02-07-2020 Николай Лейкин 58

Николай Лейкин. Переполох

Въ квартирахъ дома извозопромышленника Безпокоева переполохъ. Счетчикомъ были розданы листки и вѣдомости по народной переписи. Самъ хозяинъ дома Безпокоевъ былъ въ трактирѣ, куда ходилъ пить чай съ сѣнникомъ-поставщикомъ, когда безъ него приняли дома большой пакетъ съ листками, вѣдомостями и объясненіями, или наставленіями. Вернувшись домой, онъ долго кричалъ и бранился на дворника, жену и прислугу, зачѣмъ тѣ приняли пакетъ. Дворникъ, жена и домашніе стояли растерявшись.
— Да вѣдь всѣ принимали, Лукьянъ Захарычъ… Всѣмъ сосѣдямъ выдано, — осмѣлился замѣтить дворникъ, переминаясь съ ноги на ногу.
— Плевать мнѣ на сосѣдей! — закричалъ Безпокоевъ.
— Принесъ такой… баринъ не баринъ, но съ кокардой на фуражкѣ, такъ какъ-же не брать-то! — поясняла жена.
— А хоть-бы генералъ! — закричалъ Безпокоевъ, взялъ пакетъ, вынулъ оттуда листки и принялся ихъ разсматривать. — Матери мои! По крышамъ придется лазить, дымовыя трубы считать. Спрашиваетъ: сколько дымовыхъ трубъ., сколько выгребовъ въ домѣ. Ну, пусть этотъ полубаринъ съ кокардой на шапкѣ, что листки принесъ, самъ и считаетъ дымовыя трубы, а я не намѣренъ.
Безпокоевъ очень хорошо зналъ, что пакетъ, принять было нужно, что отказаться отъ него нельзя, но ему только хотѣлось покуражиться передъ домашними. Онъ расхаживалъ большими шагами по комнатѣ и въ раздраженіи продолжалъ говорить:
— Дымовыя трубы понадобились, выгреба! Ну, на что они понадобились? Только вѣдь для того, чтобы людей отъ дѣла отшибать.
Сынъ, ученикъ Петровскаго коммерческаго училища, продолжалъ разсматривать брошенные отцомъ на столъ листки и проговорилъ:
— Тутъ еще и про собакъ, есть. Спрашиваютъ: сколько собакъ на дворѣ.
— Ну, вотъ ты отъ нечего дѣлать и начни сегодня считать, — огрызнулся отецъ.
— Съ какой-же это стати? Мнѣ нужно уроки учить.
— Уроки по боку. А завтра такъ и скажешь учителямъ: такъ и такъ, молъ, по приказанію начальства считалъ собакъ для переписи. Кошекъ еще не надо-ли пересчитать?
— Про кошекъ ничего не сказано. Лошади, коровы, собаки.
— Жаль, очень жаль! — иронизировалъ Безпокоевъ. — Кстати-бы ужъ и кошекъ переписать, да и мышей… Пожалуй, ужъ и блохъ на собакахъ. Заодно. Чего-жъ тутъ стѣсняться! Досужихъ людей въ Питерѣ много. Всѣ досужіе. Къ какому-же это времени нужно докладъ подать о дымовыхъ трубахъ и собакахъ? — спросилъ онъ все еще стоявшаго у притолоки дворника.
— Черезъ три дня счетчикъ зайдетъ за пакетомъ — далъ отвѣтъ дворникъ.
Сынъ смотрѣлъ въ листки и прочиталъ:

— «15 декабря къ вамъ зайдетъ счетчикъ и вы должны возвратить ему какъ всѣ листки, такъ и»…

— Молчи! — оборвалъ его отецъ.
Онъ взялъ пакетъ, и отправился въ, комнату, называемую «конторкой», каморку около кухни, гдѣ онъ обыкновенно принималъ, отъ навозниковъ дневную выручку и записывалъ въ книгу. Тамъ онъ на свободѣ принялся разсматривать содержимое пакета. На пакетѣ стояла надпись: «прежде нежели писать отвѣты на листки, прочтите внимательно наставленіе».
«Эво, какъ обучаютъ!» — подумалъ онъ, отыскалъ среди листковъ наставленіе, напечатанное на четырехъ страницахъ большого формата, и воскликнулъ:
— Вотъ такъ географія! И все это нашему брату, пожилому человѣку, вызубрить надо! Ловко! Вотъ такъ, перепись! Благодаримъ покорно.
Онъ началъ читать и прерывалъ чтеніе возгласами:
— Скажите, какъ строго! Словно съ мальчишками. Пожалуй, еще за ошибки-то безъ обѣда оставлять будутъ! А то въ карцеръ. Самое лучшее въ карцеръ на хлѣбъ и на воду.
Послѣ фразы «листки и вѣдомость должны быть написаны къ 10 часамъ утра пятницы, 15 декабря», Безпокоевъ воскликнулъ:
— А вотъ не напишу, нарочно не напишу! И ничего ты со мной не подѣлаешь!
Читалъ онъ долго и внимательно, такъ внимательно, что на лбу его выступилъ потъ. Прочитавъ первую страницу наставленія, онъ спросилъ квасу, и когда кухарка ему принесла, выпилъ кружку съ жадностью; прочитавъ вторую страницу, велѣлъ ставить самоваръ. Послѣ третьей страницы, не дочитавъ четвертую, онъ вышелъ въ столовую къ чаю и сказалъ женѣ, сидѣвшей за самоваромъ:
— Чисто математика какая-то эта самая перепись. Читалъ, читалъ — и ничего не понимаю.
