Бессмертное вчера (Чехов и Саша Соколов)
Михаил Волгин
Слабоумный мальчик Витя Пляскин, приятель и сосед, он же вечный ученик школы для дураков, вечный велосипедист и вечный дворник в Министерстве Тревог,— его можно было бы назвать копией героя романа Фолкнера «Шум и ярость» — и допустить ошибку. Возможно, потому, что мир героя Соколова — единственный, среднерусский: с дачами, дощатыми станциями, яблоневыми садами, пристанционными прудами, сумерками, с «этой садово-самоварной жизнью», и только русскому читателю вместе со слабоумным мальчиком Соколова дано пережить и вспомнить такой мир еще раз, читая повесть. И еще: этот «ненормальный» мир настолько прекрасен, насколько прекрасно детство любого человека. Здесь нет ни умопомешательства, ни мрака. Ведьма Тинберген, зависающая на пожарной лестнице и заглядывающая в окно, она же завуч, она же соседка Трахтенберг, слушающая на испорченном патефоне сказку «Скирлы»,— не приступ безумия, а повторяющиеся детские кошмары с одними и теми же героями одного и того же жуткого сна. Детские кошмары — самые страшные, они существуют вне конкретного бытового пространства или времени, и потому им нет объяснения в реальном и суетливом мире взрослых.
Герою Соколова, навсегда страдающему раздвоением личности, дана счастливая возможность не утерять одной из своих половин с ее обостренным восприятием мира, с ее одухотворенным вглядыванием и вслушиванием. Пока один ходит в школу для дураков, носит в мешке тапочки, переписывает по указанию отца газеты, готовится стать инженером, работает в Министерстве Тревог, живет в реальном разрушительном времени («... раз-два-три — ночью вся школа — ночной одинокий маятник, режущий темноту на равные тихо-темные куски...»), другой сбегает в дачный поселок и, превратившись в велосипедиста, живет вне времени «в своем неостановимом движении от». Это бесконечный путь из пункта А в пункт Б, где нет названий ни у станций, ни у пруда, ни у реки,— это детство, безвозвратно утерянное нормальным человеком.
«...Но я ехал и ехал со своим сачком, и мне было безразлично, как и куда ехать, мне было просто хорошо ехать, и, как это обычно бывает со мной, когда мне никто не мешает мыслить, я просто мыслил обо всем, что видел». Пункт А — пункт Б, две точки на топографической карте дачного поселка пятой пригородной зоны, абсолютно не играющие никакой роли для мальчика, потому что он — «непреходящий во времени и пространстве тип велосипедиста». Пункт А и пункт Б в реальной жизни — это путь от рождения к смерти, от велосипедиста к инженеру, от безымянной станции к школе для дураков. Название повести Соколова — конечный пункт этого пути, тот самый, от которого постоянно убегает герой. В истории русской литературы можно найти прямую противоположность этому трагическому названию — у Чехова — «Степь. (История одной поездки)».
Из всех «Детств» русской литературы (Аксакова, Л. Н. Толстого, Гарина-Михайловского, А. Н. Толстого) «Школа для дураков» ближе всего к чеховской «Степи». Почему? Вся повесть Чехова — это долгая история одной поездки в безымянной степи из пункта А в пункт Б. Во всех других «Детствах» есть реальные гимназии, города, истории семейств и внешний мир, с которым герой Соколова явно не в ладу, здесь не так враждебен по отношению к детству, не так разрушителен и не так противопоставлен природе. У Чехова же повесть существует по совершенно иным законам. Его «N., уездный город Z-ой губернии» отличается от всех городов N. русской литературы,— он нужен только для того, чтобы из него уехать. Это город без названия, потому что название в повести не имеет никакого значения. Повествование кончается тогда же, когда Егорушка приезжает в другой безымянный город, чтобы поступать в гимназию. И потому история чеховского мальчика — сама степь, дорога с долгим перечислением всего, что только увидит глаз. Мельница, тонконогий мальчик Тит, длинный обоз, костер в ночи, жуткая гроза, еврейский пряник, размокший от дождя и превратившийся в кармане в замазку, мокрая собака, ловля раков,— и пошло перечисление. Его можно было бы продолжить перечислением всего увиденного мальчиком Саши Соколова: дача, небольшая двухколесная тележка, маленькая девочка, ведущая на веревке простую собаку, сосна, опаленная молнией, и так далее, и так далее.
«С помощью своего недоразвитого... героя Саша Соколов произвел одну из самых убедительных «инвентаризаций» в современной русской мировой прозе»,— напишет А. Битов. Однако эта «инвентаризация» — черта не только Соколова, но вообще всей русской литературы. Ее начал Пушкин, продолжил Гоголь в «Мертвых душах» (все та же дорога!). Наконец, Чехов. Соколов — лишь чуткий преемник. Но есть одна общая черта; простейшее перечисление предметов («...будки, бабы, // Мальчишки, лавки, фонари...» (Пушкин)); («...станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами... рябые шлагбаумы, чинимые мосты...» (Гоголь)) у этих русских классиков превращается в высокую поэзию и высокую прозу. Способностью видеть мелькающий перед твоими глазами мир с типично детским обостренным вниманием обладали лучшие писатели русской литературы. Это подробное разглядывание и запоминание увиденного, бывшее до автора «Степи» одной из составных произведения, у Чехова превращается в гипертрофированный художественный прием. Развернутое перечисление-описание мелькающего перед глазами мира разрастается в повесть. Оно могло бы быть скучным, но почему-то приводит к потрясению.
