Н. Льюис. Сладкий пирог для галок
В. Ивашева
Эту небольшую, но очень компактную и содержательную книгу хорошо известного нашему читателю английского прозаика Нормана Льюиса критики Британии и США (в обеих странах она вошла в число бестселлеров) называют автобиографическим романом. Думается, точнее назвать ее документальной повестью. Что касается заголовка, то без авторской расшифровки он удивляет и не может в переводе восприниматься без пояснений или догадок, которые могут оказаться произвольными.
Забегая вперед, скажу, что, исходя из конкретного материала, положенного в ее основу, эту повесть, в которой Льюис, ставший уже автором с мировым именем, рассказывает о разных этапах своего прошлого (воздерживаясь, однако, от строгой хронологической последовательности и сознательно обходя молчанием множество реальных фактов), лучше всего было бы назвать: «Моя странная жизнь». Жизнь Льюиса, впрочем, как скоро убеждается читатель, не странная, а сложная, как и его генетическая биография.
Валлиец по крови и месту рождения, Льюис повествует о нескольких годах своего детства, проведенных в небольшом городке Уэльса Кармарфене, в который его привозит мать из северного предместья Лондона Энфилда. В Кармарфене живет его дед, средней руки предприниматель с большим гонором, и часто бывает отец, аптекарь и по совместительству медиум, уважаемый спиритами, каких в Уэльсе 20-х годов было немало. Здесь же, в доме деда, живут незамужние тетки мальчика Полли, Анни и Ли. Неподалеку обитает четвертая — на этот раз замужняя — тетка, миссис Уильямс. Все они если и не полусумасшедшие, то во всяком случае более чем странные, как показывает все их поведение. Тетушка Полли, например, ежедневно страдающая эпилептическими припадками, по субботам — с одобрения всей семьи — печет сладкие пироги... для галок, которых в саду около дома великое множество.
Читая о тетушках героя повести, вспоминаешь слова Льюиса о родственных, часто кровосмесительных браках, характерных для валлийцев, и о последствиях этих браков. По существу, в семье деда автора все — «странные» и рождены не менее «странными» родителями. С подобными «вывихами» без труда уживается заунывное пение псалмов в домах и на улицах, строжайшее соблюдение церковных дней в изображаемом автором Уэльсе, «застроенном уродливыми часовнями, известном своими спрятанными деньгами... и вечным дождем», где «холмы кажутся заплатками на просторе полей, а из окон дома виднеются пасущиеся овцы — крошечные, как насекомые...»
В первых главах Льюис уделяет немало внимания быту и нравам людей, с которыми его связывает детство. Подробно и чрезвычайно выпукло воссоздаются сеансы модного на Западе в 20-е годы спиритизма. Не последнюю роль играет здесь тот факт, что отец мальчика слыл медиумом и постоянно участвовал в сеансах общения с миром иным. Впрочем, отец-медиум и мать, слывущая исцелительницей, даже в детские годы Льюиса не убеждают его ни в чем. Отношение его к этим сеансам недвусмысленно скептично. Мальчик растет очень вдумчивым и не поддается увлечению взрослых.
При всей документальной настроенности книги Льюис проявляет себя прирожденным художником слова. В первой части книги большое место занимает образ учителя катехизиса (и в то же время — страстного натуралиста) мистера Боулза — брата местного помещика и богача Миддлтона. Льюис тонко выписывает черты этого замечательного человека, любящего цветы, бабочек, рыб и животных. Натуралист по призванию, он живет природой и в природе. Целиком отдаваясь этой страсти, он донашивает старую одежду брата, так как подумать о себе у него нет времени. Его обожают дети, посещающие уроки катехизиса из-за учителя, а когда курс окончен, они начисто забывают даже самое слово «церковь», но не забывают любимого наставника. Читая о Боулзе, его невинных чудачествах и великой преданности любимому делу, ощущаешь, что если назавтра забудешь о спиритах и их разговорах с ушедшими в мир иной, то все, что рассказано о Боулзе, прочно останется в памяти...
Во второй части повести Льюис вводит читателя в круг своих размышлений о диалектике взаимоотношений личности и хода истории, всегда живо интересовавшей прозаика. История для Льюиса — начало, формирующее (а иногда и калечащее) людей. Она ломает их судьбы, зачеркивает «золотые мечты» юности. Умело и профессионально тонко прослеживая наступающие перемены в положении людей, Льюис чаще всего ограничивается лишь упоминанием о тех или иных (чаще всего — грозных) симптомах надвигающихся исторических бурь, в поле которых оказываются самые разные социальные круги населения его родины и других западных стран. Так, не вдаваясь в анализ причин и следствий кризиса, охватившего на переходе к 30-м годам всю Западную Европу, он довольствуется в повести лишь фиксацией того, как сдвиги, происходящие в судьбах стран и народов, отражаются на судьбах людей, живущих в захолустном уголке Британии. Но за этими наблюдениями как бы сами собой выступают причины и следствия, о которых писатель позволил себе умолчать.