— Да дай вонъ Гришѣ прочесть, — кивнула жена на сына въ мундирѣ коммерческаго училища — Авось, онъ пойметъ.
— Ну, вотъ! Ужъ ежели я не понимаю, то гдѣ-же ему-то! Знаю только одно, что перепись эта отъ всѣхъ дѣловъ меня отшибетъ. Трубы считай, собакъ считай, разспрашивай, гдѣ кто родился.
— Возьми адвоката, — предложила жена. — Онъ напишетъ.
— Ну, вотъ вывезла тоже! Да что это судъ, что-ли! Я и у мирового-то всегда самъ.
Жена, сидѣвшая противъ Безпокоева, подмигнула ему и сказала:
— А вѣдь этой переписью, Лукьянъ Захарычъ, навѣрное на что-нибудь подъѣзжаютъ.
— Само собой, — отвѣчалъ тотъ. — Хотя въ объявленіи и сказано, что никакихъ фискальныхъ цѣлей. Мы тоже знаемъ и понимаемъ. Вдругъ дымовыя трубы понадобились. Сосчитай, сколько ихъ. Зачѣмъ это, спрашивается? Съ какой стати? И вотъ помяни мое слово, что съ этихъ-то дымовыхъ трубъ къ лѣту и возьмутъ. Съ лошадей взято, съ собакъ взято — ну, теперь съ дымовыхъ трубъ возьмутъ.
— Такъ покажи меньше трубъ.
— А какъ провѣрятъ, да потомъ со штрафомъ возьмутъ? Счетчику-то что дѣлать? Ему къ пятницѣ представь всѣ листки, какъ облупленное яичко. Ну, онъ по крышамъ и начнетъ лазать, да трубы считать.
— А сколько у насъ трубъ на нашихъ домахъ?
— А я почемъ знаю. Нешто я домъ строилъ? Надо будетъ проминажъ по крышамъ сдѣлать, да и сосчитать.
— Ну, вотъ. Охота! Пошли дворника.
— Перепутаетъ. А тамъ и отвѣчай за него. Нѣтъ, ужъ надо самому. Да вѣдь, кромѣ того, надо и печи сосчитать по всѣмъ квартирамъ.
— Печи-то для чего?
— Ахъ, Боже мой! Да все для того-же! — раздраженно отвѣчалъ Безпокоевъ. — Квартирный налогъ взятъ — ну, теперь съ печки еще на прибавку возьмутъ.
— Когда по крышамъ-то будешь лазать? — спросила жена.
— Да надо сейчасъ начать.
— Возьми съ собой дворника. Все-таки будешь не одинъ и онъ тебѣ поможетъ. А то эдакая скользь теперь. Долго-ли поскользнуться.
— Ладно… — пробормоталъ Безпокоевъ, тяжело вздохнулъ и прибавилъ:- Вотъ не было-то печали, такъ черти накачали. Теперь лазай по крышамъ.
— А голубей по чердакамъ, папашенька, считать не надо? — спросилъ сынъ.
— Дуракъ.
— Позвольте… Чѣмъ-же дуракъ-то? Ежели собакъ приказано считать, то отчего-же голубей не сосчитать. Такая-же тварь.
— Ну, полѣземъ на крышу, — сказалъ Безпокоевъ, вставая изъ-за стола.
Въ столовую вошла дочь его, дѣвушка лѣтъ семнадцати, пухленькая, съ вздернутымъ носикомъ и объявила:
— Ну, вы тамъ какъ хотите, а я въ одномъ листѣ съ собаками и лошадьми прописываться не желаю.
— А мы, и не спрашивая, запишемъ тебя, — пробормоталъ отецъ, уходя изъ столовой.

Вдова, старуха, мѣщанка Марѳа Алексѣевна Пѣтунникова, содержательница въ домѣ Безпокоева маленькой квартиры и отдающая ее отъ себя жильцамъ по угламъ, какъ получила отъ счетчика пакетъ съ листками и наставленіями для переписи, такъ и обомлѣла. Когда вошелъ счетчикъ, она сидѣла въ кустѣ и ѣла солевую треску съ картофелемъ и лукомъ. Взявъ отъ него пакетъ, она даже перестала жевать, хотя ротъ ея былъ полонъ. Руки ея тряслись, глаза остановились. Она безсмысленно смотрѣла на счетчика, студента, а онъ ей пояснялъ:
— Тутъ все найдете: и листки личные, и листокъ квартирный, и квартирную вѣдомость, и наставленіе. Все это вы внимательно прочтете, прежде чѣмъ приступить къ дѣлу. Главное на наставленіе поналягте. Оно вамъ выяснить все до мельчайшихъ подробностей! Да прочтите не одинъ разъ, а два, три. Поняли? Ну, а потомъ ужъ начинайте переписывать. У васъ сколько всѣхъ жильцовъ? — спросилъ онъ.
Только теперь Марѳа Алексѣевна начала прожевывать треску. Счетчикъ ждалъ отвѣта.
— Сколько-же у васъ всѣхъ жильцовъ? — спросилъ онъ еще разъ.
