Рене Фалле. Убитый Моцарт

(Отрывок)

Марку Жафрэ посвящается

— Стало быть, очень опасно быть мужчиной?
— Это действительно опасно, мадам, и лишь немногим удается избежать этой опасности.
Э. Хэмингуэй

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
НА РЫБАЛКЕ

— Ну а малыш, я не спросил тебя, как он? Кароль, ты ведь женщина, могла бы поинтересоваться, как его сынишка! Ведь это принято.
— Об этом я не подумала.
— Спасибо, с ним все в порядке.
— Уилфрид — папа! За двенадцать лет я так и не смог к этому привыкнуть. Папа!
Норберт рассмеялся и нажал на газ своего «Мерседеса-300». В моторе раздался скрежет.
— Ой-ой! — удивилась Кароль.
— Это ревматизм! Ей ведь уже год!
— Одно слово — негодница, — вздохнул Уилфрид, — а моему «Ситроену» уже три.
— Не надо. Я ведь вижу, к чему ты клонишь — не надо. Я тебе ее и на пару километров не уступлю. Машина, как женщина, ее нельзя одалживать.
— Негодяйка и есть, — повторил Уилфрид.
Они сидели втроем на переднем сиденье «мерседеса», тесно прижатые друг к другу. А через опущенные стекла прямо в лицо дышало лето.
Ничего ощетинившегося, ничего угрожающего в этой горе не было. Вытянутые склоны ее зеленели травой, дышали нежностью. А над ней, словно люстра в оперном театре, висело июльское солнце.
— Речка-то красивая?
— Да ничего, не дурна. Огромные валуны. Скалы. Вчера вечером я там поймал парочку.
— Парочку красавиц?
— Да, довольно приличных. Приличных форелей.
— И они что, так охотно всплывают?
— Если бы! А то схватят наживку — и на самое дно. Вода-то прозрачная, все видно. У меня были с собой совсем коротенькие удочки «Coachman»…
Они уже вошли в раж и не могли сдерживать тона. Кароль, не обращая на них внимания, смотрела на дорогу и на сосны по ее сторонам…
Заднее сиденье машины было завалено удочками, садками для рыбы, болотными сапогами и сачками на длинных ручках. Мужчины были одеты по-солдатски: серые брюки и куртки цвета хаки. На голове — кепи с козырьком.
— А ты, в твоем белом платье, где-нибудь скроешься. Форель не любит белого цвета.
— Я пойду собирать цветы.
— Прекрасная мысль.
— За те пятнадцать лет, что мы женаты, из-за твоей форели я набрала уже тонны цветов.
— И что отсюда следует?
После поворота он добавил:
— Толпы женщин предпочли бы, чтобы их мужья увлекались рыбалкой, а не молоденькими девушками или игрой на бегах.
— Я тебе не толпа женщин.
— У тебя, Уилфрид, семейные сцены вызывают, небось, особый интерес?
Они посмеялись.
— Обращаю твое внимание, — сказал Норберт, вновь став серьезным, — что в этих речках рыбачить стоит только в июне. В июле уже слишком жарко. Рыба прячется в норы.

— Я где-то прочитала, что в каждом человеке живет убитый Моцарт.
— К чему ты это говоришь? — спросил Норберт, поворачиваясь к жене.
— Потому что вспомнилось. Вот если бы вы оба захотели подумать…
— Ты с ума сошла. Ты в этом понимаешь что-нибудь, Уилфрид?
— Ничего.
— Убитый Моцарт…
Он еще подумал, потом сказал:
— Это забавно, но ровным счетом ничего не значит. Послушай, Уилфрид!
— Что?
— А в тебе живет убитый Моцарт? Да или нет?
— Даже несколько.
— Вот видишь, Норберт, Уилфрид понял.
— Ты понял?
— Нет. Я просто хотел доставить Кароль удовольствие.
Норберт расхохотался. Кароль пожала плечами.
— Кароль, вместо того чтобы сердиться, лучше объясни нам.
— Тут нечего объяснять.
— Понимаю, — сказал Уилфрид. — В каждом бассете живет убитый сенбернар. В каждой DS живет убитая 300 SL.
— Что-то вроде этого, — подтвердила Кароль.
— Стало быть, если мой Моцарт убит, тем лучше, — зажигая сигарету, проворчал Норберт. — Всей его музыке я предпочитаю жужжание моей электробритвы.
«Однако, — подумал про себя Уилфрид, — а в самом Моцарте кто был убит? Кто? Кто-нибудь, вроде Куперена? Вивальди?»

