Русский юморист (А. Т. Аверченко)
Николаев Д. Д.
“Многие считали Аверченка русским Твеном. Некоторые в свое время предсказывали ему путь Чехова. Но он не Твен и не Чехов. Он русский чистокровный юморист, без надрывов и смеха сквозь слезы. Место его в русской литературе свое собственное, я бы сказала – единственного русского юмориста, – писала в 1925 г. в статье памяти Аверченко Н. А. Тэффи. – Место, оставленное им, наверное, долгие годы будет пустым. Разучились мы смеяться, а новые, идущие на смену, еще не научились”1.
Аркадий Тимофеевич Аверченко занимает особое место в истории русской литературы. Современники называли его «королем смеха», и определение это абсолютно справедливо. С 1908 года Аверченко возглавляет известнейший юмористический еженедельник» Сатирикон», а с 1913 – «Новый Сатирикон». Начиная с 1910 года регулярно издаются и переиздаются сборники его юмористических рассказов; одноактные пьесы и скетчи ставятся по всей стране. Аверченко почти не писал «серьезных» произведений — таковых единицы; крайне редко он обращался к стихам. Основу его богатейшего литературного наследия составляет комическая проза — рассказы и фельетоны, а также драматические произведения — как инсценировки собственных рассказов, так и оригинальные пьесы. Аверченко одним из первых в России откровенно встал на защиту «смеха ради смеха», поставил перед собой задачу рассмешить, развеселить читателя, притом самого взыскательного. «В час душевной боли, в минуту усталости русский читатель обращался к Аверченке, и я хорошо помню, как во время войны в госпиталях на всех столах я видел его книги и книжечки, изданные «Новым Сатириконом», — вспоминал Петр Пильский. -Русская критика иногда упрекала Аверченко в бесцельности и бессодержательности его смеха. И он сам никогда не хотел слыть политическим сатириком. Но Аверченко имел мужество прославить этот смех, поставить его целью, а не средством, открыто служить его свободной и независимой стихии»2.
Характер творчества писателя резко изменился в середине 1917 года. В его рассказах и фельетонах мы теперь находим ужас и боль, страдание и презрение, злость и тоску, но уж никак не ту “беспредметную веселость”, которой так любили попрекать юмориста критики. На смену добродушно-снисходительной улыбке приходит беспощадная сатира.
Перелом, произошедший в душе писателя, очень точно отражает диалог из его миниатюры: “Слушайте, отчего же вы не смеетесь?.. – Спасибо. Я уже года два как не смеюсь”. Парадоксально на первый взгляд, но одним из самых убежденных и последовательных оппонентов сначала Временного правительства (с середины 1917 года), а затем большевиков, не жалевшим ни сил, ни времени, рисковавшим, не смирившимся до самой смерти, оказался юморист, чьи миниатюры на протяжении десяти лет заставляли хохотать всю Россию. “Беззаботному, свежо и вкусно, как ломоть арбузный, надкусывающему жизнь “ батьке” там не было места. И он не стал приспособляться. Он -ушел, — вспоминал Сергей Горный о тех временах, “когда пришли злые сумерки и потушили смех на Руси”. — И ушел непримиримо резко и ясно очертив то место, куда стал. И мы узнали, что его смех не был легким, скользящим: он был “честным”, идущим из глубин здоровой и солнечной целины. Когда ее не стало, и не стало здоровья, и в испарениях скрылось русское солнце — стало труднее и смеху. Этот “хохол”, наш “батька”, не умел быть злым, и последние годы ему было труднее”.
***
Начало творческого пути А. Т. Аверченко достаточно традиционно для юмориста, пришедшего в литературу в начале ХХ века. Работа в ежедневной прессе, сатирические журналы периода “свободы печати” (1905-1907 гг.), затем “Сатирикон”… Первым его опубликованным рассказом, является напечатанный в 1902 году в журнале “Одуванчик”(Харьков) рассказ “Уменье жить”. Сам Аверченко в автобиографии указывает, что дебютировал рассказом “Праведник”.