Сопровождавшій счетчика и стоявшій въ дверяхъ дворникъ произнесъ:
— У ней, ваше благородіе, жильцовъ много.
— Сколько-же именно?
Марѳа Алексѣевна, наконецъ, прожевала треску и стала считать по пальцамъ.
— Девятнадцать душъ, — послышался отъ нея отвѣтъ.
— Экъ васъ! Ну, тогда я мало далъ вамъ личныхъ листковъ. Вотъ, возьмите еще.
— Младенцевъ надо считать? — спросила она.
— Непремѣнно. И если-бы даже въ ночь съ 14 на 15 декабря родился кто-нибудь, то и того надо записать. Даже новорожденные и некрещенные и тѣ записываются.
— Тогда двадцать двѣ души, — поправилась она.
— Ну, такъ вотъ вамъ добавочные личные листки и прошу ихъ выполнить къ пятницѣ, 15 декабря, къ десяти часамъ утра.
— То-есть какъ это, ваше благородіе?
Марѳа Алексѣевна недоумѣвала. Теперь ужъ у нея затряслась голова.
— Въ пятницу къ десяти часамъ утра всѣ ваши жильцы должны быть переписаны вотъ на этихъ, отдѣльныхъ листкахъ, — отвѣчалъ счетчикъ.
— Да я, ваше высокое благородіе, неграмотная.
— Неграмотны? Гмъ… Но вѣдь, однако, въ квартирѣ кто-же нибудь найдется грамотный — вотъ его и попросите.
— Писаря найметъ, ваше благородіе. Ей что! Она старушка съ запасцемъ, — замѣтилъ дворникъ.
Къ трясенію головы у старухи прибавилось усиленное морганіе глазами.
— Ну-съ, такъ вотъ… — сказалъ счетчикъ. — Чтобы къ пятницѣ было все готово. Въ девять часовъ утра я зайду, и вы мнѣ вручите пакетъ съ листками обратно.
Онъ повернулся и въ сопровожденіи дворника, вышелъ изъ квартиры.
Въ кухню вбѣжала жилица — дѣвица не первой уже молодости, въ ситцевомъ распашномъ капотѣ, накрашенная, въ папильоткахъ, съ папироской.
— Что такое, Марѳа Алекеѣвна, у васъ здѣсь стряслось? Кто это былъ? — задала она вопросъ.
— Охъ, бѣда, милая! — пробормотала безпомощнымъ тономъ старуха.
Она уже сидѣла на сундукѣ, опустя руки и держа въ одной изъ нихъ пакетъ съ листками.
— Какая бѣда? Господи Іисусе!
— Перепись… Всѣхъ васъ, жильцовъ, переписывать надо и даже младенцевъ.
— Такъ что-же изъ этого? Это вѣдь по всему Петербургу. Объ этомъ и въ газетахъ было написано, — успокаивала хозяйку жилица. — А я думала, какая такая бѣда!
— Охъ, охъ! А у меня даже подъ сердце подкатило. Милушка, да нѣтъ-ли у тебя тѣхъ капелекъ, что ты мнѣ давала тутъ какъ-то?
— Гофманскихъ? Всѣ до капельки выпила. Да чего вы безпокоитесь-то? Перепись… Ничего тутъ страшнаго нѣтъ. Я помню… Десять лѣтъ тому назадъ она была въ Петербургѣ… Тутъ счетчики по домамъ ходятъ. У васъ счетчикъ былъ?
— Охъ, не знаю! Лицо такое серьезное. Вотъ оставилъ бумаги и говоритъ: чтобы непремѣнно къ пятницѣ къ десяти часамъ утра.
— Ну, счетчикъ былъ. Молодой или старый? — спрашивала жилица.
— Охъ, милушка, и не разглядѣла я. Съ дворникомъ былъ, съ Кондратьемъ. Только я выпила рюмочку передъ обѣдомъ и стала треску ѣсть — вдругъ онъ…
— Все таки изъ себя интересный?
— Ахъ, херувимка моя, да я и треской-то чуть не подавилась съ перепуга. До того-ли мнѣ было.
— Рѣшительно тутъ ничего нѣтъ страшнаго. Напротивъ… Если молодой и интересный кавалеръ… Гдѣ листки-то у васъ? Покажите-ка мнѣ листки-то.
— Вотъ…
Старуха протянула пакетъ. Жилица съ папильотками на лбу присѣла рядомъ съ ней на сундукъ, вынула изъ пакета листокъ и принялась его разсматривать, говоря:

— Тутъ описаніе жизни, личности и кто въ какихъ отношеніяхъ… Кому сколько лѣтъ и кто какого поведенія. Трезваго, такъ и пишите трезвый, выпивающій — ну, выпивающій. Такъ и обозначить слѣдуетъ. Дѣвица — такъ дѣвица и надо ужъ обозначить, настоящая дѣвица или такъ… Вотъ Аѳимья слесариха говоритъ, что она жена Ивана Парѳеныча. А какая она жена! Тутъ ужъ какъ на духу, надо все до капельки обозначить. Матрешка моя сосѣдка разсказываетъ всѣмъ, что она бѣлошвейка безъ мѣста. А какая она бѣлошвейка? Мы очень чудесно знаемъ. Вотъ вы и обозначьте, — тараторила жилица и принялась читать листокъ. — Да вотъ напримѣръ… Имя и фамилія? Вотъ вы и пишите хоть-бы про себя: «Марѳа Пѣтунникова». «Сколько лѣтъ отъ роду?» Сколько вамъ лѣтъ?
