««Осколки» – моя купель, а Вы – мой крёстный батька...» (О некоторых аспектах творческих взаимоотношений А. П. Чехова и Н. А. Лейкина)
И. С. Шиловских
«Литературной репутации Лейкина, - отмечает В. Б. Катаев, - в значительной мере не повезло: в сознании русского читателя его творчество было вытеснено творчеством Чехова...», оттого, вероятно, «оценки, выносимые сейчас Лейкину, чаще всего суммарны и неконкретны». И совсем, казалось бы, притянуто звучит сегодня лейкинская фраза: «Чехов на мне научился писать свои рассказы...», а чеховское признание: «Я никак не могу отделаться иногда от его влияния» - и вовсе не принимается в расчет. «Нельзя, - полагает В. Б. Катаев, - недооценивать опосредующее звено между Чеховым-юмористом и большой русской сатирой. Таким опосредующим звеном и являлись сборники Лейкина...».
Близость некоторых художественно эстетических принципов Лейкина и Чехова в ранний «осколочный» период обусловила определенное типологическое сходство, основанное на их творческом видении, восприятии действительности, общности журнальных интересов, что, безусловно, во многом объясняет, отчего излюбленным чеховским жанром начала 80-х годов стала именно сценка.
В лице лейкинской сценки жанр утверждал особую (со своей спецификой и законами) поэтику краткости, неизвестную предшествующей литературе. «Мое правило - краткость, и этим я беру», - заявлял Лейкин, демонстрируя творческие образцы «сценочного» пейзажа, речевых и портретных характеристик, внутреннюю завершенность открытых финалов и емкую - в 1-2 предложения - экспозицию.
Познавая лейкинский метод, юный Чехов усваивал: краткость не только «сестра таланта», но и тончайшее средство сплетения художественного образа, где соседство незначительных на беглый взгляд деталей рождает ощущение остроты, злободневности и юмора. По-видимому, эти стилевые черты подразумевались Чеховым и при оценке лейкинских произведений: «Я послал вам рассказ «Бука», - сообщал он в октябре 1886 г., - но, кажется, неудачный, по крайней мере, гораздо худший Вашего «Праздничного», который Вам чертовски удался. Очень хороший рассказ. ...Мужичонка картинен, и я себе рисую его»; «Ваш «Айвазовский», - говорится в одном из писем 1887 г., - мне так понравился, что я послал его своему домохозяину, а сей последний - любитель веселого чтения - снес его в Клиники, где и читал вслух». Не менее лестны (хотя и обобщенны) чеховские отзывы о рассказах, где «сценочные» приемы даны в контексте эпистолярного жанра; преобладающий тон таких произведений – сентиментально-обличительный. «Ваши письма читаются каждым приходящим ко мне... и возбуждают смех - именно то самое, что нужно для юмористического журнала»; «Письма в предпоследнем нумере - очень хорошенькая вещь... Вам чрезвычайно удаются рассказы, в которых Вы не поскупитесь на драматический элемент».
Молодой автор быстро оценил возможности лейкинской сценки: тематико-юмористическую направленность, лаконизм в обрисовке событийных явлений, специфику языковой характеристики; а то обстоятельство, что сценки предназначались для каждодневного чтения, «диктовало новые представления о сюжетах, о соотношении диалога и описаний, отборе подробностей, началах и концовках и других элементах поэтики».
В последующем рассуждения о «сценочной» поэтике найдут отражение в чеховской переписке, воспринимаясь адресатами как уроки художественного мастерства. К примеру, принцип знакомостихъ в описаниях природы позволял авторам сценок не изображать предмет, а лишь обозначать, полагая его известным читателю. Однако в традиционном (скажем, лейкинском) варианте такой прием едва ли был характерен для позднего Чехова. За внешней простотой образов и сюжетов скрывалась кажущаяся (или условная) простота, на расшифровку которой, по-видимому, и рассчитывал Чехов. «В описаниях природы, - советовал он брату Александру, - надо хвататься за мелкие частности, группируя их таким образом, чтобы по прочтении... давалась картина». О том же упомянуто и в одном из писем к Горькому: «...красочность и выразительность в описаниях природы достигаются... такими простыми фразами, как «зашло солнце», «стало темно», «пошел дождь»...».
