Усадебный мир лирики К. Р.
Т. М. Жаплова
Мир русской усадьбы в современной науке становится объектом пристального изучения. Однако в ряде работ в большей мере раскрывается роль «дворянских гнезд» в формировании отечественной культуры XVIII-XIX вв. или оплакивается гибель этих «очагов» просвещения, символизирующих в начале XX в. Россию «уходящую». Как правило, материалы носят характер историко-культурных комментариев, когда в прозе и поэзии прошлых лет обнаруживаются реальные приметы усадеб средней полосы России, в то время как поэтика произведений привлекает мало. В наших публикациях стараемся ликвидировать этот пробел, обращаясь к поэзии XIX - начала XX вв. с целью выявить так называемые «усадебные» мотивы, систему образов, способы выражения лирического героя, типологию и генезис «усадебной стихии русской лирики». Если «расцвет» «дворянских гнезд» нагляднее всего просматривается в лирике И. С. Тургенева, А. А. Фета, а ностальгия по усадебному прошлому с большей силой звучит у братьев Аксаковых, то гибель русской усадьбы, прощание с барскими привычками дворян-помещиков принято связывать с творчеством И. А. Бунина. В конце XIX столетия на знаменитых «средах» на «башне» Вячеслава Иванова обнажился конфликт между символистами и Иваном Буниным. Лаконичнее всего суть происходящего передает Модест Гофман: «...декаденты не очень почтительно говорили, что старовер Бунин попал в почетные члены разряда изящной словесности только потому, что подражал стихам августейшего поэта К.Р., президента Академии наук».
Знакомство с лирикой К. Р. (Константина Романова) состоялось лишь недавно, после долгих лет забвения. И если еще в 1996 г. С. В. Сапожков констатировал тот факт, что творчество К. Р. - «отдельная и острая, совершенно пока не разработанная проблема», то в настоящее время известны статьи различного характера, даже существует методика посвящения в мир лирики Великого князя школьников с помощью анализа на образном и мотивном уровнях цикла «Времена года», особый интерес вызывает осмысление православных традиций в творчестве поэта.
Совпадение творческих интересов представителей «чистой поэзии» и Константина Романова обнаружилось практически сразу: вслед за первым, «ученическим», сборником 1880-1882 гг. К. Р. обращается к освоению мира русской усадьбы. Мечты о мирном существовании в «деревянном доме» Константин Романов воплощает в стихотворении «Письма про алые цветы».
Наряду с остальной группой текстов, содержащих образы «дворянского гнезда» в 1882-1883 гг., оно, на первый взгляд, не обращено непосредственно к имению, но современное восприятие Царского Села, Красного Села, Стрельны, Мызы Смерди, Сергиевки, Знаменского, Озерков, Островского, Ореанды и других отличается от их изначального предназначения в 1777 г.: быть садовыми, парковыми павильонами, в которых проводили время члены августейшей фамилии.
Согласно точке зрения знатоков архитектуры XVIII-начала XX вв., создание пейзажного парка и парковых павильонов в России принято связывать с «приобщением к общеевропейскому опыту усадебного строительства». Представление об «усадебности» XVIII-XX вв. обогащается и благодаря соединению в одно целое таких понятий, как усадьба и дача: «первые дачи-усадьбы и павильоны в русском стиле в усадебных парках появились в период романтизма - дачи в окрестностях Павловска», «первоначально великокняжеская «дача» в Павловске».
Именно окрестности Павловска предстают перед читателем стихотворений, подписанных криптонимом «К. Р.», их приметы, одухотворенные фантазией поэта, обретают право на вечную жизнь. Показательно, что «усадебная» поэзия начала - середины XIX в., как правило, обращенная в прошлое, находит свое продолжение в образах ранней лирики Константина Романова. Его розы, пруд, сад и скамья в саду, липовая аллея, беседка, дорожки парка проявляют свои очертания сквозь завесу былого, о них грезит поэт в Афинах:
Вы помните ль? Однажды, в дни былые,
К пруду мы с вами в полдень забрели,
В воде играли рыбки золотые
И белые кувшинчики цвели.
Мы на скамью уселись с вами рядом,
Рассеянно следя усталым взглядом
Игривый пестрых бабочек полет...