— Охъ, забыла, милая! Почемъ мнѣ знать! Забыла..- отвѣчала старуха.
— Ну, ужъ это такъ нельзя. Должны правильно отвѣтить. А то штрафъ… — сказала жилица. И лучше ужъ говорить больше. Ну, семьдесятъ три. Труднаго-то тутъ ничего нѣтъ.
Старуха заискивающе взглянула на жилицу и сказала:
— Такъ вотъ ты, милушка, и напиши мнѣ. Ты вѣдь грамотная. А я тебя за это кофейкомъ попою.
— Я? Я и написала-бы, вамъ. да вы знаете, какъ я пишу? Словно слонъ брюхомъ ползалъ. Напишешь а потомъ и сама не разберешь, что написала, такъ гдѣ-же счетчику-то! — отвѣчала жилица, — А вы Финогена Михайлыча попросите. Онъ вѣдь изъ писарей.
У успокоившейся было старухи Пѣтуиннковой голова опять затряслась.
— Милая, — заговорила она, — Финогенъ мужчина корыстный. Попроси-ка его написать, такъ онъ и денегъ запроситъ, и угощеніе ему съ пивомъ и кильками, на перья и чернила ему дай, да и за квартиру онъ недоплатить. Охъ, знаю я его! Лучше ужъ дворнику дать.
Старуха поникла головой и, чуть не плача бормотала:
— Бѣдная я, несчастная, беззащитная сирота! И придумали же эту перепись несчастную!

III

Вечеромъ пришли жильцы старухи Марѳы Алексѣевны Пѣтунниковой, узнали о врученныхъ ей счетчикомъ переписныхъ листкахъ и загалдѣли о переписи. Жильцы у ней были большею честью мужчины, почти всѣ работающіе по фабрикамъ. Женщинъ было всего четыре: двѣ прачки-поденщицы, дѣвушка, именовавшая себя бѣлошвейкой и барышня въ папильоткахъ. Всѣ жильцы приходили въ кухню къ старухи Пѣтунниковой и разсматривали переписные листки. Всѣ безъ исключенія отнеслись къ переписи подозрительно.
— Надо чего-нибудь ждать послѣ этого… — неопредѣленно сказалъ ей слесарь Титовъ.
— Да ужъ будьте покойны, напрѣетъ, — отозвался старикъ разсыльный Тимофѣевъ.
— Пропишутъ… — закончилъ нарядчикъ Семеновъ, мрачный мужчина съ бѣльмомъ.
Пѣтунникову даже подергивало, когда она слушала эти рѣши.
— Да чего ждать-то? Что напрѣетъ-то? — тревожно спрашивала она.
— А тамъ потомъ что-нибудь да обозначится, — опять уклончиво отвѣчали ей.
Прачка-поденщица Устинья Потаповна въ мужскихъ сапогахъ проговорила:
— Вотъ онъ кофей-то. Недаромъ онъ на гривенникъ фунтъ вздорожалъ.
— Очень просто….- кивнулъ слесарь Титовъ. — А ты думала, какъ? И еще вздорожаетъ.
— Ну?! Поди ты… Вѣдь ужъ и такъ теперь за полтинникъ-то горохъ въ кофей мѣшаютъ.
— Ничего не обозначаешь. Подмѣшаютъ и еще что-нибудь.
— Кофей что! Кофей — Богъ съ нимъ. Да не особенно я его много и пью, — сказала старуха Пѣтунникова. — А я думаю, не опасаться-ли мнѣ чего другого.
— Чего-же другого-то? — пробормоталъ Титовъ. — Квартирный налогъ платишь — ну, и ладно.
— Охъ, семь рублей, голубчикъ! Вотъ послѣ новаго года опять придется.
— А я думаю, бани вздорожаютъ, — сказала вторая прачка Наумовна. — На дняхъ я была въ баняхъ, такъ сторожиха стращала, что вмѣсто гривенника двѣнадцать будутъ брать.
— Да вѣдь съ вѣникомъ и теперь одиннадцать.
— А тогда будетъ съ вѣникомъ тринадцать.
Сторожъ присѣлъ на сундукъ и произнесъ:
— Вся эта перепись теперича, я думаю, для того, чтобы узнать, по скольку на душу водки выпивается изъ винныхъ лавокъ, потому и въ газетахъ писали, что будто-бы меньше пьютъ.
— Мели больше, — пробормоталъ нарядчикъ, все еще при свѣтѣ лампы просматривавшій «личный листокъ». — А нѣтъ-ли тутъ чего-нибудь насчетъ приписки въ мѣщане?
— То-есть какъ это? — спросили всѣ разомъ.
— А вотъ тутъ есть въ листкѣ точка: «съ какого года поселились въ Петербургѣ?»
— Ну?!
— Болѣе десяти годовъ живешь — ну, и приписывайся въ мѣщане.
— Экъ, хватилъ! Да въ петербургскіе-то мѣщане нонѣ не всякаго и берутъ. Походи да покланяйся, похлопочи. Въ шлиссельбургскіе и колпинскіе — сколько угодно, — возразилъ слесарь. — А я думаю вотъ что: съ квартиры жильцовъ будутъ сгонять, гдѣ по угламъ тѣсно живутъ. Это я отъ знакомаго старшаго дворника слышалъ, что сбираются. Вотъ когда всѣхъ перепишутъ — ну, и начнутъ перебирать. «Марѳа Алексѣвна, у тебя по скольку угловъ въ комнатѣ»? «Столько-то». «Гони двоихъ вонъ».