Близкий по изобразительному императиву прием может явиться в сценке и средством отображения внутреннего состояния персонажа. Как и для Лейкина, для Чехова это сфера прямого и (чаще) косвенного психологизма. Но если у Лейкина этот прием, по преимуществу, автологичен, «запрограммирован» на определенный социальный тип, то у Чехова, как правило, тяготеет к индивидуализации: «В сфере психики, - извещал он старшего брата, - тоже частности. ...Лучше всего избегать описывать душевное состояние героев; нужно стараться, чтобы оно было понято из действий героев...». Иллюстрацией подобного «действия» могут послужить сценки «Толстый и тонкий», «Злоумышленник», «Хамелеон» и др., где индивидуальное мотивировано внутренними потребностями личности, а сила «частностей» возводит образ до предельной степени художественного обобщения.
Прием метонимического обозначения персонажа - посредством детали одежды или внешности - в «сценочной» беллетристике едва ли не самый распространенный. И Лейкин владел им в совершенстве: его «чуйки» и «бархатные салопы», «засаленные сюртуки» и «глянцевые Циммерманы» не только указывали на социальную принадлежность героев, но и служили в произведении богатым средством внутренней самохарактеристики. Любопытную интерпретацию приема продемонстрировал Лейкин в личной беседе: «Помните, - обращался он к литераторам, - у меня - видны из подвального этажа только идущие ноги: прошмыгали старые калоши... просеменили дамские туфельки, пробежали рваные детские башмаки. Ново. Интересно. Надо уметь сделать рассказ». Впечатления от встреч с Чеховым оставят в памяти Лазарева-Грузинского напутственные слова: «Для того чтобы подчеркнуть бедность просительницы, не нужно тратить много слов... а следует только вскользь сказать, что она была в рыжей тальме».
В дальнейшем «сценочные» приемы обнаружат себя и в чеховской драматургии, где роль детали для восприятия образа едва ли не первостепенна. Так, например, на просьбу К. С. Станиславского охарактеризовать тип писателя в «Чайке» Чехов отозвался с недоумением: «Да он же носит клетчатые брюки», полагая, что это более чем полная характеристика персонажа. Нередко (что, кстати, наблюдалось и в лейкинской драматургии) авторская ремарка сживается с контекстом произведения, дополняя и конкретизируя его. «Чехова очень сердило, - отмечал актер А. Вишневский, - что в одном провинциальном театре дядю Ваню изобразили опустившимся помещиком...
А каким же он должен быть? - спросили его.
Да у меня же там все подробно написано! - отвечал он.
А это «подробно» заключалось в ремарке с указанием на то, что у дяди Вани шелковый галстук».
Требования краткости и выразительности обусловили и соответствующие заглавия - столь же лаконичные, как и сами сценки, а также говорящие и забавные фамилии персонажей, придававшие произведениям откровенно комический оттенок. Относительно чеховских заглавий В. Б. Катаев заметил, что «такие, как «Справка», «Письмо», «Устрицы», «Налим», «Тиф», «На святках», не просто принадлежат к определенному типу: они были уже использованы в лейкинских сборниках и пришли оттуда», а «бесчисленное множество чеховских говорящих и смешных фамилий возникло именно в сценках, в соответствии с требованиями данного жанра».
