25-10-2020 Алексей Писемский 203

В творческой лаборатории Писемского-художника (О работе над романом «Масоны»)

П. Г. Пустовойт

Исследователю, изучающему рукописи художественных произведений, очень важно уловить тот существенный момент творчества, когда писатель, отталкиваясь от конкретного жизненного факта, вступает в сферу вымысла и обобщения. Именно здесь, на стыке жизненной конкретности и творческой фантазии, проступает отношение художника к факту, выясняется его угол зрения, его творческая манера. В процессе работы писатель обычно меняет первоначальные варианты, благодаря чему рукопись, хранящая следы исправлений, становится весьма красноречивой. Именно в тех случаях, когда писатель бракует ту или иную сюжетную версию, характеристику, портрет, исследователь обязан внимательно вчитываться в вычеркнутые строки и пытаться уловить по ним ход мысли художника. Сопоставляя зачеркнутое с вновь написанным, исследователь, естественно, ставит вопросы: какой вариант лучше, ближе к жизненной правде? Всегда ли забракованный автором вариант бывает хуже, чем окончательный, если, судить о них соотносительно с изображаемой эпохой? Почему автор отказался от первоначальной версии и как это отразилось на всем произведении?

Изучение рукописей А. Ф. Писемского и сопоставление их с окончательным текстом позволяет судить, во-первых, об идейной направленности произведений и о политической позиции писателя, во-вторых, о ходе его работы над образами и об изменении психологического облика героев, в-третьих, о перестановке художественных деталей, о различных смысловых, стилистических и прочих уточнениях.

Заглянуть в творческую лабораторию Писемского-художника помогает и рукопись романа «Масоны».

В центре романа писатель поставил нравственно-этическую проблему, сосредоточив главное внимание на духовном облике масона Марфина. Его характер раскрывается во взаимоотношениях с Людмилой и Сусанной Рыжовыми, в спорах с сенатором, с прочими вельможами. Небезынтересны и взаимоотношения других героев, например дочери предводителя дворянства Катрин Крапчик и племянника Марфина — Валерьяна Ченцова.

Рукопись романа «Масоны» подвергалась весьма существенной правке. Об этом кратко сообщила А. А. Рошаль в статье «Из наблюдений над творческой историей романа А. Ф. Писемского «Масоны», но детально рукопись, к сожалению, до сих пор не анализировалась.

Между тем она содержит весьма ценный материал для понимания идейной направленности романа и специфики словесного искусства Писемского-романиста.

В рукописи есть места, характеризующие главных героев романа (Марфина, Крапчика, Катрин, Ченцова), но не попавшие в окончательный текст.

О политической и нравственной характеристике Марфина, об изображении его в рукописи помещиком, угрожающим оружием своим крестьянам, наконец, о его вмешательстве в государственную деятельность сановников и о смягчении этой линии в окончательном тексте романа мы уже писали. Однако правка текста романа «Масоны» коснулась не только образа Марфина, но и других героев. В каком же направлении шла она? Например, в черновом варианте II главы первой части романа исправник и советник вели следующий разговор о губернском предводителе дворянства Петре Григорьевиче Крапчике:

«...а лучше бы про себя рассказал, как он свои полторы тысячи душ нажил. Вы знаете это.

Нет! — отвечал советник ... говорил лишь к тому, что он из бедных дворян, а как состояние себе составил.