— Голубчикъ, да вѣдь это разореніе… — еле выговорила Пѣтунникова. — Какъ-же тогда жить-то? Вѣдь жильцовъ отопить надо. Вѣдь ужъ и такъ-то отъ васъ самая малость очищается.
— А имъ какое дѣло? Поѣзжай въ деревню. Вотъ оттого-то и допытываются, кто гдѣ родился.
— Погибель, совсѣмъ погибель.
— Санитарная коммиссія… Ничего не подѣлаешь.
— Какая? — спросила старуха.
— Санитарная.
— Это что-же обозначаетъ?
— Да ужъ тамъ потомъ разберутъ. Листки объ оспѣ читала?
— Лѣтъ.
— Ну, прочти у насъ около воротъ. «Прививайте оспу… мойте полы… Не пейте воды сырой, а пейте чай и все этакое»… Также и насчетъ чистоты. А я тебѣ сколько разъ говорилъ: «выведи у насъ клоповъ французской зеленью, промажь щели» — и ты не съ мѣста. А вотъ теперь и казнись.
Слесарь кончилъ. Водворилось молчаніе.
— Спрыски съ тебя… Должна поднести жильцамъ по стаканчику… — сказалъ, смѣясь, сторожъ.
Старуха даже слезливо заморгала глазами.
— Тебѣ шутки, а мнѣ-то каково, Аверьянъ Михѣичъ! — проговорила она и утерла глаза передникомъ. — Ты жилецъ, съ тебя, какъ съ гуся вода… а я всѣхъ васъ переписать должна. Сегодня этотъ самый баринъ, что листки принесъ, сказалъ, чтобъ къ пятницѣ утру беспремѣнно…
— Ну, и перепишешь, — кивнулъ ей нарядчикъ.
— Да вѣдь я неграмотная. Надо мнѣ человѣка нанять.
— И наймешь. Возьми вонъ Финогеныча. Генераловъ тебѣ перепишетъ, а не только насъ.
— Говорила ужъ я ему. Рубль проситъ. И угощеніе… Да чтобъ кильки были и непремѣнно пиво. Во сколько мнѣ это вскочить! А я женщина бѣдная. Только вокругъ жильцовъ. На трескѣ да на астраханской селедкѣ сижу. Кофейные переварки пью…
Сторожъ похлопалъ по сундуку, на которомъ сидѣлъ, и съ улыбкой сказалъ:
— Пошарь вотъ здѣсь хорошенько — на три переписи найдешь, а то и на десяти…
— Нѣтъ, ужъ вы какъ хотите, а по гривеннику должны сложиться и дать мнѣ за перепись — выговорила, наконецъ, старуха Пѣтуиникова.
— Это еще съ какой стати! — воскликнулъ нарядчикъ — Больно жирно будетъ.
— Да вѣдь васъ-же переписывать будетъ Финогенычъ-то. Онъ завтра придетъ.
— Мы жильцы. Мы за углы платимъ — и знать ничего не должны, — произнесъ сторожъ.
— За прописку паспорта платишь-же, а это та-же прописка.
— Нѣтъ, ахъ, оставьте! То совсѣмъ особь статья. Прописка, больничныя, адресный сборъ — это съ марками, это на паспортѣ. А какія у тебя такія марки насчетъ переписи!
— Ну, что вамъ значитъ, голубчики, по гривеннику для вашей хозяйки, для бѣдной старушки, которая о васъ заботится?! Вѣдь пропилъ больше въ день, — упрашивала старуха.
— Выпивкой не кори. То особь статья. Мы люди рабочіе, намъ нужно для силы.
— Да вѣдь не себѣ прошу, Финогенычу. Онъ завтра придетъ васъ переписывать.
— Я самъ себя перепишу. Я самъ грамотный, — вызвался слесарь. — Давай листокъ.
— Да вѣдь перепутаешь, а тутъ надо въ точку…
— Я и не такія бумаги писалъ, а много почище, — похвастался слесарь.
— Слышь, Марѳа Алексѣвна, я дамъ гривенникъ на перепись, но чтобы и мнѣ вмѣстѣ съ Феногенычемъ было угощеніе, — вызвался нарядчикъ.
— Здравствуйте! А ты на пятіалтынный выпьешь!
— Врешь, насчетъ водки я человѣкъ деликатный. Ну, вотъ что пятіалтынный дамъ, но только чтобы съ угощеніемъ.
Старуха утирала глаза передникомъ.
— Разореніе, совсѣмъ разореніе, — бормотала она, — Во что мнѣ эта перепись-то вскочитъ!

