Поэт дома Романовых
Александр Кацев
«Один из многих». Сколько их в любой культуре?! Определявших художественный процесс, а затем затерявшихся на страницах периодики. Время неумолимо. Для потомков остаются вершины — таланты и гении, а рядовые литературы, ее фундамент и фон принадлежат современникам. Но если копнуть толщу лет, то столько необычного и интересного вдруг откроется, и определенность минувшей эпохи предстанет в характериологических нюансах, из которых и складывается понимание ее закономерностей и особенностей. Литераторы второго, третьего ряда — у них своя индивидуальность, свой голос, своя судьба... Об одном из них сегодняшний наш рассказ.
К. Р. Псевдоним, похожий на древний вензель. Константин Константинович Романов (1858-1915) — поэт и переводчик. Его имя нет-нет да и мелькнет в антологии поэзии начала XX века, то ли из-за бытующего мнения, что его «занятия литературой носили дилетантский характер» (Русский сонет. Сонеты русских поэтов XVIII — начала XX века. – М.: Советская Россия, 1983, с. 469), то ли из-за принадлежности к царствующей фамилии, как-никак, великий князь. По этим ли, по другим причинам, но справочные издания советской эпохи стыдливо умалчивают его имя. «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона в XVI томе, напротив, подробно знакомит с «жизнью и деятельностью» Его Императорского Высочества, второго сына великого князя Константина Николаевича. Аншеф 15-го гренадерского тифлисского полка, президент Академии наук (с 1889), командир лейб-гвардии Преображенского полка (с 1891) и т. п., и при этом «пианист и талантливый поэт». Опять же поэзия — дополнение. Автор как бы удивляется: «Это ж надо, великий князь, а стишки пописывают, сборники издают! И при этом не кичатся своим происхождением»:
Но пусть не тем, что знатного я рода,
Что царская во мне струится кровь,
Родного православного народа
Я заслужу доверье и любовь.
(Узнают ли эти строки наши памятливые писатели-патриоты, мгновенно сделают князя своим знаменем). Но, честное слово, не модная сегодня, вдруг проснувшаяся, монархическая идея, а стремление познакомить с литератором скромного, но разностороннего дарования позволяет говорить о творчестве К. Р.
Александр Блок ставит его имя первым среди имен переводчиков «Гамлета». Случайно ли? Как случайно ли и то, что в 1930 году (!) «Трагедия о Гамлете, принце датском» 3-им изданием появляется под грифом «ГИЗ, Москва-Ленинград». Или это недосмотр обозначенного № А-78454 работника Главлита (интересно, что с ним случилось через несколько лет?), или одна из последних ласточек-книг, без экивоков на социальное происхождение? Приведем лишь маленький отрывок, свидетельствующий о мастерстве взявшего на себя смелость поэтически перелагать на русский слово Шекспира:
Быть или не быть? Вот в чем вопрос.
Что выше:
Сносить в душе с терпением удары
Пращей и стрел судьбы жестокой, или,
Вооружившись против моря бедствий,
Борьбой покончить с ними? Умереть, уснуть,—
Не более; и знать, что этим сном покончишь
С сердечной мукою и с тысячью терзаний,
Которым плоть обречена, — о, вот исход
Многожеланный! Умереть, уснуть; —
Уснуть! И видеть сны, быть может? Вот оно!
Какие сны в дремоте смертной снятся,
Лишь тленную стряхнем мы оболочку, — вот, что
Удерживает нас. И этот довод —
Причина долговечности страданья.
Кто б стал терпеть судьбы насмешки и обиды,
Гнет притеснителей, кичливость гордецов,
Любви отвергнутой терзание, законов
Медлительность, властей бесстыдство и презренье
Ничтожества к заслуге терпеливой,
Когда бы сам все счеты мог покончить
Каким-нибудь ножом? Кто б нес такое бремя,
Стеная, весь в поту под тяготою жизни,
Когда бы страх чего-то после смерти,
В неведомой стране, откуда ни единый
Не возвращался путник, воли не смущал,
Внушая нам скорей испытанные беды
Сносить, чем к неизведанным бежать? И вот
Как совесть делает из всех нас трусов;
Вот как решимости природный цвет
Под краской мысли чахнет и бледнеет,
И предприятья важности великой,
От этих дум теченье изменив,
Теряют и названье дел. — Но тише!
Прелестная Офелия! — О нимфа!
Грехи мои в молитвах помяни!
Позже Б. Пастернак, переведя «Гамлета», напишет об этом монологе: «Это самые трепещущие и безумные строки, когда-либо написанные о тоске неизвестности в преддверии смерти, силою чувства возвышающиеся до горечи Гефсиманской ноты». (Борис Пастернак. Об искусстве. — М.: Искусство, 1990, с. 179, 175).
