисс ведет журнальный раздел «Осколки московской жизни». Из писем этих лет видно, что Чехов является не только ревностным читателем Лейкина («...он же талантливый человек и нередко пишет отличные вещи»), но и относится к нему с должным уважением и пониманием. «Лейкин прежде всего литератор. И это нужно ценить, — говорил Чехов, — возьмите Горбунова: тот все дружит с генералами, а у Лейкина нет этих замашек. Для Лейкина прежде литератор, а затем — генерал».

Чеховские рассказы 1882-1887 годов (преимущественно сценки) активно используют приемы предметной изобразительности, разработанные «отцом сценки» еще в 70-х, изобилуют словесными и сюжетно-тематическими реминисценциями из его повествований, совпадают в характерах и положениях. К Лейкину восходят такие чеховские рассказы, как «Торжество победителя», «Пересолил», «Свадьба с генералом», «Ванька» и многие другие. При непосредственном участии Лейкина, как редактора журнала, издается вторая чеховская книга «Пестрые рассказы» (1886). Спустя время Чехов признается, что Лейкин был его «крестным батькой», а «Осколки» его литературной «купелью».

Период 80-90-х годов характеризуется для Лейкина не только ярким всплеском его творчества, но и постепенным охлаждением к нему читательской публики. Еще в середине 80-х «Северный вестник» отмечал, что «Лейкин есть своего рода знаменитость. Читателей и почитателей у него, конечно, гораздо больше, чем у Тургенева и у кого бы то ни было из наших звезд», но годом позже уже находим свидетельство, что «провинция об авторстве Лейкина никакого мнения; она перестала уже читать его».

То, чем некогда гордился Лейкин — многочисленными последователями, — сыграло с ним весьма незавидную шутку. Столь шумный успех «отца сценки», к сожалению, во многом способствовал выдвижению на первый план и немалое число подражателей, с расторопностью «изготавливавших» свои однодневки по лейкинскому рецепту. Книгоиздатели типа Леухина и Манухина обильно наводняли рынок низкопробной литературой, без ведома автора помещая лейкинские сценки наряду с бездарными, подчас даже безграмотными опытами безвестных графоманов. Впоследствии это приведет к критике жанра как легковесного, нехудожественного, а имя его создателя — Лейкина — к забвению и замалчиванию.

Стараясь хоть как-то разнообразить творчество, Лейкин в компании Максимова, Михневича, Гея предпринимает поездку по Волге, знакомится с нравами и обычаями волжских городков. Появляются романы и повести из жизни банковских служащих («Стукин и Хрустальников», 1886), заводских рабочих («В царстве глины и огня», 1890), чернорабочих женщин («На заработках», 1891), столичных и провинциальных актеров («Странствующая труппа», 1894) и многое другое. Некоторые из них переиздаются, но большей частью остаются незамеченными.

Не желая сдавать творческие позиции, Лейкин приходит к мысли создания увлекательных комических сериалов из различных сценок, объединив их тематически и сюжетно.

Первая такая книга о путешествии супругов Ивановых в Париж вышла в 1890 году, выдержав при жизни автора 25 переизданий. Успех в обывательской среде превзошел ожидания. Появляются романы-продолжения. Супруги Ивановы оказываются в Италии (1892), гостят у турок (1897), любуются красотами Биаррица и Мадрида (1889).

Сохраняя верность демократической школе, автор продолжает писать повести и романы на злободневные темы, издает еще около 20 сборников рассказов и сценок. Но прежней популярности уже не было.

Скончался Лейкин в январе 1906 года, предварительно пожертвовав свое имение в 100 десятин земли и барский дом на устройство санатория для детей беднейших городских жителей. В некрологе «Исторический вестник» отметил, что, «создав популярнейший жанр литературы, Лейкин привязал к нему городскую аудиторию, которая... развила в себе потребность в этом чтении и этим самым уже поднялась в своих культурных запросах, в своих духовных потребностях».

Л-ра: Литература в школе. – 2000. – № 5. – С. 30-43.

Биография

Произведения