Вечеромъ наканунѣ 15 декабря, часу въ девятомъ. когда всѣ жильцы и жилицы старухи Марѳы Алексѣевны Петунниковой собрались домой съ работы, явился по приглашенію Пѣтунниковой переписывать ихъ писарь Финогеновъ. Это былъ старикъ съ сѣдымъ щетинистымъ подбородкомъ и верхней губой, одѣтый въ очень потертый пиджакъ съ замасленной голубой ленточкой въ петлицѣ и сильно расхлябанные сапоги. Въ рукахъ его былъ облѣзлый портфель и замасленная форменная фуражка съ кокардой. Финогеновъ переписывалъ жильцовъ на томъ-же дворѣ, гдѣ жила Пѣтунникова, но въ другой угловой квартирѣ, а потому явился безъ пальто. Онъ когда-то служилъ гдѣ-то канцелярскимъ служителемъ, давно ужъ потерялъ мѣсто, жилъ подобно птицѣ небесной отъ крохъ, какъ онъ самъ выражался, но фуражку съ кокардой все-таки носить не оставлялъ. Его зналъ весь дворъ и даже весь околодокъ. Онъ писалъ угловымъ жильцамъ прошенія къ мировымъ судьямъ, а старухамъ-салопницамъ и вдовамъ съ малыми дѣтьми прошенія къ благодѣтелямъ о помощи. Звали его Финогеномъ Михайлычемъ Финогеновымъ, но онъ откликался и на Финогеныча, подъ какимъ именемъ и былъ больше извѣстенъ. Носъ его былъ не только красенъ, но и сизъ, что явно указывало на его любовь къ спиртнымъ напиткамъ.
Войдя въ квартиру Пѣтунниковой, Финогенычъ строго заговорилъ:
— Поторапливайтесь, матушка, поторапливайтесь. Я отъ дѣла къ дѣлу… Сами знаете, нынче время какое… Время предпраздничное… Со всѣхъ сторонъ заказы на прошенія отъ сирыхъ и убогихъ. Утромъ написалъ по шести прошеній двумъ старухамъ въ разныя мѣста боголюбіямъ, превосходительствамъ и степенствамъ, сейчасъ переписывалъ жильцовъ, да и еще есть куда идти заработать.
— Да все готово, батюшка Финогенычъ, жильцы собрались. Можно начинать. А которые не собрались, такъ пoдoйдутъ, — отвѣчала Пѣтунникова. — Гдѣ писать-то будете?
— А гдѣ столъ есть, тамъ и писать начнемъ.
— Да столъ въ кухнѣ есть, есть у жильцовъ въ большой комнатѣ. Только тамъ-то я боюсь поставить для васъ угощеніе, потому сейчасъ присоединится къ нему могутъ. Жильцы мои, сами знаете, ой-ой какой народъ насчетъ этого…
— Разумно. Тогда я буду писать у васъ вотъ здѣсь, въ кухнѣ. А вы призывайте сюда жильцовъ по очереди.
Финогенычъ положилъ на некрашеный столъ фуражку и портфель.
— Сейчасъ выкушаете, что просили приготовить-то? — спросила его старуха.
— А то какъ-же? Колеса мажутъ передъ тѣмъ, какъ ѣхать въ путь. Пожалуйте.
— Да у меня готово. Вотъ вамъ маленькая посудинка и рюмка, а бутылку пива на загладку.
Старуха полѣзла въ стѣнной шкафчикъ.
— А кильки? Я просилъ килекъ?
— Есть. Помню. Все по условіе приготовила. А только и разоритель-же вы! Вѣдь четвертакъ за коробку килекъ заплатить пришлось. Думала въ мелочной десятокъ купить — анъ нѣтъ, не даютъ.
— Давайте, давайте скорѣй. Да собирайте народъ. Подмажемъ колеса, да и въ путь.

Старуха поставила на столъ бутылочку, рюмку, хлѣбъ и кильки. Финогенычъ сѣлъ къ столу и сталъ наливать въ рюмку, говоря:
— Посудинку сію мы подѣлимъ пополамъ и вторую подмазку колесъ сдѣлаемъ въ пути.
— То-то, я думаю, что такъ лучше.
— Правильно. Ну, вотъ я выпью, а вы все это и убирайте. А потомъ, какъ заскрипятъ колеса въ пути, я вамъ подмингну — вы опять подавайте. Ну, ваше здоровье!
Финогенычъ выпилъ, крякнулъ и сталъ заѣдать кильками съ хлѣбомъ. Старуха Пѣтунникова убирала со стола посуду, а онъ, прожевывая куски, говорилъ ей:
— Перо, чернильницу, прокладную бумагу — все это свое я принесъ. Ничего этого не надо. Ну-съ, начнемъ съ хозяйки квартиры и первымъ дѣломъ васъ перепишемъ, — прибавилъ онъ, доставъ изъ портфеля канцелярскія принадлежности и листки, а затѣмъ надѣлъ на носъ серебряныя очки съ круглыми стеклами. — Часть, участокъ, номера дома и квартиры — все это у меня въ листкахъ ужъ заблаговременно вписано. Приблизьтесь къ столу.
Говорилъ Финогенычъ все это не безъ нѣкоторой торжественности и важности и указалъ старухѣ Пѣтунниковой на мѣсто у стола, гдѣ она должна стать. Затѣмъ обмокнулъ перо въ банку съ чернилами и спросилъ:- Ваши имя и фамилія?
— Марѳа Пѣтунникова я, Финогенъ Михайлычъ… — отвѣчала старуха и ужъ слезилась. — Вдова мѣщанина, петербургскаго мѣщанина.
— Потомъ… — остановилъ ее Финогенычъ, повторилъ «Марѣа Пѣтунникова,» и написалъ. — Какой полъ? Полъ: мужской, женскій?