Кароль было сорок лет. Уилфриду — тридцать восемь. Норберту — сорок два. Кароль была блондинкой, Уилфрид — высокого роста, Норберт — коренастым. Мужчины познакомились во время службы в армии. Они вместе переправлялись через Рейн и выиграли войну, в которой могли бы и не участвовать, если бы просто родились чуть попозже. Состояние эйфории часто висит на волоске. Рискнув и выиграв тогда, они так и остались победителями. Норберт возглавлял агентство недвижимости. Уилфрид, в меньшей степени обладавший деловыми качествами, был рекламным художником. Они оба ценили дружбу, не доверяя этого чувства письмам, которыми могли бы обмениваться. Уилфрид был счастлив и разведен. Норберт был счастлив и женат на Кароль. У одинокого мужчины был ребенок. Семейная же пара была бездетна.
— Скоро приедем к твоей речке?
— Сейчас только пять часов. Торопиться некуда. Рыба клюет по вечерам.
— Как по-твоему, если я сначала попробую удочку «Tups»?
— Говорю тебе, «Coachman».
— А ты никогда не пробовал «Tups»?
— Нет. Мне лучше видно, если концы удилищ белые.
— А, ну разумеется, если ты плохо видишь…
Кароль смотрела на дорогу. Этот, по-мальчишески задорный разговор, успокаивал ее. В него не надо было вникать. Тем не менее ее удивляла страсть взрослых людей к таким глупостям.
Кароль рассматривала дорогу, потом свои ногти, потом сосны. Она была спокойной. Влажной от пота. Сомлевшей от жары. Маленькие капельки пота выступали у нее сзади на затылке. Это ощущение было приятно. Несметное число легких, теплых прикосновений губами, похожих на поцелуи. Норберт уже больше не целовал ее в шею.
«В шею», — подумала она, взор ее затуманился, а сосны все смотрели на Кароль, которая уже не замечала их. Она не слышала больше болтовни мужчин. Ее тело находилось между ними. Их слова перескакивали через него. Вечером будет прохладно. Эти чокнутые будут рыбачить до глубокой ночи. Кароль испугалась: не забыла ли она шерстяной жакет? Под корзиной она заметила его рукав. Успокоившись, Кароль нажала кнопку радиоприемника, и звуки джаза заставили замолчать сторонников «Tups» и «Coachman».
— Далеко, — немного погодя вздохнул Уилфрид.
— Можно подумать, Уилфрид, что вы впервые едете на рыбалку.
— Удовольствие всегда получаешь только в первый раз. И когда тоскливо — это тоже в первый раз.
— А твой Моцарт, сколько раз ты его убиваешь? — усмехнулся Норберт.
— Он живет.
— Ах вот как? Его не часто увидишь.
— Он не любит выходить.
Норберт посигналил, чтобы вспугнуть группу молодых велосипедистов, выехавших на прогулку. При виде их счастливых лиц, в машине возникло чувство неловкости. «Так когда-то и я», — подумали Кароль, Уилфрид и Норберт. С того времени они ничего не приобрели. Можно было бы выйти из машины и попросить милостыню у этих проезжающих мимо. А впрочем, этим счастливчикам нечего было им дать. «Господь — это не Бог», — подумал Уилфрид.
— Вам не кажется, — сказал он вслух, — что Господь — это не Бог и что он прокладывает дорогу другому?
— Почему? — удивилась Кароль.
— Ни почему.
После паузы Норберт выплеснул свою досаду:
— Уилфрид, ты банален, как и все. Жалеешь о том, что тебе уже не двадцать лет. Я, во всяком случае, жалею об этом. А ты нет, Кароль?
— Еще больше, чем ты.
— А я не знаю наверняка, — сказал Уилфрид. — Я жалею обо всем. О позавчерашнем дне. О вчерашнем. О мгновении, которое только что прошло. И ничего не могу с собой поделать.
— Вы, должно быть, несчастны.
— Норберт говорит: как все. И что утешительно: в несчастье такого рода нет одиночества. Погружаешься в толпу таких же горемык. По-настоящему досадно в смерти то, что заодно с тобой не умирает никто. Если бы бомба уничтожила всю страну и меня в том числе, то мне в шкуре покойника было бы не так одиноко. Я бы предпочел, чтобы в гробу нас было несколько.
— Вы не можете поговорить о чем-нибудь другом? — прошептала Кароль.
— Когда говорят о смерти, всегда говорят о чем-то другом. Всегда. Потому что никто ничего о ней не знает.
— Хорошо, Уилфрид, хорошо! Лучше взгляни на речку!
В некоторых местах река подходила вплотную к дороге, то зеленая, то голубая или перечеркнутая белой линией водопада. Но все увидели реку, и незачем было о ней говорить.
Норберт нашел наконец для своей машины укрытие от солнца: на берегу под деревом.
Уилфрид уже смотрел на воду. Кароль тоже смотрела на нее, но другими глазами. Для нее эта вода была протекшими двадцатью годами замужества, вобрав в себя их неосязаемый бег.
— Они плещутся, там, внизу! — крикнул Уилфрид.
— Я же говорил, что все может быть удачно. И ни малейшего ветерка.
Рыбаки снарядились, закинули на плечи удочки «Knockabout» с девятью кольцами.
— Кароль, ты ничего не набросишь на голову?
— Нет, дорогой, я не боюсь получить солнечный удар.
— Откуда такая уверенность?
— Что за вопрос! Знаю и все.
— Есть солнечный удар и «солнечный удар», правда, Уилфрид?
— Не понимаю, о чем ты.
— Французы говорят «солнечный удар», когда кто-то вдруг в кого-то влюбляется.
— Я не знал.
— Я не боюсь получить солнечный удар, — повторила Кароль.
— Я тоже, — отозвался Уилфрид.
— Ну а я натяну кепку до ушей!
Норберт, в болотных сапогах, доходящих ему до бедер, вошел в ледяную воду, и очень скоро раздался свист лески.
— Кароль, вы пойдете собирать цветы?
Уилфрид насаживал наживку на крючок.
— Да, как всегда.
— Эти рыбалки — скучное занятие, да?
— Ужасно.
— В самом деле?
— Не совсем. Норберту же надо развлечься. Ему тяжело. У него слишком много работы. А здесь он отдыхает.
— Ты идешь? — закричал Норберт.
— Пока, Кароль.
— Пока. Счастливой рыбалки!
Она знала, что все рыбаки из суеверия боятся такого пожелания.
Солнце стояло еще очень высоко. Прохлада, поднимающаяся от воды, спиралью обвивалась вокруг ног Уилфрида, и он целиком отдался этому блаженству. Под ногами перекатывались белые камушки. Журчание реки было похоже на шелест спадающего платья. Уилфрид подошел поближе к Норберту и встал метрах в двадцати справа от него.
— Ну что?
— А ничего. Речка будто мертвая.
— Однако, подъезжая…
— Да ты шлепаешь по воде, как слон. Давай замрем и подождем немного.
— Давай. Но это как раз ты шлепаешь, как слон.
Они поспорили, потом вышли из воды и уселись на плоском камне, с которого можно было следить за течением реки. Бок о бок, не двигаясь, сидели они на этом островке. Эта неудобная поза казалась им вполне естественной.
— Хорошо, — вздохнул Норберт.
Уилфрид согласно кивнул головой. Они закурили.
— Очень хорошо, — повторил Норберт, — без женщин, без шума, безо всего. Никого — только мы и вода кругом. Ты видишь Кароль?
— Я вижу ее платье, там, внизу.
— Она умирает со скуки. Ты заметил, что женщины всегда скучают, а мы в этом мире нужны только для того, чтобы их развлекать? Им ничего не нравится.
— Я знал таких, которым нравилась любовь.
— Любовь! Это не было настоящей любовью. И потом, их любовь длится недолго.
— А Кароль, она тебя любит?
— Любит! В конце концов, я думаю — да… Без сомнения. Она любит, как любят все, как я люблю ее. Думая в это время совсем о другом. О том, что будет завтра.

