«Мой русский стих…»
Л. Р. Ланский
«Какая свежесть, сила пониманья, сколько реализма в его поэзии, и сколько поэзии в его реализме», — восхищенно писал о Н. П. Огареве Герцен, характеризуя своего друга как натуру «по преимуществу русскую и поэтическую, широкую, беззаботную, увлекающуюся, детскую и многостороннюю».
Современники почти единодушно отзывались об Огареве как о человеке редкого обаяния, искреннем, гуманном, отзывчивом, обладающем особым «тактом сердца»...
Эти свойства Огарева в полной мере отразились и на его поэзии.
175-летие Н. П. Огарева (1813-1877)... и в то же время 130-я годовщина появления в «Полярной звезде на 1858» одного из его лучших стихотворений - «Искандеру» (то есть Герцену), позднее оно стало называться «Свобода»:
Когда я был отроком тихим и нежным,
Когда я был юношей страстно-мятежным,
И в возрасте зрелом, со старостью смежном,-
Всю жизнь мне всё снова, и снова, и снова
Звучало одно неизменное слово:
Свобода! Свобода!
Измученный рабством и духом унылый
Покинул я край мой родимый и милый,
Чтоб было мне можно, насколько есть силы,
С чужбины до самого края родного
Взывать громогласно заветное слово:
Свобода! Свобода!
И вот на чужбине, в тиши полунощной,
Мне издали голос послышался мощный...
Сквозь вьюгу сырую, сквозь мрак беспомощный,
Сквозь все завывания ветра ночного
Мне слышится с родины юное слово:
Свобода! Свобода!
И сердце, так дружное с горьким сомненьем,
Как птица из клетки, простясь с заточеньем,
Взыграло впервые отрадным биеньем,
И как-то торжественно, весело, ново
Звучит теперь с детства знакомое слово:
Свобода! Свобода!
И всё-то мне грезится — снег и равнина,
Знакомое вижу лицо селянина,
Лицо бородатое, мощь исполина,
И он говорит мне, снимая оковы,
Мое неизменное, вечное слово:
Свобода! Свобода!
Но если б грозила беда и невзгода,
И рук для борьбы захотела свобода,
Сейчас полечу на защиту народа,
И если паду я средь битвы суровой,
Скажу, умирая, могучее слово:
Свобода! Свобода!
А если б пришлось умереть на чужбине,
Умру я с надеждой и верою ныне;
Но в миг передсмертный - в спокойной кручине
Не дай мне остынуть без звука святого,
Товарищ! шепни мне последнее слово:
Свобода! Свобода!
Удивительное стихотворение! В нем и автобиография, и исповедание веры, и манифест, и политическое завещание... Как много здесь высказано о себе, о России, о русском пароде - и сколько любви к ним!
«Свобода» написана вскоре после получения из Петербурга вести о близящемся освобождении крестьян. Все семь строф ее до сих пор испускают сильные электрические разряды... Ближайший друг и соратник Огарева по революционной борьбе, по Вольной печати, по набату «Колокола» — Герцен был в восторге от этого «звучного порыва»...
Шедевр Огарева вскоре - и надолго - стал любимой песней, своего рода гимном свободолюбивой России.
«Свобода» - не единственное стихотворение Огарева, перешедшее в разряд народных песен. Наиболее известной из них и подлинно народной стала последняя строфа его поэмы «Забытье», фрагмент из которой мы здесь приводим:
«Из-за матушки за Волги,
Со широкого раздолья,
Поднялась толпой-народом
Сила русская, сплошная.
Поднялась спокойным строем
Да как кликнет громким кличем:
Добры молодцы, идите,
Добры молодцы, сбирайтесь...»
И другие стихотворения Огарева - «Арестант» («Ночь темна. Лови минуты!»), «Михайлову» (строфы: «Закован в железы с тяжелою цепью» и далее исполнялись на мотив песни «Среди долины ровной...») и др. распространялись по России в многочисленных списках и печатных листовках, входили в песенник для «простонародья», декламировались и распевались в студенческих кружках, на сходках, в солдатских казармах, тюремных камерах, на каторге; известны они были и демократической интеллигенции. Популярность Огарева увеличивали и многочисленные романсы, написанные на его стихи такими знаменитыми композиторами, как Чайковский, Алябьев, Аренский, Булахов, Варламов, Гурилев, Танеев. Интересно, что русский текст одного из прекраснейших произведений мирового вокального репертуара «Серенада» Ф. Шуберта («Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной») является переводом Огарева с немецкого стихотворения Л. Рельштаба. Забавно, что этот третьестепенный стихотворец, с которым Огарев познакомился в Германии, жаловался ему, что Шуберт «испортил» его стихи.
В 1858 году Огарев написал еще одно примечательное стихотворение — «Напутствие». Поэт настойчиво убеждает его «забыть уныния язык» и, благоговея «перед святынею глагола», отбросить рабски слог, слог книжника и фарисея, и учить лишь тех, искренних и сильных людей, которые жаждут «рассудка простоты несложной».
И заключает:
Глагол - орудие свободы,
Живая жизнь, которой днесь
И вечно движутся народы...
Проникнись этой мыслью весь!
Готов ли?.. Ну! Теперь смотри,
Ступай по городам и селам
И о грядущем говори
Животрепещущим глаголом.
Это, в сущности, панегирик живой, ясной и правдивой русской речи. Такую страстную хвалу русскому глаголу можно встретить — и то лишь позднее — в известном стихотворении Тургенева... В «Напутствии» явно ощущается перекличка с «Пророком» Пушкина — особенно в определении глагола.