Над нами зеленел тенистый свод
И, липовым нас цветом осыпая,
Затейливою сетью рисовал
Узоры по песку, -
в самом Павловске и в Красном Селе, и Стрельне, напоминая о счастье давних лет и о вольном, не стесненном условностями и придворным этикетом житье.
Усадебные атрибуты пейзажа несут на себе основную смысловую нагрузку в стихотворениях, жанровая принадлежность которых определяется как послание: «Королеве Эллинов, Ольге Константиновне» (шутливое), «С. А. Философовой», «Принцессе Елизавете Саксен-Альтенбургской» и т. д. В данной группе текстов пейзажные образы повторяются, практически не варьируясь, и воспринимаются как лейтмотивы. М. Н. Эпштейн «усадьбу» как мотив, с совокупностью признаков, обнаруживает только у А. Толстого, однако и в поэзии К. Р. усадебные пейзаж и интерьер занимают важное место, становясь той сценой, на которой развивались чувства лирического героя:
Взошла луна... Полуночь просияла,
И средь немой, волшебной тишины
Песнь соловья так сладко зазвучала...
«Соловьи и розы», как правило, сопровождают описание усадьбы в поэзии А. Фета 1841-1891 гг.; его преемник, почитатель и прилежный ученик - Константин Романов - также отстаивает их право на существование, наслаждаясь пеньем и цветением в окрестностях Павловска, Красного Села, Стрельны.
При общей романтической направленности творчества К. Р. «усадебные» пейзажи в целом реалистичны, порой топографически точны: если Стрельна и Павловск славились своими великолепными цветниками и группами вековых лип, то именно их и вспоминает поэт в текстах 80-90-х гг., например окрестности Стрельны или картину осеннего разноцветья сада, травы, деревьев в Павловске:
уж близка пора прощанья,
Прощанья с летом и теплом,
И липы блеклыми листами,
Что, золотым опав дождем,
Шуршат в аллее под ногами...
Локальный пейзаж, несмотря на его конкретность, тем не менее наполняется образами-символами, древесными по большей части. Липы, клены, березы, сосны, дубы, ивы, тополь Константина Романова содержат также и кодовые значения, которые в качестве «сквозных», постоянных элементов поэтики используются в лирике XIX в., сохраняя свое значение и в поэзии начала XX в.
В лирике К. Р. заметно следование традиционному канону в создании древесных пейзажей; в первую очередь это относится к излюбленному дереву поэта - липе. В ней давно уже заметили вечную спутницу усадебной жизни, которая появляется даже у поэтов середины - конца XIX в., символизируя запустение «дворянских гнезд» и ностальгию лирического героя. Но наиболее характерно для поэта - передавать аромат прокаленного жарким солнцем липового цвета или меда, что редко встречается (примеры обнаруживаем только у Фета) у его предшественников.
Традиционно решаются в лирике Константина Романова образы ивы и рябины, олицетворяя попеременно то грусть, то стихийное начало, вызов, буйство красок.
Но преобладающими у К. Р., как и у самого «усадебного» поэта Афанасия Фета, все же являются образы садовых деревьев, кустарников и цветов; в исследуемых текстах чаще всего это: яблоня, малина, смородина, вишня, виноград; сирень, черемуха, жасмин, жимолость, акация, шиповник; розы, георгины, астры, пионы, васильки, душистый горошек и т. д., «жизнь» которых - цветение, созревание, сбор плодов, засыпание - описана в соответствии со сменой времен года, подчинена строгой циклизации: «Сирень распустилась у двери твоей // И лиловыми манит кистями...»
«Отцветает сирень у меня под окном // Осыпаются кисти пушистые... // Уж пахнуло, повеяло летним теплом...» - «Жасмин отцвел, сирень увяла, // Давно нет ландышей нигде, // Один шиповник запоздалый // Еще алеет кое-где...» и т. д.
В поэзии XIX в. очень редки подобные растительные образы, в таком обилии они характерны скорее для прозы и пограничного жанра «романа в стихах».