Меняется облик городов и сел. Даже в маленьких городках Уэльса тускнеет набожность. Другие заботы владеют жителями как в столице, так и на далекой периферии. Их поведением и планами все очевиднее начинают управлять деньги, и избегнуть этой зависимости никому не удается. На смену суперунивермагу приходит суперкино.
Это суперкино открывает делец Бернштейн, поглощая в нем сотни людей, которые прежде устремлялись в храмы и кичились своей набожностью. Они не знали, кто такие были Борджа, но тем не менее бросались на афиши, на которых красовались незнакомые имена героев незнакомых лент... Люди плыли по течению, определявшемуся модой. А за этим движением в неизвестное прятались глубокие сдвиги в общественном быту.
Местные красавицы, которых в детстве звали Этель, Глэдис или Флоренс, принялись именовать себя Эсме, Фебой или Дианой... Школьный товарищ героя повести Хейган стал Хагеном, на немецкий манер: в 20-х годах немецкое было модно. «А Хейган, — пишет Льюис, — был блестящим подражателем, только подражать издалека нелегко, и получалось, что его подражания никого не убеждали: галстук был завязан верно, но голос фальшивил».
Все это предшествовало надвигающейся тени войны. Но час ее еще не наступил.
Новый драматичный период в биографии Нормана Льюиса начинается с момента его вступления в британскую армию. Будучи мобилизован, он получает назначение в армейскую разведку на севере Африки. О своем пребывании в Алжире, управляемом французскими властями, прозаик повествует по преимуществу в комедийном, почти водевильном стиле, причем персонажи этого водевиля — исключительно французские офицеры и чиновники. Стиль этот резко меняется, как только речь заходит о тех расправах с арабами, которые осуществляют французские колонизаторы. Норман Льюис верен себе: как бы сдержан он ни был в своем повествовании, в котором сам фигурирует как действующее лицо бурных событий, то и дело вспыхивающих на территории французского колониального государства, истинное положение вещей проступает наружу. И Норман уже в эти годы занимает вполне определенную, хотя и осторожную позицию в отношении французов на Африканском континенте и отчетливо сочувственную — в отношении арабов.
В заключительной части мемуарной повести прозаик более, чем в других своих произведениях, лаконичен в передаче политической обстановки, сложившейся к исходу второй мировой войны. Вместе с тем, когда речь идет об издевательствах колониальных правителей над коренным населением, о колониалистских нравах, которые арабоязычные алжирцы вынуждены — до поры! — безропотно терпеть, он пишет так, как будто готовит материал для своего романа «Зримая тьма» (1960) — страстной и не оставляющей места для недомолвок книги, созданной много раньше и изданной в условиях совсем иной эпохи.
Вряд ли удивит, что прозаик практически не касается в повести конца военных и первых послевоенных лет, проведенных им в должности офицера армейской разведки на освобожденной в результате объединенных действий союзных войск территории Италии: об этом периоде своей биографии он уже подробно рассказал на страницах более ранней мемуарной книги «Неаполь-44» (1978). Поражает другое: готовый всегда охотно говорить о своем творчестве, его задачах и содержании Н. Льюис чрезвычайно сдержанно и сжато говорит о вехах своей литературной биографии в «Сладком пироге для галок». Лишь на с. 211 он скороговоркой перечисляет свои произведения, размещая их в хронологическом порядке на трех страницах эпилога. Складывается впечатление, что он не ставил перед собой задачу знакомить читающего ни со своим методом, ни со своими задачами романиста и публициста. Здесь, как и в освещении своей личной жизни, писатель намеренно сдержан и ставит точку там, где находит нужным оставить свои мысли и чувства при себе.
Что это: каприз уверенного в себе литератора с многолетним стажем? Как бы то ни было, внушительный творческий актив Нормана Льюиса: полтора десятка романов, действие которых развертывается в самых горячих точках земного шара, несколько документально-публицистических книг и сотни очерков и статей, неизменно выдвигающих на повестку дня самые острые и актуальные проблемы современности, — выразительно говорит сам за себя.
Л-ра: Современная художественная литература за рубежом. – 1988. – № 4. – С. 20-22.
Произведения
Критика