Эта миниатюра — его первая публикация в столичной прессе — появилась в 1904 году в апрельском номере “Ежемесячного Журнала для Всех”, редактор которого — В. С. Миролюбов — уделял значительное внимание работе с начинающими литераторами. Она написана в традиционной манере, напоминает бытовую зарисовку. Излишнее стремление к правдоподобию, сохранение настоящего времени (что подчеркивало достоверность изображаемого), обилие подробностей, бытовых деталей в какой-то мере заслоняет здесь комизм повествования. “Праведник” был воспринят слишком “всерьез”, и для Аверченко это не прошло незамеченным. Критиков, писавших о “глубокой безысходной трагедии”, что разыгрывается на протяжении нескольких страниц “презабавного”, по мнению автора, юмористического рассказа, он впоследствии высмеял в рассказе-монологе “Мальчик с затекшим глазом”, а для себя сделал необходимые выводы. В дальнейшем юморист стремится исключить возможность сопереживания, за счет активного использования гиперболизации, фантастики, буффонады, явной неправдоподобности ситуаций показывая “выдуманность” описываемых событий.
Среди ранних рассказов харьковского периода есть и миниатюры в духе М. Твена, и бытовые юмористические зарисовки, и сатирические произведения. Если говорить о литературных влияниях, то сказывается внимательное чтение столичных юмористических еженедельников, А. П. Чехова, В. М. Дорошевича, М. Твена, возможно, Джером К. Джерома. Однако именно отсутствие рядом признанных авторитетов – а в начале ХХ века ведущие юмористические журналы контролировались “традиционалистами”: Н. А. Лейкиным,В. В. Билибиным, И. И. Мясницким, И. Ф. Василевским и др., чья творческая манера уже выглядела архаично, – позволяло Аверченко осваивать самые разнообразные приемы, вырабатывать свой, довольно необычный для современной ему юмористики, стиль. “Счастьем для таланта Аверченко было то, что его носитель провел начало своей жизни не в Петербурге, в созерцании, сквозь грязный туман, соседнего брандмауэра, а побродили потолкался по свету, – отмечал А. И. Куприн. – В его памяти запечатлелось ставшее своим множество лиц, говоров, метких слов и оборотов, включая сюда и неуклюже-восхитительные капризы детской речи. И всем этим богатством он пользовался без труда, со свободой дыхания”. Несмотря на то, что его – провинциала – в 1904 году напечатали в авторитетном столичном журнале, Аверченко все же принадлежит к поколению литераторов, по-настоящему заявивших о себе в эпоху первой русской революции, в недолгий период цензурных послаблений, связанных с объявлением Манифеста 17 Октября. Именно в 1905год мечтает бежать писатель из разрушенной России 1920 года. “Самым счастливым моментом во всей нашей жизни” называет он тот день, когда народу были дарованы свободы слова, печати, союзов и собраний, вспоминая в рассказе “Фокус великого кино” “ликующую толпу”, “тысячи шапок, летящих кверху”, “счастливые лица, по которым текут слезы умиления”. Аверченко редактирует в Харькове журнал “Штык”, а после его запрещения выпускает три номера журнала “Меч” (1907), являясь в то же время и основным автором данных изданий. В юмористической «Автобиографии» он так описывает этот период своей жизни: «Написав за два годы четыре рассказа, я решил, что поработал достаточно на пользу родной литературы и решил основательно отдохнуть, но подкатился 1905 год и, подхватив меня, закрутил меня, как щепку. Я стал редактировать журнал «Штык», имевший в Харькове большой успех, и совершенно забросил службу… Лихорадочно писал я, рисовал карикатуры, редактировал и корректировал, и на девятом номере дорисовался до того, что генерал-губернатор Пешков оштрафовал меня на 500 рублей, мечтая, что немедленно заплачу их из карманных денег». Поскольку публиковать сатирические произведения становилось все труднее и труднее, а роль обличителя провинциальных нравов не устраивала писателя, в конце 1907 года он переезжает в Петербург.