С театром К. Р. связывает не только перевод Шекспира, но и оригинальные произведения, такие, как, например, «Царь Иудейский», драма, вышедшая отдельным изданием в 1914 году. «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона отмечает, что уже в первом поэтическом сборнике К. Р. много стихов религиозного характера и переложений из Апокалипсиса. «Царь Иудейский» относится к той же литературе, интерпретирующей библейскую мифологию. И здесь К. Р. был «одним из многих», кто в начале века обращается к Библии, как в сфере философии, так и в сфере литературы и искусства. Нет надобности перечислять хорошо известные имена деятелей русской культуры, внесших свой вклад в новое прочтение древней и вечной Книги. К. Р. — среди других. Миф о Христе и Понтии Пилате литературой перелагался не раз. В драме «Царь Иудейский» предстает одна из версий. Вот несколько эпизодов:
«Центурион. (Обращаясь к Понтию Пилату) Первосвященники и старшины Со всем синедрионом собралися Сейчас перед Преторией. Они Какого-то с собою Иисуса На суд твой привели. Войти сюда Нельзя уговорить их: осквернением Языческий им угрожает дом.
Они тебя к ним выйти просят.
Пилат.
Как бы
Не оскверниться мне дыханьем скверным Нечистых уст еврейских!
(…)
Ужели в твердости моей сомненье Есть у кого-нибудь? — Я не пойму,
Что так тебя волнует и тревожит!
Ждет моего суда еврей какой-то:
Когда невинен Он, Его на волю Я отпущу; а если смертной казни Достоин, — повелю казнить. Одним
Презренным иудеем меньше будет...
(…)
Пилат.
Уф! Легче целый день в бою кровавом Германцев отражать, чем полчаса С еврейскою толпою препираться.
(…)
Выхожу я к ним.
Смотрю перед возвышенным помостом,
Внизу на площади шумит народ;
Первосвященник, книжники и члены Синедриона впереди. Ко мне По мраморным ступеням стража всходит И узника ведет. И Он предстал Передо мной без обуви, одетый,
Как нищий. Но в убогом этом виде Величествен казался Он, как некий Под рубищем скрывающийся царь.
Он не похож на иудея; сходства В Нем нет ни с кем из остальных людей.
С достоинством, спокойно, без движенья,
Без тени робости или тревоги Он вдумчиво и прямо мне в глаза Смотрел, И этот строгий взор как будто Преследует меня... Я от него И до сих пор избавиться не в силах.
(…)
Центурион.
Свершилось бичеванье. Прокуратор,
Несчастного увидев, ужаснулся.
Его истерзанный кровавый вид Разжалобит, он думал, иудеев.
В венке терновом, в багрянице, с тростью К ним вывел я Страдальца Иисуса.
И произнес Пилат: — Се Человек! —
Но лишь народ Его завидел, снова Поднялся крик: — «Распни Его, распни!»
И говорят их старцы, что имеют Закон; что по закону их Он должен Быть умерщвлен за то, что выдал Себя за Сына Божия.
(…)
Голос Пилата.
Я умываю руки в знак того,
Что неповинен я в крови невинной.
За Праведника вам держать ответ!
Голос народа.
Пусть кровь Его на нас и детях наших!
Даже этот небольшой фрагмент разных частей драмы показывает традиционность взгляда автора. Но, может быть, подобная традиционность и формировала новаторство Блока, вложившего в руки Христа кровавый флаг.
О поэтических вкусах К. Р. мы узнаем из письма А. Блока матери от 13 июня 1915 года:
«Вчера встретил С. М. Зарудного (сенатор и цыганист, друг Художественного театра), который... рассказал о том, как К. Р. просил его раз прочесть мои стихи. Он прочел «Незнакомку», К. Р. возмутился; когда же он прочел «Озарены церковные ступени», К. Р. нашел, что это лучше. Очевидно уловил родственное, немецкое».
Блок намекает в последней фразе или на немецкий перевод стихов К. Р. (Берлин, 1891), или на брак К. Р. с принцессою Саксен-Альтенбургскою Елизаветой (15 апреля 1884).
Стихи же самого К. Р. по признанию современников примыкают к «поэзии чистого искусства». Его художественные воззрения формируются под воздействием Фета, Майкова, Полонского.
Последней стаи журавлей
Под небом крики прозвучали.
Сад облетел. Из-за ветвей
Сквозят безжизненные дали.
Давно скосили за рекой
Широкий луг, и сжаты нивы.
Роняя листья, над водой
Грустят задумчивые ивы.
В красе нетронутой своей
Лишь озимь зеленеет пышно,
Дразня подобьем вешних дней... —
Зима, зима ползет неслышно!
Как знать. Невидимым крылом.
Уж веет смерть и надо мною...
О, если б с радостным челом
Отдаться в руки ей без бою;
И с тихой, кроткою мольбою,
Безропотно, с улыбкой ясной
Угаснуть осенью безгласной
Пред неизбежною зимою!
Еще одно имя. Нет-нет, не забытое, а скорее находящееся в полузабвении. Еще один из тех, кто пребывал в серебряном веке русской поэзии. Ничего не поделаешь, когда рядом Блок и Гумилев, Мандельштам и Волошин, Цветаева и Ахматова... Несравненные и несравнимые. Но был же и такой поэт. С псевдонимом, похожим на древний вензель — К. Р. Жил. Писал. Думал о вечности.
Тихая, теплая ночь. Позабудь
Жалкие нужды земли.
Выйди, взгляни, высоко Млечный путь
Стелется в синей дали.
Л-ра: Литературный Кыргызстан. – 1991. – № 5. – С.106-111.
Критика
