«Juvenilia» Брюсова

Ходасевич В. Ф.

Можно различно относиться к стихам Валерия Брюсова: одних они могут волновать больше, других меньше. Найдутся, вероятно, люди, которых лирическая стихия Брюсова не затронет вовсе. Однако это ничего не говорит ни против самого поэта, ни против таких читателей. Тысячекратно осмеянное "родство душ" все же имеет решающее влияние на то, как складывается наше отношение к тому или иному художнику. В России сейчас не найдется ни одного культурного человека, который не преклонялся бы равно перед гением Пушкина, как и перед гением Лермонтова. Но все же один из них неизбежно нам ближе другого. Русских людей можно вполне законно и довольно многозначительно делить на поклонников Пушкина и поклонников Лермонтова. Принадлежность к той или другой категории определяет много. "Пушкин — дневное, Лермонтов — ночное светило русской поэзии", — говорит Мережковский.

Каково бы ни было влияние Брюсова на русскую поэзию, каков бы ни был круг его идей и переживаний — для каждого беспристрастного читателя давно уже ясно, что имя Брюсова никогда не будет забыто историей. Хотя символизм, в смысле литературной школы, и не одному Брюсову обязан своим развитием и своим отныне неодолимым влиянием на последующую нашу поэзию, — несомненно, однако же, что именно Брюсов был его истинным зачинателем. Литературная деятельность некоторых адептов школы хронологически началась раньше деятельности Брюсова, но все они пришли к символизму не сразу, а постепенно. Брюсов начал с него — и символизм начался Брюсовым.

Такова его неотъемлемая, уже историческая заслуга. Если бы, кроме стихов, написанных в первый период его поэтической деятельности {Валерий Брюсов. Полное собрание сочинений и переводов. Том I. — Юношеские стихотворения. — Chefs d'OEuvre. — Me eum esse. — (Стихи 1892—1899 гг.) СПб. Изд. "Сирин". 1913. С. XI—207. Ц. 1 р. 75 к.}, Брюсов не написал ничего, то и одной этой книги было бы достаточно, чтобы нельзя было говорить о русской поэзии, не упоминая имени Брюсова.

Легко пророчествовать post factum. Ранние стихи Брюсова были осмеяны, но теперь найдется, конечно, немало осторожных людей, которые в его юношеских опытах сумеют открыть "черты будущего гения" или что-нибудь в этом роде. Они снисходительно простят Брюсову его первоначальные опыты...

Мы не станем оправдывать "juvenilia" Брюсова позднейшими его созданиями. Предположим, что в 1899 году Брюсов замолк навсегда и что им написана одна только эта книга. Предположим даже, что теперь она появляется впервые, и взглянем на нее как на опыт начинающего поэта. Другими словами: есть ли в этих стихах, помимо их исторического значения, еще и другая ценность, не зависящая от условий момента? В чем обаяние ранней брюсовской музы?

"Неизвестный, осмеянный, странный", — сказал Брюсов о себе в 1896 году. Ныне он всем известен, он признан, а не осмеян, влиянием его отмечена целая эпоха русской поэзии. Но все это относится к личной судьбе поэта. Стихи же, написанные им восемнадцать лет тому назад, и сейчас представляются нам такими же "странными", как тогда:

Создал я в тайных мечтах
Мир идеальной природы.
Что перед ней этот прах:
Степи, и скалы, и воды!

"Мечта", "фантазия", "греза" — вот излюбленные слова начинающего Брюсова. Момент творчества для него неразделен с моментом мечты, презрительно отвергающей "этот прах: степи, и скалы, и воды". Создание этого "идеального мира" есть основной мотив юношеской его поэзии. Процесс творчества есть для него процесс нахождения соответствий между "идеальным" и "этим" миром, процесс преобразования "этого праха" в "идеальную природу". Посмотрим, как создалось "Творчество", одно из наиболее осмеянных и примечательных стихотворений Брюсова.

Большая комната. Сумерки. Фонари за окнами. Тени пальм на белой кафельной печи: это во внешнем. И все та же любимая, неизменная, но неясная "мечта" — внутри. Брюсов сразу находит простейшее соответствие:

Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.

Фиолетовые вечерние тени лапчатых листьев: мир. Еще не созданные стихи — в мечте:

Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине.

Последняя строка означает уже совершившееся сочетание внешней тишины и внутренних голосов. Созидается мир, немного нелепый, "идеальный", — тот, где "мечта" сочетается с действительностью в формах расплывчатых и странных.

И прозрачные киоски,
В звонко-звучной тишине,
Вырастают, словно блестки
При лазоревой луне.

И вот, далее, отраженный, мечтаемый мир становится второй действительностью. Восходит луна ("прах!") — но с ней одновременно в "идеальной" природе, на эмалевой поверхности, восходит вторая луна, почти такая же, только более близкая:

Всходит месяц обнаженный
При лазоревой луне...
Звуки реют полусонно,
Звуки ластятся ко мне.