— Грустно.
— Да нет! Обычно! Понимаешь ли, огонь, костер — это красиво, это согревает, это обжигает. А потом становится слишком жарко, к тому же в него надо подкладывать дрова. Ему дают поутихнуть и обогреваются с помощью газового отопления. Так уж устроены люди.
— Глупо они устроены.
— Да, глупо.
Они помолчали. Молчание — защита для дружбы и любви. В молчании делятся с кем-то другим своим счастьем, даже если этого счастья или кого-то другого на самом деле и не существует.
Они воевали вместе, с некоторыми мужчинами это случается. О том времени они не могли вспоминать без волнения, и это окутывало нежностью их прошедшую молодость. Но война — это событие официальное, общепризнанное, совсем не то, что молодость, которая не объявляет о себе, о начале и не подписывает перемирие в конце.
Уилфрид, более скептичный, слегка сомневался в том: а не любит ли он в Норберте именно отблеск своего прошлого? Назавтра эта рыбалка присоединится к другим прошедшим событиям и к ним же аккуратно будет прикреплен образ Норберта. Точно так, как дети вклеивают в толстые альбомы картинки, рассказывающие об истории морских путешествий или об истории костюма на протяжении веков. Эти картинки — обертки от плиток шоколада. Они не что иное, как воспоминание о шоколадке.
Норберт, с характером более практическим, любил Уилфрида, потому что он любил его в течение семнадцати лет. Он верил в добродетель, существующую с незапамятных времен. Он охотно наградил их дружбу медалью ветеранов труда.
Изображение воды. Трепещущие занавески. Время от времени по поверхности воды разливается неподвижное широкое пятно. Течение стремительно его стирает. А с неба, с наивысшей точки, солнце ныряет прямо внутрь этого пятна.
Уилфрид поднялся.
— Возвращаемся?
— Давай.
Какая-то серая муха пролетела над их головами, и они поискали в коробочках для наживки что-нибудь, похожее на нее.