Это долгое перечисление и размышление обо всем, что видишь, и есть счастье. Егорушка глубоко несчастен в повести дважды: в начале, когда уезжает из своего родного города N., и в самом конце повести, когда приезжает «куда-то (Соколов на этих «куда-то», «такой-то», «там-то» построит всю повесть) поступать в гимназию». И хотя он плачет после пережитой грозы, долгой поездки, болезни,— удивительным образом это детское горе возможно только в финале долгого пути из города в город. На протяжении же всей дороги Егорушка, растворившийся в степи, бесконечно счастлив. «Он быстро, не желая ни о чем думать, положил под голову узелок, укрылся пальто и, протягивая ноги во всю длину, пожимаясь от росы, засмеялся от удовольствия.
"Спать, спать, спать..." — думал он». («Степь»).
«На том берегу кто-то, переговариваясь с приятелем, разжигает костер, чтобы варить чай. Смеются. Слышно, как чиркают спички. Кто ты, я не знаю. В вершинах сосен, в кронах ночуют комары. Самая середина июля. Потом они спустятся к воде. Пахнет травой. Очень тепло. Это счастье, но ты не знаешь об этом. Пока не знаешь». («Школа для дураков»).
Степь — детство, независимость от тягот «нормального» быта. Если он и существует в повести, то — каким бы ни казался важным для взрослых — мало волнует Егорушку. Взрослые продают шерсть, считают деньги, суетятся, но все эти события — блеклые и скучные — не сравнимы с тем потрясением, которое тянет за собой фантастическая «живая» гроза («Чернота на небе раскрыла рот и дыхнула огнем»).
В детстве и в степи нет времени и значит там — бессмертие («Лично для себя он (Егорушка. — М. В.) не допускал возможности умереть и чувствовал, что никогда не умрет»). Маленький мальчик и его история одной поездки невольно сопротивляются судьбам большинства других чеховских героев. Войницкий, Астров, Тузенбах, старый профессор Николай Степанович (каждый из них в прошлом — Егорушка), им все дано — талант, благородство, одухотворенность, но им дано и трагическое ощущение времени. И все-таки какой-то частью эти герои бессмертны, хотя никто не чувствует себя счастливым. Что же противопоставил Чехов разрушительному потоку буден? Снова — талант, благородство, одухотворенность, и в этом видел спасение человека.
Возможно, время ужесточило свои счеты с человеком; Саше Соколову, писателю XX века, пришлось обречь своего героя на душевную болезнь, чтобы хотя бы так спасти его, чтобы одна часть навсегда осталась в прошлом, в дачном поселке, продуваемом всеми ветрами, в степи. «Школа для дураков» — это усилием автора сжатый воздух чеховских рассказов, пьес и повестей, прошлое и настоящее — в одном герое, есть степь, но есть и внешний мир, переход в который неминуем и трагичен. «Мечтательная пустота сердца, солнечного сплетения. Грусть всего человека. Ты маленький. Но знаешь, уже знаешь. Мама сказала: это пройдет. Детство пройдет...»
«Школа для дураков» — воспоминание, попытка вернуть прошлое, повернуть дачную реку Лету вспять («Ты весь — память будешь»), потому что мир детства обещает счастье, бессмертие. Мир детства растворяется в степи, в природе. Вечное и теперь уже хрестоматийное: «Какие красивые деревья и, в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!» — повторено Соколовым: «...они, рододендроны, всякую минуту растущие где-то в альпийских лугах, намного счастливее нас, ибо не знают ни любви, ни ненависти, ни тапочной системы имени Перилло и даже не умирают, так как вся природа представляет собою одно неумирающее, неистребимое целое».
У Соколова учитель географии Савл (Павел) Петрович бессмертен в сознании своего больного ученика. Одна из половин постоянно возвращает умершего учителя к жизни, к дачному поселку детства, так писатель преодолевает самые грустные мысли великого ученого Николая Степановича из «Скучной истории» Чехова: «...я чувствую страстное истерическое желание протянуть вперед руки и громко пожаловаться. Мне хочется прокричать громким голосом, что меня, знаменитого человека, судьба приговорила к смертной казни, что через каких-нибудь полгода здесь в аудитории будет хозяйничать уже другой». Об этой трагической несвободе человека напишет в финале повести Саша Соколов: «Если где-то в лесу погибает одно дерево, оно, прежде, чем умереть, отдает на ветер столько-то семян, и столько-то новых деревьев вырастает вокруг на земле, близко и далеко, что старому дереву...— умирать не обидно... Нет, дереву не обидно. И траве, и собаке, и дождю. Только человеку, обремененному эгоистической жалостью к самому себе, умирать обидно и горько».
Раствориться в природе, все замечать, все слышать, все помнить. В детстве-дороге Чехова с безымянными городами N. — предчувствие катастрофического столкновения мира природы, детства и принудительного мира школы для дураков, превращающего «ненормальное» счастливое детское вчера в нормальное безликое сегодня. В «Степи» еще нет явного противопоставления, но предчувствие есть, и оно именно в том, что Чехов пожалел и оградил своего Егорушку от этого недалекого «сегодня», закончив повесть словами: «...он опустился в изнеможении на лавочку и горькими слезами приветствовал новую, неведомую жизнь, которая теперь начиналась для него...
Какова-то будет эта жизнь?»
Соколов столкнул «вчера» и «сегодня», оставив своему безымянному герою счастливую возможность возвращаться в мир чеховской степи с ее вечным движением мальчика Егорушки из безымянного пункта А в пункт Б.
Л-ра: Литературное обозрение. – 1994. – № 11-12. – С. 13-15.
Критика