«Темы - кругом, не надо искать их специально. Это еще один урок, который мог быть подсказан лейкинской школой Чехову...». В связи с этим показательно одно из воспоминаний В. Г. Короленко: «Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы?.. - признавался Чехов. - Вот. - Он оглянул стол, взял в руки первую попавшуюся на глаза вещь, - это оказалась пепельница, - поставил ее передо мною и сказал: - Хотите - завтра будет рассказ... Заглавие «Пепельница». Такое отношение к объекту изображения вполне объяснимо. Как и подобает газетному жанру, сценка откликалась на любые проявления общественной и частной жизни, где равно важны как люди, так и предметы, их окружающие. Это не только расширяло сферу рисуемого мира, но и способствовало сюжетно-тематической перекличке активных приверженцев жанра. «Удивительно, как мы сошлись в сюжетах?», - отмечал Лейкин, помещая в 32 номере «Осколков» за 1884 г. свою сценку «В рыбной лавке» и чеховскую «Хирургию».
Между тем, не вызывает сомнений, что предтечей чеховских рассказов «Брожение умов», «Кулачье гнездо», «Хамелеон», «Пересолил», «Праздничная повинность», «Торжество победителя» явились такие лейкинские произведения, как «Время - деньги», «Наем дачи», «На Фонтанке», «Два храбреца», «С визитами», «Новый год». И в лучших из них лейкинский талант не только не уступал, но серьезно соперничал с чеховским. В некоторых случаях лейкинские рассказы-сценки формировали основу будущих чеховских тем, сюжетов и персонажных характеров. В их числе «Апраксинский мальчик» («Ванька» Чехова), «При получении жалованья» («Неосторожность» - у Чехова), «На именинах» (чеховский «Винт»), «На храмовом празднике» (у Чехова - «Лев и солнце»), «В сквере» («Двое в одном», «Нарвался» - у Чехова).
Раннее забвение лейкинского творчества, к сожалению, порождало досадные недоразумения в последующих оценках чеховской поэтики. Небезынтересно при этом наблюдение В. Б. Катаева: «Если не учитывать явной переклички отдельных моментов в сценках Чехова и Лейкина, можно приписать к достижениям Чехова то, что было известно и освоено уже до него». В числе таких «достижений» Катаев указывает ряд художественно-стилевых особенностей, ошибочно вменяемых Чехову многочисленными исследователями. «Так, Л. Мышковская, - отмечает он, - писала, что Чехов - автор сценок - разработал целый ряд приемов и средств. Среди них - сведение к минимуму описаний, сокращение числа действующих лиц и событий, характеристика персонажа через особенности его речевой конструкции, тщательная интонационная оформленность диалогов, приемы словарно-стилистического комизма и т.д. Но здесь названо все то, чем характеризуется лейкинская сценка». При этом, как правило, ускользает основное, на что следовало обратить взгляд: преодоление Чеховым одномерности традиционной сценки и возведение ее до уровня высокохудожественного произведения, где есть место фантазии, воображению, лиризму - тому, что превращает «картинки с натуры в произведения искусства».
«Право на особое внимание в работе о поэтике Чехова, - писал А. П. Чудаков, - Лейкин имеет и по другой причине. Не решающим, но существенным является то обстоятельство, что... познакомившись с произведениями этого автора еще в гимназические годы, Чехов читал все основные его сочинения (42 лейкинских сборника сохранилось в его библиотеке)...». В чеховских письмах (и даже в поздних из них) содержались настоятельные просьбы выслать то или иное издание. Уже в одном из ранних обращений к Лейкину в марте 1883 г. находим следующее упоминание: «Пришлите мне для моей библиофики единую из Ваших книжек. Какую именно, не знаю. ...Особенно врезался в мою память один рассказ, где купцы с пасхальной заутрени приходят. Я захлебывался, читая его. ...В этой же книжке, кстати сказать, есть фраза, которая врезалась в мою память: «Тургеневы разные бывают...». Вот Вам 2 признака желаемой книжки». В дальнейшем упомянутая фраза отзовется в чеховской «Степи», где Егорушка, представившись лавочнику племянником Ивана Иваныча, услышит в ответ: «Иван Иванычи разные бывают», а в качестве реминисценции - «образованность разная бывает» - войдет в сценку «В бане». Достоянием чеховских произведений станут такие лейкинские выражения, как «сапоги со скрипом», «баба дьяволит», «деликатные понятия», «всякому безобразию свое приличие», «свадьба с генералом»...