О, это любопытно, очень любопытно! — перебил его исправник,— и я обыкновенно слышать никогда не мог, как г. Крапчик начнет повествовать об себе: кулак этакий, плут, скряга, злодей, а рассказывает, что он и добрый и препростой и что все это ему счастье его плыло в руки по великой милости божией к нему, а что он для этого палец о палец не тронул и когда еще был, гатчинским офицером и находился у Павла на ординарцах, в это время тому привезли известие, что Екатерина скончалась, он сейчас же его произвел в капитаны и 300 душ дал ему по милости божией, значит, попало ему это, а другие рассказывают, что он шпионничал Павлу на офицеров и тем у него выслужился... Потом, выйдя в отставку, оплёл в Москве какую-то дуру, купеческую дочку, у которой мать была пьяная и сумасшедшая, женился на ней и взял не много, не мало приданого 500 тысяч... Поехавши же покупать на эти деньги имение, по его словам, милостью божиею к нему, вдруг приобрел его, будто бы случайно,; по той же, вероятно, милости божией на свое имя, а не на имя жены. Та умерла вскоре после того от этого супризу, а он как вступил во владение имением, сейчас же всех крестьян позажиточней прижал: «Откупайтесь, говорил, а не то — в заделы на круглый год». Те видят — делать нечего — последние шубенки продали и заплатили ему, что требовал. Таким образом он стал с именьем огромным и с деньгами опять — благородно это?

Вероятно, благородно, когда закон ничего против того не говорит! — разрешил с сарказмом советник.

Но кроме закона, совесть у каждого человека должна быть,— полувоскликнул с благородным негодованием исправник, — а у него ее капли нет (в скобках зачеркнуто «меньше, чем у подорожного разбойника»), и я доказать это могу хоть бы тем, как он оброки свои сбирает: земля у него по всем именьям плохая, мужики разорены — другого дерет, дерет за 5, за 10 рублей недоимки, так что на простынях после снесут (вычеркнуло «некоторые умирали после», «он и умрет после того»), и сколько к нам (зачеркнуто «исправникам») в суд являлось с жалобами на него, мы все заглушали и заминали, а он вот какой благодарностью отплатил и нам и губернатору».

Этот красноречивый диалог, раскрывающий всю вопиющую подлость плута и скряги Крапчика, в печатный текст вошел в измененном виде: во-первых, обличает Крапчика не исправник (как в рукописи), а старший советник губернского управления, который мог больше о нем знать, но не решался все обнародовать; во-вторых, советник учитывает, что он характеризует не простого дворянина, а губернского предводителя,. поэтому он критику насколько возможно смягчает, облекает ее в более сжатые формы и в конце концов сводит ее к проблеме корысти (Крапчик стремится выдать свою дочь за Марфина — «И выдаст, по пословице: деньги к деньгам!.. — сказал советник») (Собр. соч. в 9-ти т., т. 8. М., Изд-во «Правда», 1959, с. 19).

В рукописи часто упоминались министры, видные сановники и даже государь, к которым мог обращаться и обращался Марфин. Руководствуясь, видимо, цензурными соображениями, Писемский устранял упоминания об этих высоких особах. Так, например, в V главе значительно изменен диалог между сенатором и правителем дел Звездкиным после ухода Марфина. Сопоставим оба текста:

Рукопись

Сенатор, в котором придворный человек чувствовался прежде всего, распростился с ним (вычеркнуто «со своим гостем») в высшей степени любезно и почтительно, но когда М-ъ (Марфин. — П. П.) . совсем уехал, он немедленно же позвал к себе пр. д. (правителя дел. — П. П.) и стал ему с заметным оттенком досады рассказывать: — Мы здесь живем посреди каких-то скифов и вообразите, вообразите, этот (вычеркнуто «уродец») пимперле приезжал ко мне пугать меня.

Чем же он мог вас пугать? — спросил пр. д., слегка улыбнувшись.

Всем! государем, министрами, своими двумя записками, которые он (вычеркнуто «нацарапал и подал министрам») представил мне и которые переданы мне в Петербурге!.. Вы читали их?

Нет-с, но вы изволили мне говорить, что он частным образом вам сообщает.

Совершенно частно, и мне даже ничего не было сказано при этом, но тут другое надобно принимать в расчет: я положительно знаю, что г. Марфин, хоть и полусумасшедший, крикун, но имеет связи при Дворе... Его племянница, кажется, поет, знает очень хорошо русские песни — я ее и видел — недурна».