Начинается новый – “сатириконский” – этап творчества Аверченко. “Я приехал в столицу в наиболее неудачный момент – не только к шапочному разбору, но даже к концу этого шапочного разбора – когда уже почти все получили по шапке”, – иронизировал он впоследствии в юмористическом очерке “Мы за пять лет.(Материалы)”. Аверченко рассчитывал пристроиться в какой-нибудь юмористический журнал, но “Стрекозу” – один из старейших петербургских юмористических еженедельников, в редакцию которого он нанес первый визит, – выбрал, по собственному признанию, скорее случайно. Выбор оказался удачным. Издатель “Стрекозы” М. Г. Корнфельд, унаследовавший журнал недавно, пытался его реорганизовать. Ко времени появления Аверченко в “Стрекозе” уже работали Н. Ремизов (Ре-Ми), А. Юнгер(Баян), А. Радаков, А. Ремизова (Мисс), А. Яковлев – ведущие художники будущего “Сатирикона”, но литературный отдел выглядел слабо. Именно с приходом Аверченко начался решающий период трансформации “Стрекозы” в “Сатирикон”. Уже на втором заседании он “предложил парочку тем для рисунков”, а через неделю “был приглашен в качестве секретаря редакции и торжественно вступил в исполнение своих обязанностей”. При Аверченко в журнал пришли ведущие прозаики-юмористы “новой волны” – Н. А. Тэффи, О. И. Дымов, О. Л. Д’Ор; он настоял и на смене названия (сам заголовок придумал А. Радаков). Аверченко сумел сделать из старой “Стрекозы” не просто хороший юмористический журнал, но журнал новой юмористики, своеобразный журнал-манифестнового поколения писателей и художников-юмористов. Он объединил в одном издании все самое примечательное, что существовало в русской юмористике на тот момент, и продолжал собирать вокруг себя лучших и лучших на протяжении десяти лет. Собственно «Сатирикон» – еженедельный литературно-художественный журнал сатиры и юмора – начал выходить в Петербурге в апреле 1908 г. (первые номера – до июня – как бы дублировали «Стрекозу»). Интерес к быту и человеческим характерам древнеримского писателя Петрония должен был сочетаться в новом издании с сатирическим обличением пороков. Но в заглавии еженедельника скрывался и иной смысл. Переосмысление роли сатиры и юмора в литературе было связано с новейшими европейскими учениями, и прежде всего с философией Ф. Ницше, воспринятой в качестве философии самоиронии и комического приятия мира. «Смех признал я священным; о высшие люди, научитесь же у меня – смеяться!» – клич дионисийского чудовища Заратустры нашел отклик и в России. Признание комического в качестве высшего синтеза привело к тому, что комическая литература перестала восприниматься как нечто второсортное. «Сатирикон», «Аполлон» и «Маски» – эти журналы выступали единым фронтом, заставляя по-новому взглянуть на понятие художественного.
Переосмысление роли комического сказалось не только на отношении к сатире и юмору читателей, издателей и критиков, но, что гораздо более важно, на отношении писателей к своему творчеству. Господствовавшим во второй половине XIX века взглядам было противопоставлено, по сути, новое направление в литературе, для которого главным в комическом была не возможность отрицания, а возможность утверждения. И во главе этого направления встал Аркадий Аверченко. «Сатирикон» совсем неотделим от Аверченко», – писал А. Куприн.»Жизнь» Сатирикона» почти равняется жизни Аверченко. Покуда был жив «Сатирикон», дотоле жил и расцветал Аверченко, умер «Сатирикон» – и выбитый из седла Аверченко начал умирать, – писал в некрологе П. Потемкин. – «Сатирикон» в русской литературе сыграл роль не меньшую, чем когда-то «Искра» Курочкина. «Сатирикон» создал направление в русской литературе и незабываемую в ее истории эпоху. Это заслуга Аверченко». “В своем “Сатириконе” он был не только центральной фигурой редактора, не только создателем нового журнального типа, но и основой редакционной спайки, строителем редакционной семьи, ее цементом, ее душой, символом ее единства, взаимодоверия и слитности”, – справедливо утверждал П. Пильский.