Как представитель высокой «дворянской» поэтической культуры К. Р. отдает дань пейзажу, но его весенние, летние, осенние и зимние описания в целом раскрывают облик русской усадьбы, вмещают, кроме сада, и дом, и парк, и лес, и поле, и реку (Славянку или Царскую Славянку). Ландшафты Павловска, Царского Села, Красного Села, Стрельны располагали к такому видению природы как нельзя лучше. Должно быть, потому так органично вписаны в пейзажи К. Р. и пруд, и река, и поле, и лес, и роща, что он наблюдал их постоянно, перемещаясь из одной усадебной местности в другую, зиму проводя в Мраморном дворце Петербурга, а лето - в Павловске, Стрельне или Красном Селе, сохраняющих типичные элементы: деревянный дом, небольшой сад, выход в парк, поле и лес.
Мемуары сына К. Романова - Гавриила Константиновича - свидетельствуют о том, что в семье превыше всего ценилось стремление к простоте, естественности, а особенно - воспитанию «деревенского» чувства, которое понятно каждому, кто бывал в «деревне», кому знакомо весеннее опьянение запахом цветущей черемухи и соловьиной песней, приветствующей новую жизнь.
Это «деревенское» усадебное чувство сопровождает лирического героя даже вдали от России - в ІІІейнингене, Альтенбурге, Вильдунгене, где Константин Романов время от времени гостил у родственников. Нагляднее всего ностальгия по «деревне» выражена в стихотворениях «Растворил я окно», «Распустилась черемуха в нашем саду», «Орианда», в каждом из которых, объединенных мотивом воспоминания на чужбине об усадебном прошлом, заявлена своя тема, основные образы и мотивы: в романсе «Растворил я окно...» лирический герой представляет привычные картины, только лишь вдохнув аромат сирени перед чужим домом, временным его пристанищем:
Растворил я окно, - стало грустно невмочь,
Опустился пред ним на колени,
И в лицо мне пахнула весенняя ночь
Благовонным дыханьем сирени...
В тяготеющем к романсу «Распустилась черемуха в нашем саду...» стержневым началом вновь является любованье цветением и ароматом сирени - такой близкой, стоит только протянуть руку из окна:
Распустилась черемуха в нашем саду,
На сирени цветы благовонные,
Задремали деревья... Листы, как в бреду,
С ветром шепчутся, словно влюбленные...
Элегия «Орианда» детально воспроизводит обстановку одной из усадеб, роль которой столь велика в судьбе лирического героя, что она олицетворяет для него дом детства и юности, «родное пепелище», «родительский очаг», «милый дом», «минувшей юности жилище». Пожалуй, впервые в исследуемых текстах поэтов XIX в. встречаем подобный способ оплакивания родового «гнезда»: точно описав разрушенный, заброшенный дом, сопровождая описание чувством неизбывной тоски, грусти:
Я посетил родное пепелище -
Разрушенный родительский очаг,
Моей минувшей юности жилище,
Где каждый мне напоминает шаг...
поэт во второй части стихотворения переносит взгляд на окружающую природу, она-то и возрождает лирического героя к жизни.
Ностальгия в лирике Константина Романова всегда возвращает читателя в усадебные время и пространство; насыщенная образами дома и окрестностей, раскрывает тот, казалось бы, давно ушедший, но на самом деле понятный каждому русскому человеку мир. В границы поэтического имения К. Р. в 1885 г. вписаны самые обычные реалии «усадебного» бытия, о чем напоминает его лирический герой, созерцая открывающийся пейзаж, с лесом, из которого вчера принесли в дом ландыши, предчувствуя запах скошенного сена и душистого лугового разнотравья в конце июня:
Скоро скошенным сеном запахнет кругом...
Как бы досыта, всласть грудью жадною
Надышаться мне этим душистым теплом,
Пока мир ледяным не уснул еще сном,
Усыпленный зимой безотрадною!
и вдыхая аромат убранного сена в августе.
В стихотворениях 1885 г. вместо ставшего привычным «я» лирический герой произносит «мы»: «вчера мы ландышей нарвали...», «мы в саду сидели...», «скоро жимолость в нашем саду зацветет...», и «усадебный» космос уже вмещает двоих. Герои и благодатная ночь, покой, разлитый в природе, и умиротворение в душе человека сочетаются только в имении, где сложно провести грань между миром живым и одушевленным фантазией поэта. Существует версия, что пантеизм в творчестве К. Р. присутствовал недолго, но в стихотворениях 1885 г. растительные «персонажи» заявляют о себе как равноправные участники усадебной истории, хотя среди них не встретим, подобно фетовским, «травы в рыдании».