Печатный текст

Сенатор, по своей придворной тактике, распростился с ним в высшей степени любезно, и только, когда Егор Егорыч совсем уже уехал, он немедля же позвал к себе правителя дел и стал ему пересказывать с видимым чувством досады.

Вообразите, этот пимперле приезжал пугать меня!

Правитель дел, считавший своего начальника, равно как и самого себя, превыше всяких губернских авторитетов, взглянул с некоторым удивлением на графа.

Чем же он вас пугал? — спросил он.

Да определительно и сказать нельзя — чем, но пугал, что вот он получил здесь какие-то слухи неприятные и что поедет кричать об этом в Петербурге.

Сенатор, в сущности, очень хорошо понял, о каких слухах намекал ему Марфин.

О ком и о чем слухи? — поинтересовался правитель дел, вероятно, несколько опасавшийся, что нет ли и об его личных действиях каких-нибудь толков.

Не сказал!.. Все это, конечно, вздор, и тут одно важно, что, хотя Марфина в Петербурге и разумеют все почти за сумасшедшего, но у него есть связи при дворе... Ему племянницей, кажется, приходится одна фрейлина там... поет очень хорошо русские песни... Я слыхал и видал ее — недурна.

Пимперле – очень маленькая и самая резвая куколка в немецком, кукольном театре, объезжавшем тогда всю Россию. — Прим. автора.

И государь, и министры из текста удалены; вместо них введено безличное «в Петербурге».

Любопытные изменения произошли во II главе романа, где речь шла о взаимоотношениях дочери предводителя дворянства Катрин Крапчик и племянника Марфина — Валерьяна Ченцова. Их диалог во время кадрили в каноническом тексте по сравнению с рукописью кардинальным образом переделан, и причина тому, очевидно, анахронизм, допущенный Писемским в рукописном варианте романа. Весь диалог Катрин и Ченцова был построен сначала на обыгрывании стихотворений Лермонтова. Валерьян Ченцов, чтобы произвести впечатление на Катрин и предстать в ее глазах весьма смелым, романтическим человеком, любящим поэзию, цитировал два стихотворения Лермонтова: «Свидание» и «Тамара», написанные в 40-х годах. Действие же романа происходило, как это видно по первой его фразе, зимой 1835 г., т. е. когда эти произведения еще не были написаны. Поэтому их пришлось заменить. И Писемский заменил их стихотворениями Баратынского, написанными на ту же тему. В рукописи: на вопрос Катрин, что для него святое, Ченцов отвечал: «Я ужасно люблю все стихотворения Лермонтова, которые к Кавказу относятся. Это вот; «возьму винтовку уланскую» — продекламировал Ченцов и поднял даже руку свою, как бы представляя, что он держит в ней воображаемую винтовку.

Ах, я начинаю вас даже бояться, вы, пожалуй, убьете меня! — проговорила, смеясь Катрин.

За что мне вас убивать?
Или тут же:
«Я знаю, чем утешенный,
По звонкой мостовой
Вчера скакал, как бешеный
Татарин молодой.
Но что выражают эти слова?
Ревность!
Ревность!.. — повторила Катрин — точно что: ревность самое тяжелое и мучительное чувство, — присовокупила она после короткого молчания.

Но это, по-моему, еще лучше, — продолжал он, чтобы уже окончательно взволновать свою черноокую даму, — как это?

Старинная башня стояла,
Чернея на черной скале.
В той башне высокой и тесной
Царица Тамара жила,
Прекрасна, как ангел небесный.
Как демон коварна и зла!

Цель была достигнута: Катрин до того растерялась, что у нее руки даже задрожали: она все это стихотворение целиком приняла на свой счет и только последний стих ей не совсем нравился.

Я не понимаю, каким образом женщина в одно и то же время может быть прекрасна и зла.

Бывает, видно! — ответил с ядовитой усмешкой Ченцов.

Нет, не бывает: разве может быть вот этакая красоточка, как Людмила, зла? (вычеркнуто «спросила Катрин»).