Сатириконцы действительно ощущали себя одной семьей, и в этом заслуга Аверченко. Потом, когда многие из них оказались в эмиграции, старая, многолетняя дружба стала особо значимой. Смерть каждого из бывших сотрудников “Сатирикона” вызывала серию некрологов, лейтмотивом которых было: “Ушел еще один из нас”. “Сиротеет семья “сатириконцев”! – восклицал Валентин Горянский после смерти Петра Потемкина. – К могилам Аверченко, Рославлева и Сергея Михеева прибавилась еще одна”. Единство сатириконцев проявилось и в 1913 году, в момент разрыва с издателем М. Г. Корнфельдом. Заявление о выходе из состава сотрудников они подписали “in corpore”, тут же основав свой журнал, издаваемый “Товариществом “Новый Сатирикон”. И редакцию возглавил, естественно, Аверченко. Реалисты и символисты, акмеисты и футуристы, художники и писатели, сотрудники дешевых газет и изысканного журнала “Мир Искусства” – здесь они были прежде всего “сатириконцами”.
В 1910 году в Петербурге выходят первые книги Аверченко – “Веселые устрицы”, “Рассказы (юмористические): Книга первая” и “Рассказы (юмористические): Книга вторая”. В течение нескольких месяцев Аверченко стал одним из самых читаемых русских прозаиков. Людям нравилось “соединение простого здравого смысла с веселым характером, наблюдательностью и любовью к жизни”, так привлекавшее самого Аверченко в творчестве М. Твена14. На появление сборников откликнулись критики, придерживавшиеся разных политических и эстетических взглядов, и все они признали: в литературе произошло значительное событие. “Ни такого писателя, как Аверченко, ни такого журнала, как “Сатирикон”, в России никогда еще не было. Наши весельчаки или были безнадежно пошлы, или смеялись тем горьким смехом, от которого мороз подирает по коже. У нас совершенно не было того смеха, о котором Свифт говорил, что он “укрепляет здоровье”, – писал в “Речи” один из сатириконцев, Влад. Азов15. “Я боюсь быть пристрастным к этому писателю, боюсь преувеличить размах и глубину его таланта, – замечал Вячеслав Полонский. – Но, право, перечитывая его рассказы уже не первый раз (большая часть их печаталась в “Сатириконе” и других изданиях), я убеждаюсь, что книжки эти представляют крупное литературное явление”16.
Умение писателя быть “разнообразным”, его стремление находить каждый раз новый поворот темы, использовать различные средства создания комического привлекали уставших от стилистического однообразия читателей. Именно широту творческих возможностей Аверченко в рецензии на первые книги прозаика отмечал (хотя почему-то с неодобрением) В. Кранихфельд: «Что ни рассказ, то иная форма, иной стиль, как будто книгу писал не один Аркадий Аверченко, а вся его семья, состоящая по крайней мере из пяти-шести юмористов разных темпераментов и вкусов»17.
Обратили внимание на сборники Аверченко и модернистские критики. М. Кузмин в “Заметках о русской беллетристики” предполагал, что “г. Аверченко сможет дать нам вполне серьезные (не по тону, ради Бога, не по тону!) и не совсем слыханные в России произведения”18. Подобной реакции на первые книги молодого писателя-юмориста ранее никогда в России не было. Ни Н. А. Лейкин, ни И. И. Мясницкий, ни В. М. Дорошевич, ни даже А. П. Чехов не смогли вызвать столь пристальный интерес. Чем же Аверченко поразил критиков? Прежде всего – своей “непохожестью” на других. Юморист не стремился к правдоподобию. Он любил странные, удивительные происшествия и характеры. Комическое у него строилось на нарушении нормы, причем на нарушении иногда фантастическом, нереальном. О невероятных происшествиях автор рассказывал зачастую от первого лица, создавая иллюзию достоверности, что само по себе дает подчас комический эффект.