— То-есть какъ это, батюшка? — недоумѣвала Пѣтунникова.
— Тутъ вопросъ — женщина вы или мужчина… Я спрашиваю то, что написано.
— О, Господи! да неужто-же я?..
— Постойте. Конечно, я вижу, что вы женщина, но такъ какъ на листкѣ есть вопросъ, какой полъ — мужской или женскій, то и обязанъ я спросить. Ну, я пишу «женскій». Возрастъ вашъ. Сколько лѣтъ отъ роду?
— Забыла я, Финогенъ Михайлычъ, совсѣмъ забыла.
— Однако, тутъ въ листкѣ забывать не дозволяется, а требуютъ, чтобъ годъ былъ обозначенъ. Вѣдь въ паспортѣ, поди, скатано.
— Да что паспортъ! Въ паспортѣ сказано пятьдесятъ семь, а мнѣ куда больше. А пишутъ это они въ меѣщанской управѣ нарочно, чтобъ въ богадѣльню не просилась.
— Обязаны вѣрить оффиціальному документу. Въ паспортѣ сказано, что пятьдесятъ семь — пусть и будетъ пятьдесятъ семь, — строго сказалъ Финогенычъ и написалъ. — Въ которомъ году родились? — задалъ онъ новый вопросъ старухѣ.
— А этого ужъ и совсѣмъ не знаю.
— Вычтемъ пятьдесятъ семь изъ тысяча девятисотаго года. Будетъ тысяча восемьсотъ сорокъ три. Записано. Гдѣ родились?
— О, Господи! И все-то имъ нужно знать!
— Говорите, говорите.
— Да я въ Тульской губерніи, Бѣлевскаго уѣзда, въ деревнѣ…
— Довольно. Записано. Съ какого года поселились въ Петербургѣ?
— А вотъ какъ покойный папенька съ крымской кампаніи вернулся. Дали ему тогда чистую отставку…
— Крымская кампанія. Ну, напишемъ, что съ 1856 года. Какъ приходитесь хозяину квартиры?
— Это Безнокоеву-то, что-ли? Да я никакъ не прихожусь.
Финогенычъ спохватился.
— Впрочемъ, хозяинъ-то квартиры вы сами и есть. Пишемъ: «сама по себѣ. Хозяйка». А теперь важный вопросъ: дѣвица, замужемъ вдова или разведенная? Только не врать!
— Вдова, вдова.
— Да вдова-ли? Настоящая-ли вдова?
— Настоящая, настоящая. Могу паспортъ показать. Достать?
Хозяйка сдѣлала движеніе.
— Вѣримъ, — перебилъ ее Финогенычъ. — Вѣроисповѣданія какого?
— Церковнаго. Родители были по Косцовой вѣрѣ, но я…
— Довольно. Православнаго. Записано. Читаете и пишете?
— Читать-то малость могу, а ужъ писать-то…
— Записано. Слѣпой на оба глаза или глухонѣмой? Отъ рожденія или нѣтъ? Впрочемъ, это къ вамъ не подходить. Чѣмъ существуете? Напишемъ: «живетъ отъ квартиры». Ну, все!
Финогенычъ заткнулъ перо за ухо и потянулся.

Финогенычъ сдѣлалъ перерывъ, выпилъ водки и съ наслажденіемъ съѣлъ три кильки вмѣстѣ съ головами.
— Каждый день готовъ я эту снѣдь ѣсть, и никакой мнѣ другой пищи не надо, — сказалъ онъ Пѣтунниковой, прикончивъ закусывать, и отеръ пальцы рукъ о голову.
Передъ нимъ ужъ стояла жилица Пѣтунниковой — «барышня въ бумажкахъ», какъ ее звали сосѣдки по комнатѣ. На этотъ разъ папильотокъ у ней не было и на лбу виднѣлись завитки волосъ. На ней были черная юбка, красный канаусовый корсажъ и металлическій поясъ. Она жевала заварныя баранки и говорила:
— Только пожалуйста поскорѣе меня переписывайте. Мнѣ въ Варьету ѣхать надо. И такъ ужъ изъ-за вашей переписи опоздала.
Финогенычъ посмотрѣлъ на ея наведенный румянецъ и крашеныя брови и сказалъ:
— Да вы дома ночевать сегодня не будете, такъ васъ и переписывать не надо.
— Дома, дома. Гдѣ-же мнѣ ночевать! Ужъ какъ-бы ни замоталась, а къ утру-то все приду. Да и не къ утру. Раньше.
— Ну, то-то. Ваше имя и фамилія? — спросилъ Финогенычъ.
— Да зовусь-то я Елена, а по паспорту Домна Кузичкина — отвѣчала «барышня въ бумажкахъ». — Вѣдь надо какъ по паспорту?
— Само собой. Домна Кузичкина… Записалъ.
Пѣтунникова всплеснула руками и воскликнула:
— Ну, вотъ поди-жъ ты! Съ лѣта дѣвка у меня живетъ, а я и не знала, что она Домна!
«Барышня въ бумажкахъ» улыбнулась.
— Оттого, что вы неграмотная, а паспортъ мой сколько разъ у васъ въ рукахъ былъ, — проговорила она.
— Зачѣмъ-же ты имя мѣняешь, дура!
— Ахъ, Боже мой! Да вѣдь я думаю, пріятнѣе Еленой быть, чѣмъ Домной. Ну, что такое: Домна!