Лейкинские сборники прочитывались Чеховым с особым вниманием, а полюбившиеся произведения неизменно удостаивались искренней похвалы. «За «Цветы лазоревые»... еще раз благодарю. Прочел... В особенности понравилась мне «Именины у старшего дворника»« (28 апр. 1885 г.); «Прежде всего - спасибо за «Пух и перья». ...Именно такие рассказы мне наиболее симпатичны у Вас. В них простота, юмор, правда и мера... Особенно мне понравился рассказ, где два приказчика приезжают к хозяину в гости на дачу, и хозяин говорит им: «Дышите! Что ж вы не дышите?» Отличный рассказ» (5 окт. 1888 г.).
Не утратился интерес к лейкинскому творчеству и в последующие годы. По возвращении из Сахалина в первом же письме, адресованном Лейкину, содержалась просьба: «Если вышла у Вас в мое отсутствие новая книга, то пришлите» (10 дек. 1890 г.).
В не меньшей степени, чем сценки, занимали Чехова и лейкинские романы. Наибольший интерес к этому жанру пришелся на 1888-1889 гг.: читатели и критика ожидали от Чехова какого-то не свойственного ему размаха. В мае 1888 г. Чехов признается Лейкину: «Меня очень интересуют Ваши большие вещи, и я читаю их с большим любопытством», а в сентябре - начале октября вновь перечитывает лейкинские романы «Сатир и нимфа» (1888) и «Стукин и Хрустальников» (1886).
Если поэтика сценки вроде бы проста и незамысловата, то романная форма, как известно, нуждается в иной стилистике, в ином авторском восприятии и образном рисунке... Являясь блестящим мастером малого жанра, Чехов невольно вглядывался в близкий ему по духу и сущности талант Лейкина, манерой которого он овладел в совершенстве. Рассматривая «Сатира и нимфу», Чехов подмечал: «Главное Ваше достоинство в больших вещах - отсутствие претензий и великолепный разговорный язык. ...Засим, еще одно достоинство: чем проще фабула, тем лучше, а Ваши фабулы просты, жизненны и не вычурны». Рождалось впечатление забавных, не лишенных метких деталей и характеристик сценок, объединенных общностью проблематики и сюжета, совокупностью сквозных персонажей. Любопытно, однако, следующее: «Главный недостаток, - замечал Чехов, - Вы любите повторяться, и в каждой большой вещи Пантелеи и Катерины так много говорят об одном и том же, что читатель несколько утомляется». Почти в тех же выражениях будут оцениваться А. Н. Плещеевым и чеховские «Именины», писавшиеся в этот же период: «Очень долго действие топчется на одном месте; повторяются иногда даже одни и те же выражения, так что читатель вместе с хозяевами начинает желать, чтоб гости разъехались поскорей».
При всем различии тематики произведений и, конечно же, авторского дарования, «изъяны» оказались родственными. Объясняется это, по-видимому, тем, что крупная форма (для Чехова - повесть и большой рассказ, для Лейкина - роман) явилась для писателей возможностью углубить предметно-оценочный мир рассказа-сценки психологической мотивацией (у Чехова) и рельефно обозначенным действием (у Лейкина).
В последующем, начиная со «Скучной истории», «оценочная» поэтика в чеховских повестях проявится в почти трепетном отношении автора к детализации; удачными окажутся и некоторые жанровые эксперименты Лейкина, предтечей которых, пожалуй, можно назвать «Стукина и Хрустальникова». Не исключено, что, делясь с Д. В. Григоровичем наболевшим - «Хочется писать роман... Начал и боюсь продолжать. ...Ведь если роман выйдет плох, то мое дело навсегда проиграно!», - Чехов находился под впечатлением лейкинского романа, прочитанного накануне. 5 октября 1888 г. он сообщал Лейкину: «Стукин» - ...вещь совсем новая и рисующая то, чего ни один еще писатель не рисовал. «Стукин» имеет значение серьезное и стоит многого (по моему мнению) и будет служить чуть ли не единственным памятником банковских безобразий нашего времени; к тому же, фигурируют в нем не Акулина и не Катерина, а птицы более высшего порядка. Если в «Сатире» хороши частности, то «Стукин» хорош в общем». Приступая к знакомству с романом, Чехов не утаивал: «Нужно еще знать, как Вы справились с архитектурой».