С предельным лаконизмом провозглашает Пушкин глагол как орудие нравственного очищения. Огарев же подчеркивает его первенствующее, «животрепещущее» значение в историческом разлитии человечества и в освободительной борьбе.
Среди произведений Огарева, долго остававшихся ненапечатанными и выявленных только в последние десятилетия, есть одно лирическое стихотворение, написанное в 1860-х годах и обращенное к иностранке:
Мой русский стих, живое слово
Святыни сердца моего,
Как звуки языка родного,
Не тронет сердца твоего.
На буквы чуждые взирая
С улыбкой ясною, — умей,
Их странных форм не понимая,
Понять в них мысль любви моей.
Их звук пройдет в тиши глубокой,
Но я пишу их потому,
Что этот голос одинокой -
Он нужен чувству моему.
И я так рад уединенью:
Мне нужно самому себе
Сказать в словах, подобных пенью,
Как благодарен я тебе -
За мягкость ласки бесконечной;
За то, что с тихой простотой
Почтила ты слезой сердечной,
Твоей сочувственной слезой —
Мое страданье о народе,
Мою любовь к моей стране
И к человеческой свободе...
За всё доверие ко мне,
За дружелюбные названья,
За чувство светлой тишины,
За сердце, полное вниманья
И тайной, кроткой глубины.
За то, что нет сокрытых терний
В любви доверчивой твоей,
За то, что мир зари вечерней
Блестит над жизнию моей.
Установить, к кому обращены эти строки, не представляло особого труда.
Образ пушкинской «милой, ласковой Мери» и его знаменитая здравица, вероятно, часто возникали у Огарева в присутствии «его собственной» Мери.
Англичанка Мери Сатерленд, последняя любовь Огарева и его подруга последних полутора десятилетий, женщина из «простонародья», ни слова не знала по-русски, да и в английском литературном языке была не особенно сильна. Ей удалось, однако, создать вокруг Огарева ту атмосферу любви, дружбы и душевного покоя, о которой он долго и безуспешно мечтал, живя за рубежом. Мери спасла его от горького одиночества, внесла тепло и радость в его существование. «Ты не нуждалась в моей любви, - писал он Мери, которая была лет на двадцать моложе его, - я навязал тебе свою любовь; ты увидала во мне доброе сердце, хорошее чувство, гуманный ум - и ты подумала, что, наверное, будешь счастлива. А я - я был счастлив с тобой и не подумал, что моя жизнь сильнее и покойнее твоей, что я имею целый мир надежд для своей родины, работы для науки и для поэзии, а у тебя нет ничего, кроме меня и твоего ребенка...».
Мучась сознанием, что он недостаточно сделал, чтобы придать жизни своей подруги осмысленный и возвышенный характер, Огарев продумывает для нее особую систему воспитания. Свое письмо он заключает следующим призывом: «Постараемся любить друг друга всем сердцем, сохранить душевный покои и трудиться и трудиться. Работа - удовольствие моего возраста, и я нахожу, что она заменяет другие удовольствия <...>»
Мери по временам сокрушалась, что допускает орфографические ошибки. «Конечно, в твоих письмах много ошибок, Мери, - отвечал ей Огарев, - но в них и другое - есть истинный язык сердца, и это-то меня так радует <...> Завтра я напишу тебе первый урок грамматики и объясню строение стихов. Ты увидишь, что урок не будет таким скучным, как ты, может быть, думаешь; по крайней мере, я постараюсь сделать его интересным для тебя».
И в другом письме:
«Будем вместе терпеть маленькие лишения в жизни, но тщательно беречь душевную красоту. Ты не имеешь образования, моя Мери, но ты поймешь меня, быть может, лучше, чем образованная; у тебя есть здравый смысл, иными словами - честность ума, и у тебя есть природная душевная красота; береги и то, и другое, их так легко потерять; но еще мало - иметь их от природы, надо их развивать. Я искренно благодарил тебя за твое хорошее письмо; оно было плохо написано, но правильно прочувствовано. Научись писать, но еще более того научись легко читать, чтобы без труда читать серьезные книги, которые расширили бы твой природный ум, дали тебе новые интересы в жизни...)» (Архив Н. А. и Н. П. Огаревых. M.-Л., 1930. С. 102-106, 115).
Огарев обладал, по словам Герцена, «особой магнитностью» и «способностью притяжения». К нему льнули многие, в том числе и дети его друга, которые любили его чуть ли не больше, чем собственного отца, и это очень нравилось Герцену.
«Огарев, друг мой Огарев, - писал как-то в трудную минуту старший сын Герцена Александр Александрович в еще не изданном у нас письме. - Прежде всего я чувствую потребность тебе сказать, что я тебя люблю — что вся моя любовь к матери перешла к тебе. Я знаю, как ты меня любишь, и знаю, что что бы ни случилось, в чем бы ты меня ни обвинил, ты это сделаешь не с чувством наслаждения над унижением другого - а с материнской болью обо мне; поэтому, в чем бы ты меня ни обвинил <...>, я буду все-таки тебя любить той же - нескончаемой - любовью...»
Приведенные отрывки из писем Огарева и к Огареву являются наилучшим комментарием к его стихотворениям, по-новому освещая и его личность.
Л-ра: Русская речь. – 1988. – № 6. – С. 18-23.
Критика