Весна и лето 1885 г. в пяти стихотворениях представлены в единой манере созерцания процесса перехода одного времени года в другое, весны в лето, лета в осень:
Как жаль, что розы отцветают!
Цветов все меньше по садам,
Уж дни заметно убывают,
И звезды ярче по ночам...
Поэт видит картину всеобщего засыпания природы поздней осенью и зимой:
Как бы досыта, всласть грудью жадною
Надышаться мне этим душистым теплом,
Пока мир ледяным не уснул еще сном,
Усыпленный зимой безотрадною!
Прием этот воспринимается новаторским в поэтике К. Р.: «усадебные» лирики - А. Фет, А. Толстой вполне оптимистично встречают периоды осеннего ненастья или затяжной русской зимы, каждый по-своему их поэтизируя, но для Константина Романова прелесть природы начинается и заканчивается первым и, соответственно, последним зеленым листом, который он наблюдает во дворе своей усадьбы.
Мечты Константина Романова летом 1886 г. связаны с усадебно-дачной местностью неподалеку от Павловска, где великокняжеская семья проводила большую часть теплых дней, и именно здесь К. Р. работал над созданием стихотворения «Садик запущенный, садик заглохший...». Оно в рецензии А. Апухтина на новый сборник стихов К. Р. (1889 г.) оценивается как лучшее. В нем читатель, пожалуй, как ни в каком другом стихотворении, многое узнает о времяпрепровождении обитателей дома - усадебных досугах. Услужливая память лирического героя легко воспроизводит регулярную молитву, постоянное чтение, игру на фортепиано, музыкальные вечера, «долгие, тихие речи // Рядом, за чайным столом», общение со слугами, прогулки в окрестных лесах и полях и т. д.
И это стихотворение основано на воспоминаниях о летней жизни в гармонии с природой, зима же присутствует фрагментарно; от ее образов автор и лирический герой избавляются:
В комнате этой и зиму, и лето
Столько цветов на окне...
Как мне знакомо и мило все это,
Как это дорого мне!
Избавляется Константин Романов в окончательном варианте текста и от мелких штрихов, воссоздающих крестьянскую жизнь, хотя, как наблюдаем, в черновом варианте они присутствовали. Но К. Р. восполняет эти пробелы в стихотворении следующего, 1887 г., «Колокола». Написанное в Штутгарте, оно основано на центральных образах заснеженной русской равнины и звона колоколов в сельской церкви, которые теперь олицетворяют родное, русское начало для лирического героя. Вновь «деревенское», «усадебное» чувство не позволяет ему забыть, откуда он родом и какому богу молится, кто живет рядом, в то время как по округе разносится благовест чужой церкви:
Я вижу север мой с его равниной снежной,
И словно слышится мне нашего села
Знакомый благовест: и ласково, и нежно
С далекой родины звонят колокола...
К усадебной стихии русской лирики К. Р. приобщается и в поэтических текстах 1888 г.: «Сирень», «Вчера соловьи голосистые...», «На балконе, цветущей весной», «В дождь», «Летом», которые написаны в Красном Селе. Поэтика стихотворений усложняется: теперь лирический герой отступает на второй план, а его чувства обращены к «ней» либо к «другу», и только вдвоем они погружаются в благодатную атмосферу русской усадьбы, но отождествления героев («мы», «нам», как в 1885 г.) больше не наблюдаем.
Корректируется и система предметных мотивов, она «окультуривается», больше тяготеет к собственно усадебным атрибутам, таким, как балкон, постройки, беседка, клумбы, роща, фонтан, дорожки:
На балконе цветущей весною,
Как запели в садах соловьи,
Любовался я молча тобою,
Глядя в кроткие очи твои...
Однако ожидание скорой непогоды, холода в природе и в душе остается; герои живут мгновением, зная, что скоро наступит неумолимая осень и унесет с собой счастье теплых дней:
Весна промелькнет словно шаткая тень,
Как во сне пронесется крылатом...