При этих словах Катрин устремила пристальный взгляд на Ченцова.

Какое она зла, она глупа и только! — бухнул так не стесняясь Ченцов (вычеркнуто «ответил с прежней саркастичностью»),

Опять злословье. — Ах, как я не люблю этого свойства вашего ума! — воскликнула Катрин, хотя тон ее голоса и выражение лица говорили, что (I слово неразб.) в этом случае ей очень приятно было слышать его злословье и то, что она довольна Ченцовым, у него недостало даже силы спорить, потому что она сей час же и довольно неловко обратилась к нему с такого рода дружественной фразой...».

Писемский поступился всем этим диалогом и ввел стихи из поэмы Баратынского «Цыганка», дающие повод поднять разговор о ревности.

«Я ужасно, например, люблю поэму Баратынского «Цыганка». Читали вы ее? — спросил Ченцов.

Нет! — проговорила Катрин, сначала не понявшая, к чему вел этот вопрос.

Прочтите!.. Это отличнейшая вещь!.. Сюжет ее в том, что некто Елецкий любит цыганку Сару... Она живет у него в доме, и вот описывается одно из их утр:

В покое том же, занимая Диван, цыганка молодая Сидела, бледная лицом...

Рукой сердитою чесала Цыганка черные власы И их на темные красы Нагих плечей своих метала!

Декламируя это, Ченцов прямо смотрел на черные волосы Катрин: между тогдашними ловеласами было в сильном ходу читать дамам стихотворения, какое к какой подходило.

Отчего сердитой рукой? — полюбопытствовала Катрин.

Оттого, что она подозревает, что у нее есть соперница — одна девушка нашего круга, mademoiselle Волховская, на которой Елецкий хочет жениться и про которую цыганка говорит:

Да и по ком твоя душа так смертельно заболела.

Ее вчера я рассмотрела - Совсем, совсем нехороша!

Она так говорит, конечно, из ревности! — заметила Катрин.

Вероятно! — согласился Ченцов.

Ревность, я думаю, ужасное чувство! — Произнося последние слова, Катрин как бы невольно взглянула на Людмилу».

Примеры из Лермонтова не нуждались в пояснениях, хотя Писемский это делал. Введя же поэму Баратынского, писатель вынужден был не только давать пояснения, но даже кратко пересказывать сюжет ее, что, конечно; отвлекало читателя от главного — раскрытия характеров Ченцова и Катрин. Во-вторых, мотив ревности в печатном тексте оказался искусственно пришитым; в рукописи же он возникал естественно. В-третьих, Писемский устранил из прямого диалога слова Катрин о злословье Ченцова по адресу Людмилы и тем самым в значительной мере облагородил облик светского ловеласа, слывшего за «неотразимого покорителя женских сердец».

Несмотря на замену стихотворений Лермонтова строками из Баратынского, в печатном тексте сохранилась все же одна из главных черт характера Катрин — ее самомнение. Эта черта героини хорошо передана в диалоге, и потому Писемский не включил в печатный текст излишнее разъяснение: «Но будь Катрин менее самолюбива и не так (вычеркнуто «увлечена») отуманена собственным увлечением (вычеркнуто «страстью»), она конечно бы догадалась, что Ченцов дурачил ее и внутренне смеялся над ней, но этого ей и в голову не приходило, и она была совершенно счастлива (вычеркнуто «она, напротив, ничего этого не видела»).

Заметные изменения претерпела в IV главе и характеристика одной из трех сестер адмиральши Рыжовой — Людмилы. В рукописном тексте эта характеристика была несколько противоречивой. С одной стороны, предмет симпатии и даже страсти благородного Марфина; Людмила обладала внешней привлекательностью, мечтательностью. С другой же стороны, автор наделил ее рядом отрицательных качеств: она неряшлива и даже курит, что по тем временам считалось совсем неприличным.

Вот как выглядел в рукописи облик Людмилы вместе с ее окружением и всеми аксессуарами:

«Людмила по временам брала из рук своего собеседника (Ченцова. — П. П.) трубку и довольно опытно курила9, спрашивая при этом:

Хорошо я затягиваюсь?