— Ну, довольно, довольно, — остановилъ ихъ Финогенычъ и, выводя на бумагѣ, прибавилъ: «полъ женскій».
— До неужто-же можно сомнѣваться! — воскликнула «барышня въ бумажкахъ».
— Такъ отъ начальства приказано писать. Сколько лѣтъ отъ роду?
— Мнѣ-то? А вамъ сколько надо? Ну, двадцать два.
— Охъ, не можетъ быть! Сколько въ паспортѣ сказнло?
— Да тамъ наврано. Ну, пишите двадцать восемь.
— Вѣдь сейчасъ провѣрка будетъ. Въ какомъ году родилась?
— А я почемъ знаю.
— Да въ паспортѣ-то сколько лѣтъ?
— Въ паспортѣ тридцать два.
— Ну, стало быть въ 1868 году родилась.
— Пишите, мнѣ все равно, наплевать.
— Гдѣ родилась?
— Почемъ-же мнѣ знать! Я изъ питомокъ.
— А, вотъ что. Ну, такъ и запишемъ: изъ питомокъ воспитательнаго дома. Съ какого года поселилась въ Петербургѣ?
— А съ такого, съ какого привезли изъ деревни.
— Напишемъ такъ: Не помнитъ.
— Какъ хотите, такъ и пишите. Нешто это для меня! Что мнѣ такое? Если я что, то все это для Марѳы Алексѣвны.
Финогеновъ писалъ и читалъ:
— Квартирной хозяйкѣ приходится жилицей. Семейное состояніе: дѣвица, наверное ужъ дѣвица? — спросилъ онъ.
— По паспорту, такъ дѣвица. Дѣвица, кронштадтская мѣщанка.
— Записалъ. Православная. Родной языкъ — русскій.
— Я и по-чухонски говорю, потому въ чухонщинѣ воспитывалась.
— Писать и читать умѣешь?
— Умѣю. Но пишу такъ, что никто не разберетъ — вотъ наше писаніе.
— Записано. Еще одинъ вопросъ. Перечислите ваши занятія или другія средства къ жизни?
— Это я-то? Портниха, портниха!
— Ну, какая ты портниха! — вставила свое слово Пѣтунникова.
— А вамъ какое дѣлѣ? — огрызнулась «барышня въ бумажкахъ». — Портниха. У портнихи училась. Я вотъ эту красную рубашку сама себѣ сшила.
— Ну, все. Извольте идти на всѣ четыре стороны, — сказалъ Финогенычъ.
— А вы извольте гривенникъ за перепись получить.
Барышня положила на стонъ, деньги.
— Да не надо ему, не надо. Я ужъ съ нимъ огуломъ за рубль согласилась, — заговорила Пѣтунникова.
— Ну, вы получите гривенникъ. На кофей годится. Вѣдь плакались вчера, что перепись для васъ разореніе — такъ вотъ и получайте.
«Барышня въ бумажкахъ» ушла. На ея мѣстѣ стоялъ черный, рослый жилецъ съ всклокоченной бородой и доѣдалъ астраханскую селедку, отрывая отъ нея пальцемъ куски.
— Въ трактиръ сейчасъ иду, — сказалъ онъ. — Покончите со мной, перепишите. Зовутъ меня Веденей Шишовъ.
— Веденей? — повторилъ Финогепычъ. — Такого имени нѣтъ. Развѣ Венедикта?
— Сорокъ два года Веденеемъ. Такъ и въ паспортѣ.
— Ну, если въ паспортѣ, то и разговаривать нечего. Это документъ. Веденей Шишовъ. Лѣта — сорокъ.
— Правильно. Крестьянинъ Смоленской губерніи, того же уѣзда. Православный. Грамотенъ. Писать и читать умѣю. Учился въ сельской школѣ. Эво, какъ я листки-то знаю! — похвастался жилецъ. — По ремеслу слесарь. Получаю полтора рубля въ день.
— Постой… — остановилъ его Финогенычъ. — Жената, вдовъ или холостъ?
— Женатъ, женатъ.
— Послушай, Веденей Иванычъ, зачѣмъ врать! — сказала ему хозяйка. — Вѣдь Матрена тебѣ не жена.
— Да я нешто про Матрену? — Такихъ женъ у меня въ Питерѣ много. А я про настоящую жену въ Смоленской губерніи, въ деревнѣ. Тамъ, у меня есть настоящая законница.
— Нѣтъ, я къ тому, что вѣдь и Матрена всѣмъ говоритъ, что она твоя жена.
— А мнѣ у ней языкъ-то вырвать, что-ли! Она говоритъ, а ты не вѣрь. Она вонъ говорить, что у ней есть дядя полковникъ. Такъ всему и вѣрить? Ну, я пойду.
— Можешь идти.
— Марѳа Алексѣвна, а мнѣ поднесенія за мой сказъ не будетъ? — спросилъ слесарь.
— Это еще что выдумалъ! Съ какой стати? — испуганно проговорила Пѣтунникова и отмахнулась.
— Перепись. Съ переписью тебя поздравить, хозяйка.
— Проходи, проходи.
Слесарь, уходя изъ кухни, замахнулся на хозяйку остовомъ селедки.
— У! Скупая вѣдьма! Кому ты добро-то копишь! Эво, какой сундукъ стоить.
— Проходи, проходи.
Перепись продолжалась.