Скорей! Наглядимся ж на эту сирень
И упьемся ее ароматом
В лирике 1889-1901 гг. Константин Романов вновь обращается к усадебным образам и мотивам. Особого внимания в этой связи заслуживают следующие стихотворения: «Не много дней осталося цвести...», «Красу земли сгубил жестокий...», «О, как люблю я этот сад тенистый...», «Зарумянились клен и рябина...», «Багряный клен, лиловый вяз...», «Последней стаи журавлей...».
В зрелой лирике К. Р. рубежа веков выявляются следующие тенденции: поэтические средства становятся скупее, их набор ограничивается, а картины, воссоздаваемые поэтом, практически не претерпевают изменений, варьируя одну и ту же тему - наступление русской осени. Все перечисленные стихотворения, кроме «О, как люблю я этот сад тенистый...», посвящены созданию осеннего пейзажа, его красок и даже аромата. Быть может, наличием картин осени в русской усадьбе и объясняется интерес к сборнику 1889 г. А. Апухтина, поскольку его называют «осенним певцом» второй половины XIX в. и у него же ведущей темой является гибель сада, а излюбленным образом - увядающие цветы, схваченные ранними заморозками. В четырех стихотворениях 1890-х гг. К. Романов остается верен привычному способу изображения времен года: его пейзажи вновь балансируют на грани лета и осени, и человек, и природа замерли в томительном ожидании холодов осенних и, главное, зимних:
Не много дней осталося цвести
Красе роскошной Божья сада:
Уж кроткое мне слышится «прости»
В печальном шуме листопада...
Кроме того, мир, открывающийся из усадьбы: сад, имеющий в данных стихотворениях двойную символику - Райский сад («Божий») и сад в имении, клумбы с поздними цветами, деревья, садовые и лесные, полыхающие осенним пожаром ярких красок или расстающиеся с пестрым нарядом, ближайшее село, - в лирике 1890-х гг. намеренно изолируется от остального, - прием, который мы наблюдаем на протяжении всего творческого пути А. Фета. К. Р. только в зрелой поэзии осваивает замкнутый характер усадебного космоса, тогда как раньше он впитывал звуки и движения извне. Но только время больше не разграничивается на «тогда» и «теперь», оно останавливается:
Только тополь да ива родная
Все сдаваться еще не хотят
И, последние дни доживая,
Сохраняют зеленый наряд.
И, пока не навеяло снега
Ледяное дыханье зимы,
Нас томит непонятная нега,
И печально любуемся мы... (с. 101)
В этом гармоничном мире приход зимы становится зловещим; именно ей дано подчинить себе и природу, и человека, и ей же поэт приписывает дотоле невиданную способность убивать живое, а не усыплять в сладком сне до весны, как было в ранних стихотворениях. Агония деревьев и цветов по осени вызывает у лирического героя размышления о своем уходе из родного благодатного края и из жизни:
Как знать. Невидимым крылом
Уж веет смерть и надо мною...
О, если б с радостным челом
Отдаться в руки ей без бою;
И с тихой, кроткою мольбой,
Безропотно, с улыбкой ясной
Угаснуть осенью безгласной
Пред неизбежною зимой!
В 90-е гг. XIX в. спектр впечатлений К. Р. существенно изменился, теперь он видел не окрестности Павловска, с его парками и павильонами, а и простые, без излишних затей, условия жизни в Подмосковье, например в имении Ильинском. «Здесь, в Ильинском, отдыхают, наслаждаются жизнью, забывают заботы и тревоги» - записывает он после трагедии на Ходынском поле меньше, чем через две недели.
Но особую роль в творчестве К. Р. занимает имение Осташево Волоколамского уезда, на берегу реки Рузы, которое Романовы приобрели в 1903 г. и владели им вплоть до исторических и политических перемен октября 1917 г. Именно эта земля стала для семьи последним оплотом уходящей усадебной культуры: «В наши дни, чтобы собраться в путешествие на край света, достаточно часа. Из окна летящего поезда или мотора вы не успеваете различить окрестности. Остановки на станциях уже редкость. Усадебной жизни почти нет. Поместья сменены дачами и курортами».
Характерно, что записи в дневнике К. Р. и мемуары Гавриила Константиновича свидетельствуют о том, как часто Романовы приезжали в имение, однако стихотворных подтверждений их привязанности к Осташеву нами обнаружено всего два: заключительный сонет цикла «Сонеты к ночи» («О, лунная ночная красота...») и элегия «Осташево» из цикла «У берегов».