Хорошо, — одобрял ее Ченцов.

Если бы кто-нибудь из посторонних увидел бы Людмилу за подобным занятием, так конечно бы не похвалил ее, потому что курить, по понятиям того времени, считалось не только что девицам, но даже дамам, весьма неприличным, и всякий бы, конечно, подумал, что Людмиле Николаевне, прежде чем сидеть с молодым человеком с глазу на глаз и курить с ним трубку, следовало хоть сколько-нибудь поприбрать свою комнату, в которой тоже, как и в остальном дому, царствовал полнейший хаос: пол комнаты был грязный и невымытый; на мебели, в беспорядке расставленной, с разорванною обивкою, не столько лежали, сколько валялись платья Людмилы; в нескольких местах стояли ее башмаки, ботинки и туфли; на уродливо пузатом комоде красного дерева были брошены вчерашние бальные цветы, также и бриллиантовые сережки. Сама Людмила, в старенькой измятой блузе, с волосами непричесанными, а только слегка подобранными и несколько прикрытыми какой-то тюлевой накидушкой вместо чепчика, была в то же время прелестна, и лучше всего у нее были глаза — большие, черные, бархатистые и с поволокой, вследствие которой они все словно бы где-то блуждали, что ясно говорило об мечтательности Людмилы. Марфин нисколько не ошибался, объясняя ей, что она более способна витать и творить в мире фантазии, чем в мире материальном, где Людмила понимала меньше даже своей матери. Еще с детских лет она, по преимуществу, любила страшные сказки, любила по целым часам сидеть ночью у окна и смотреть на луну, следить летним днем за облаками и различать в них разные фигуры: гор, зверей, драконов, любила гулять по самым темным аллеям запущенного деревенского сада и вместе с тем приходила в лихорадочный восторг от ожидаемых балов, шумных, многолюдных, с громкой музыкой и бешеным вихрем танцев, словом, любила все, что действовало на воображение и поражало его...».

Такая противоречивая характеристика героини автором, естественно, не могла сохраниться. Уж если речь шла о том, что из всех трех сестер понимающий толк в красоте Марфин выбирает именно Людмилу, то последняя не могла быть нечесаной, неопрятной, в измятой блузе и с папиросой в зубах, как какая-нибудь госпожа Кукшина. Писемский устраняет все компрометирующие Людмилу детали: курение изображает, как милую шалость неопытной девушки, совершённую к тому же под сильным давлением развращающего ее Ченцова, а описание обстановки комнаты Людмилы и ее одежды изменяет кардинальнейшим образом. Вот как это выглядит в окончательном тексте:

«Комната Людмилы представляла несколько лучшее убранство, чем остальной хаотический дом: у нее на окнах были цветы; на туалетном красного дерева столике помещалось круглое в резной рамке зеркало, которое было обставлено разными красивыми безделушками; на выступе изразцовой печи стояло несколько фарфоровых куколок; пол комнаты был сплошь покрыт ковром...

Одета Людмила на этот раз была в кокетливый утренний капот, с волосами, как будто бы даже не причесанными, а только приколотыми шпильками, и — надобно отдать ей честь — поражала своей красотой и миловидностью». Далее все положительные детали (описание глаз, мечтательность, любовь к сказкам и проч.) сохранились, с незначительными редакционными поправками, почти так, как в рукописи.

Таким образом, писатель в значительной степени опоэтизировал облик Людмилы.

Сравнение рукописного текста с окончательным позволяет сделать еще один вывод: Писемский усиливал в романе масонскую тему путем нагнетания некоторой таинственности и подробного описания масонских ритуалов.

Уже в первую фразу романа Писемский вставляет слова, которых не было в рукописи: «на небе каждый вечер видели большую комету с длинным хвостом; в обществе ходили разные тревожные слухи о том, что с Польшей будет снова война, что появилась повальная болезнь — грипп, от которой много умирало, и что, наконец, было поймано и посажено в острог несколько пророков, предвещавших преставление света».