"Мечта" побеждает реальность. Собственный мир, с собственной луной, уже создан — и поэт решительно отсекает его от обычного мира, больше не нужного:

Тайны созданных созданий
С лаской ластятся ко мне,
И трепещет тень латаний
На эмалевой стене.

"Несозданное" стало "созданным". Уже созданные создания отщепляются от реального мира и получают бытие самостоятельное. В первой строфе они еще не оформились и "колыхаются, словно лопасти латаний". В последней они сами по себе "ластятся" к поэту, а пальмы сами по себе бросают свои обычные тени. Некогда связывавший их союз "словно" заменен разделяющим "и": два мира разделены окончательно..

Такое соотношение между миром и творчеством характерно для поэта-символиста. Однако в той резкости, с какой его выражает начинающий Валерий Брюсов, есть значительная доля позы и литературного задора. Не все в обычном мире представляется ему "прахом". Напротив, чем решительнее отворачивается он от обычного поэтического багажа: лунного света, весны, соловья и т. д., то есть от общепризнанно-прекрасного, тем нежнее "мечта" его льнет к повседневности, порой тривиальной и грубой. В оправе повседневности протекает любовь: банальность — "красивая рама свиданий!". Сколько грубого и прекрасного в стихах о Миньоне!

... Я войду — и мы медлить не будем!
Лишний взгляд — и минута пропала!
Я скользну под твое одеяло,
Я прижмусь к разбежавшимся грудям.

Здесь ты ночь провела. Ароматны
Испаренья желанного тела.
Требуй знаками вольно и смело,
Но молчи: все слова непонятны!..

Может быть, именно здесь, в сочетании повседневности и мечты, таится загадка брюсовской "странности". Кажется, со времен "Chefs d'OEuvre" нам дано достаточно поводов перестать удивляться чему бы то ни было, — но вот юношеские строки Брюсова до сих пор поражают своеобразной своей остротой. Как сочетается в них мечта и банальность, прекрасное и грубое, вечное и мгновенное — мы не знаем, и это делает их драгоценными и живыми навсегда, ибо они никогда не перестанут волновать нас. Их непосредственное очарование не исчезнет даже тогда, когда историки литературы объявят, что ранние стихи Брюсова можно ему "простить" за позднейшие.

Примечания

"Juvenilia" Брюсова. — София (Москва). 1914. No 2. С. 64—67. Разделом "Juvenilia" ("Юношеское") открывался т. 1 Полн. собр. соч. и переводов В. Брюсова (СПб.: Сирин, 1913).
Фрагменты статьи вошли в кн.: Валерий Брюсов в автобиографических записях, письмах, воспоминаниях / Сост. Н. Ашукин. М.: Федерация, 1929. С. 310—312. См. также статью В. Гофмана "Язык символистов" в кн.: ЛН. М., 1937. Т. 27/28. С. 77—78.
Заметка — шутливый вызов Брюсову, который в статье "О "речи рабской", в защиту поэзии" спорил с Блоком и Вяч. Ивановым, отстаивавшими теургическую природу поэзии. Особое возражение вызвали у Брюсова слова Вяч. Иванова: "... символизм не хотел и не мог быть "только искусством"" (Заветы символизма // Аполлон. 1910. No 8. С. 16). "Символизм есть метод искусства, — настаивал Брюсов. — Неужели, после того как искусство заставляли служить науке и общественности, теперь его будут заставлять служить религии!" (Аполлон. 1910. No 9. С. 33). Андрей Белый, в свою очередь, обвинил Брюсова в измене заветам символизма (Венок или венец? // Аполлон. 1910. No 11). Спор продолжался в 1912 г. — см. "Мысли о символизме" Вяч. Иванова и "О символизме" Андрея Белого (Труды и дни. 1912. No 1), заново вспыхнул в 1914 г. (дискуссия о символизме в журн. "Заветы", 1914, No 2).
Разбор ст-ния "Творчество" Ходасевич построил как доказательство того, что поэтическая практика Брюсова опровергает его положения. Одновременно он отстаивал значение раннего творчества Брюсова на страницах журн. "София", редактором которого был П. П. Муратов, а сотрудником Б. А. Грифцов, считавшиеся литературными противниками Брюсова (см.: Белый Андрей. Между двух революций. М., 1990. С. 224—227). Вот почему в письме к А. И. Тинякову, полученном адресатом 6 мая 1915 г., Ходасевич писал, что вся соль заметки — "подразнить редакцию "Софии"" (т. 4 наст. изд.).
С. 403. "Пушкин — дневное, Лермонтов — ночное светило русской поэзии"... — Из статьи "М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества" (Мережковский Д. С. Полн. собр. соч. Пб. —М.: Изд. М. О. Вольфа, 1911. Т. X. С. 291).
С. 404. "Неизвестный, осмеянный, странный"... — Из ст-ния Брюсова "Это было безумие грезы..." (1896).
С. 406. ... ранние стихи