В связи с этим А. П. Чудаков отмечал, что «каждая глава (лейкинского романа. - И. Ш.) представляет собою совершенно самостоятельный, композиционно законченный эпизод, обрамленный с двух сторон визитом - уходом, началом заседания - его концом, приездом в ресторан - отъездом и т.п. Это создает очень простую, отчетливую и «регулярную» композицию, весьма необычную для романного жанра». Вполне возможно, что форма, близкая лейкинской, оказалась приемлема и для Чехова: «Я пишу роман!! - сообщал он А. С. Суворину в марте 1889 г., - ...Назвал я его так: «Рассказы из жизни моих друзей», и пишу его в форме отдельных законченных рассказов, тесно связанных между собою общностью интриги, идеи и действующих лиц. У каждого рассказа особое заглавие».
Чехов, как известно, не написал романа, поэтому о лейкинских «уроках» в этой области можно говорить лишь предположительно. Но ясно одно: романы Лейкина не оставляли Чехова равнодушным, они перечитывались, подвергались анализу и, в некоторых случаях, как видим, вызывали серьезную аргументированную оценку.
Не обошел вниманием Чехов и лейкинскую драматургию. Написанные в начале 1870-х годов и тогда же впервые поставленные, его пьесы удерживали зрителя в течение ряда лет, периодически возобновляясь на театральных подмостках. Как минимум два свидетельства их популярности уже в 90-е годы находим в чеховских письмах. В декабре 1891 г. Чехов уведомлял Лейкина: «В театре Корша часто идет ваша «Медаль», которая имеет успех», а годом ранее, презентуя афишу об исполнявшейся в Сибири лейкинской пьесе, сообщал: «В доказательство того, что я был на каторжном Сахалине, посылаю Вам... маленький, грошовый подарок за то большое удовольствие, какое мне доставляли Ваши письма».
В сфере драматургических исканий Ленкина - шутки в одном действии, являвшиеся по сути переработкой ранее написанных рассказов-сценок. В чеховской практике к этому жанру (нередко отождествляемому с водевилем) принадлежат «Медведь», «Предложение», а также созданные на основе прежде опубликованных миниатюр - «Один из многих», «Беззащитное существо», «Свадьба с генералом» - пьесы «Трагик поневоле», «Юбилей» и «Свадьба». «Прелесть этих шуток, - отмечал Вл. Немирович-Данченко, - ... не только в смешных положениях, но и в том, что это были живые люди, а не сценические водевильные фигуры, и говорили они языком, полным юмора и характерных неожиданностей».
Предпочтение, отданное Чеховым этой драматической форме, думается, не случайно. Пьеса-шутка вбирала в себя не только уже знакомые автору элементы «оценочной» поэтики, но и способствовала их «расширению» до уровня сценического восприятия. Смеховые коллизии, естественные для традиционной сценки, обретали не свойственную ей очерченность персонажных образов и действия и столь же необходимую финальную завершенность.
В последующие годы, смирившись с уходом Чехова из «Осколков», Лейкин не утратил к нему былого расположения, по-прежнему следил за его творчеством, щедро раздавал советы и не менее внимательно сам к ним прислушивался. Высоко оценил Лейкин и позднюю чеховскую драматургию (проявив при этом «и проницательность критика и дружеские чувства к Чехову»), а в день провала «Чайки» (17 окт. 1896 г.) оказался в числе немногих друзей, разделивших душевную драму автора.
Л-ра: Филологические науки. – 2002. – № 1. – С. 21-29.
Критика