Аналогичная вставка по поводу той же зловещей кометы есть в конце II главы, причем здесь Писемский даже пошел на введение чуждого ему лиризма, лишь бы создать впечатление страха и таинственности от видимого герою предзнаменования: «Когда они (Ченцов и Юлия Матвеевна. — П. П.) ехали таким образом, Ченцов случайно взглянул в левую сторону и увидал комету. Хвост ее был совершенно красный, как бы кровавый. У Ченцова почему-то замерло сердце, затосковало, и перед ним, как бы в быстро сменяющейся камер-обскуре, вдруг промелькнула его прошлая жизнь со всеми ее безобразиями. На несколько мгновений ему сделалось неловко и почти страшно. Но он, разумеется, не замедлил отогнать от себя это ощущение». Так Писемский создавал атмосферу трепета перед чем-то грозным и неведомым, настраивавшую на восприятие масонской Символики.

Встреча двух масонов — Марфина и Крапчика (в печатном тексте) сопровождается масонским ритуалом, которого не было в рукописи: «И при этом они пожали друг другу руки и не так, как обыкновенно пожимаются руки между мужчинами, а как-то очень уж отделив большой палец от других пальцев, при чем хозяин чуть-чуть произнес: «А...Е...», на что Марфин слегка как бы шикнул: «Ши!»

На указательных пальцах у того и у другого тоже были довольно оригинальные и совершенно одинаковые чугунные перстни, на печатках которых была вырезана Адамова голова с лежащими под ней берцовыми костями и надписью наверху «Sic eris» (Таким будешь — лат.)».

Если сопоставить описание спальни масона Крапчика в рукописи и в каноническом тексте, сразу бросается в глаза стремление Писемского к максимальному уточнению масонской атрибутики. В рукописи были:, «ангел со смертоносным мечом в руке» над альковом, всевидящее око, картины религиозного содержания (Христос в терновом венке, несущий крест с подписью: «nostra salus» (наше спасение); Иоанн Креститель с агнцем и подписью «delet peccata» (вземляй грехи мира) и Магдалина в пустыне с подписью «poenitentia» (покаяние); столб, якорь, святая чаша искупление мира). В окончательном тексте Писемский кое-какие детали изменил, другие — добавил. Удалил фразу: «В углу комнаты в большой трехсторонней божнице на средней стенке ее выше всех висело всевидящее око с надписью: «illuxisti obscurum!» (просветил еси тьму!) — и заменил ее следующим текстом: «Передний угол комнаты занимала большая божница, завершавшаяся вверху полукуполом, в котором был нарисован в багрянице благословляющий бог с тремя лицами, но с единым лбом и с еврейскою надписью: «Иегова».

Вместо слов: «Пол спальни был покрыт мягким ковром», не выражавших никакой символики, Писемский вставил очень характерное: мерным ковром с нашитыми на нем золотыми как бы каплями или слезами». В таком описании речь шла уже явно об особой масонской символике, которую Писемский тщательно изучал, что видно и по его письмам, и по ссылкам в рукописи на сочинения Ешевского о масонстве, и цо другим, сохранившимся в архивах материалам.

Наконец, автор изменил масонский псевдоним Марфина: в рукописи герой подписывался — «Fidelis lapis» — «богомолец и радетель общества»; в каноническом тексте — «Firma rupes», что в переводе означает «твердая скала».

Итак, изучение чернового автографа и сопоставление его с окончательным текстом романа «Масоны» дает основание утверждать, что политический накал некоторых диалогов главных героев, явственно ощутимый в рукописи, в процессе работы писателя над текстом был ослаблен, острые углы кое-где сглажены, а обличение высших сфер петербургской бюрократий вплоть до царя сведено на нет.

Л-ра: Филологические науки. – 1978. – № 2. – С. 89-96.

Биография

Произведения