В Осташево поэт больше экспериментирует с формой своих стихотворений, предлагая читателю элегию и сонет, тогда как основной массив его лирики составляют романсы. «Сонеты к ночи» берут начало в Красном Селе (первый), и по мере приближения к итоговому, «осташевскому», меняется география их создания: 2-й - Контрксевиль, 3-й - Штадтгаген, 4-й - Новгород, 5-й - Стрельна, 6-й - Мраморный дворец, 7-й - Павловск, 8-й - Осташево.
Внутренней вершиной цикла является последний - «О, лунная ночная красота». Сохраняя традиционную, безукоризненно строгую форму сонета, поэт в привычное изображение природы и человека вносит новые краски: теперь звучит обращение не к возлюбленной или другу с призывом созерцать красоту усадебной ночи. Лирический герой взывает к своей душе. Осташевские покой, уединение, красота, особая «вписанность» имения в природу вдохновляют К. Р. на создание гимна усадебному бытию.
От сонета, с его поэтизацией и тяготением к «высокому», чуждому детализации, Константин Романов через год, 20 августа 1910-го, обращается к жанру элегии. «Осташево» представляет собой топографически точную картину имения, сберегающего покой К. Р. при жизни и ставшего затем его вечным пристанищем. В стихотворении сохраняется элегическая тональность, стремление описать те окрестности, которые открываются с самого высокого места (балкона), либо детали пейзажного парка.
Константин Романов в последнем стихотворении с усадебными мотивами воскрешает целую галерею своих излюбленных приемов: лирический герой живет одним мгновением; для него время в имении остановилось «здесь» и «сейчас». Среди «усадебных досугов» вновь, подобно А. С. Пушкину, И. С. Аксакову, К. Р. больше всего ценит возможность творчества в отдалении от «шума света», потому и стремится его лирический герой
Домой, где ждет пленительный, любимый
За письменным столом вседневный труд!
И здесь же автор, в целом тождественный лирическому герою, наслаждаясь прелестью летних дней, детально воспроизводит реальные приметы Осташева и его окрестностей, воссоздает интерьер дома, в том числе - свою комнату и далее описывает главный ее атрибут - письменный стол. Должно быть, намеренно поэт в итоговом стихотворении о жизни в «деревне» заостряет внимание на главном, в его понимании, назначении имения: служить приютом добровольному изгнаннику, нуждающемуся в часах уединения. Мысль эта повторяется в зачине и концовке: «Люблю тебя, приют уединенный» - «О, как душа полна благодаренья // Судьбе за благодать уединенья».
Как видим, всю жизнь К. Р. воспевал свою усадьбу, которая слегка видоизменяла свой облик, но оставалась по-прежнему любимой. Под его пером русская усадьба приобретала новые черты или же, наоборот, приоткрывала давно знакомые по классической поэзии начала - середины XIX в. ипостаси, но сопровождала К. Романова всюду: поэтическими воспоминаниями в заграничных поездках и морских путешествиях, в столице и провинции, начиная с раннего детства и заканчивая последними стремлениями много пережившего человека рубежа веков и, по воле судьбы, поэта.
Безусловно, современное представление о Павловске, Царском Селе, Красном Селе, Стрельне как о дворцово-парковых ансамблях затрудняет восприятие «усадебной» лирики Константина Романова, но документы эпохи, мемуары, архивы видных деятелей науки, культуры и политики, к публикации которых приступили лишь недавно, позволяют внести коррективы в решение вопроса о том, что «подпитывало» систему образов h мотивов «венценосного поэта». Признание же в стихотворениях и дневниковых записях Осташева единственным местом, не затронутым наступающей цивилизацией, подтверждает первоначальную гипотезу о наличии «усадебности» как в ранних, так и в поздних циклах поэта. В процессе исследования нами выявлены 33 стихотворения из наиболее полного собрания оригинальных сочинений К. Р., что достаточно убедительно доказывает, во-первых, неизменный интерес Константина Романова к усадебной жизни, а во-вторых, принадлежность его к усадебной стихии русской лирики в ее классическом проявлении.
Л-ра: Филологические науки. – 2005. – № 1. – С. 25-36.
Критика