Меня зовут Кароль. И мне сорок лет. Теперь со мной больше уже ничего не случится. Когда-то я была молоденькой шестнадцатилетней девушкой, ходила к мессе. До войны молоденькие шестнадцатилетние девушки еще ходили к мессе.
Ей не хотелось собирать цветы. В отеле пришлось бы просить для них вазу, да и к чему украшать цветами гостиничный номер? Кароль медленно шла по дорожке из белой гальки.
После мессы мы ходили причащаться в кондитерскую. Один мальчик писал мне письма, отправляя их на адрес моей подруги, которая жила со слепой теткой. Это было удобно — тетка никогда не вскрывала письма. Как звали эту подругу? Жанна. Анна. Или Элизабет. А как звали того мальчика? Но я же ничего такого не сделала, чтобы мне вдруг стало сорок лет. Это несправедливо. Это, по крайней мере, должно бы быть наказанием за какое-нибудь совершенное зло. А ты, Кароль, совершила зло, много зла. Даже за меньшее зло, чем твое, расстреливали. Вспомни-ка…
Она медленно шла по тропинке из белой гальки. Благодаря массажисткам, тело ее оставалось еще очень юным. Но руки? Ведь время тянет вас именно за руки. Они ей казались сухими, с выступающими венами на тыльной стороне ладони.
— Приходится стареть, мадам.
— Лучше умереть!
— Попозже, мадам, попозже.
Она была блондинкой. Но с каждым годом все больше прядей становились обязаны своим цветом услугам парикмахера. Она шла, и горькая складка залегла в уголке губ. Нет необходимости улыбаться, Кароль, вокруг — ни души. Ты ли здесь, ты ли это, или это только тень твоя идет по тропинке из белой гальки? Вспомни. Тебе нравилось видеть, как он плачет. Тебе нравилось его страдание. Твоя власть опьяняла тебя, и ты, как пьяница, который с радостью бьет своих детей, била этого ребенка всем, что попадалось под руку: то смехом, то молчанием, то словом. Если он убегал, ты сама приводила его обратно, он возвращался, и ты давала ему прозвище «волчок на веревочке». Я знаю, это было прелестно, восхитительно, но бах — разбилось. Ты ли это в самом деле? Благодаря забывчивости мы проживаем несколько жизней. Ты же помнишь очень немного, правда ведь? Значит, тогда была другая женщина.
Я была молодой. Молодой. У меня было право. Все права. Тогда у него, наверное, не было причин жалеть меня. Я была такой хорошенькой, такой молодой. Да, этот Уилфрид прав. Господь — это не Бог. Господь — это ничто, если он даже не Бог. Он такой же, как вы и я.
Кароль, подавленная, упавшая духом, села под деревом и посмотрела на мужчин, которые уже превратились в две белые точки. Они стали похожи на речных цапель. И больше не случится ничего. Ничего. Ничего.