Значительно чаще своих предшественников Аверченко использовал резкую гиперболизацию, фантастику, доводил комическое до абсурда, до эксцентрики. Буффонада при этом была не самоцелью, а средством, позволяющим ярче раскрыть характеры, заострить конфликт, увлечь читателя. Его юмор стали называть «американским», но в этом определении на самом деле отразилось лишь стремление подчеркнуть отличие манеры Аверченко от традиционной «очерковой» стилистики русской юмористики XIX века. Об американском юморе в это время судили главным образом по подборке лучших рассказов М. Твена. Но те же приемы в русской литературе уже использовали в отдельных произведениях и А. П. Чехов, и В. М. Дорошевич, и некоторые другие юмористы. Американский юмор (вернее то, что так называли) все же в большей степени строится на внешнем комизме, «комедии положений» в чистом виде (по принципу «торт – это всегда смешно!»). У Аверченко же – и в этом он продолжает развивать русские традиции – в центре внимания остается комический характер. Для него первична не ситуация, заставляющая любого вести себя определенным образом, а тот или иной человеческий тип, вокруг которого вырастает цепочка ситуаций. «Американизм» же – если использовать данное слово – проявлялся у Аверченко в стремлении ориентироваться на максимально широкую аудиторию, писать для всех, а не для какой-то определенной группы читателей. «Имя Аркадия Тимофеевича Аверченко было, может быть, одним из самых популярных литературных имен последних десятилетий. Его знали не только любители литературы, не только профессиональные читатели, но и самые широкие круги. И это было результатом не потакания вкусам толпы, не погони за популярностью, а последствием действительно подлинного своеобразного таланта»19, – писала газета «Сегодня» в 1925 году. Аверченко старался сделать рассказ или фельетон равно смешным для людей с разным уровнем образования, с различными взглядами и различным жизненным опытом. Кого-то должна была рассмешить ситуация, кого-то характеры, кто-то получал удовольствие от языковой игры, интонации, иронии. Ну а идеальный читатель мог прочувствовать комическое на всех уровнях – и по достоинству оценить не просто художественное, а высокохудожественное произведение! Да, именно высокохудожественное, хотя до сих пор многие отказывают юмористике в праве называться настоящей литературой. Джером К. Джером, М. Твен, П. Г. Вудхаус, О. Генри – все они давно признаны классиками, в том числе и в России. А вот русских юмористов, среди которых есть фигуры не менее значительные – тот же Аверченко или Н. А. Тэффи, – пока стесняются ставить в один ряд с европейскими и американскими знаменитостями.
Это какая-то наша природная особенность – восхищаться любым «надрывом», трагедией, пусть и коряво написанной, и пренебрежительно относиться к искусству создавать смешное. «Глаз г. Аверченко как бы защищен некоторым приспособлением, охраняющимего от трагичного в жизни. Он замечает лишь то, что смешно, а над смешным – как же непосмеяться!»20 – подчеркивал один из рецензентов. Аверченко действительно выделялся уникальным умением подмечать комическую сторону явлений. Но он вовсе не был огражден от трагического: просто в своих произведениях он рассматривал и показывал жизнь именно с юмористической точки зрения. Н. А. Тэффи однажды очень точно сказала, что каждый ее смешной рассказ, «в сущности, маленькая трагедия, юмористически повернутая»21. Конечно, человеческие недостатки в любой момент могут привести к трагедии, но нельзя все время жить в ожидании катастрофы. И положения, в которых оказываются персонажи Аверченко, вызывают у нас не страх, не желание их спасти, защитить. Писатель заставляет героев перейти границу, до которой еще возможно сострадание. Они не просто выглядят смешно, но и сами виноваты в этом. К традиционному набору главных героев – дураков, растяп, неудачников – у Аверченко прибавляется новый. Он олицетворяет собой столь любимый писателем Здравый Смысл. Именно в столкновении с ним отчетливо проявляются глупость, пошлость, серость. И Аверченко не только «замечает» то, что смешно, он придумывает дурацкие положения. Но при этом самая неожиданная ситуация с безупречной логикой вырастает из характера персонажа: писатель доводит до конца ту линию, которую в жизни чаще всего останавливают на полпути. И он, писатель, не собирается проявлять снисхождение и сочувствовать тем, кто сочувствия не достоин. «Быть может, это только пишется «Аркадий Аверченко», а читать належит «Фридрих Ницше»? – вопрошал в статье «Устрицы и океан» Корней Чуковский. – В самом деле, вы только подумайте, какая гордая ненависть к среднему, стертому, серому человеку, к толпе, к обывателю…»22.
Но Чуковский преувеличивал: ненависти в творчестве Аверченко еще не было, она появится позже – в эмиграции. И это будет ненависть к тем, кто теряет облик человеческий и уничтожает всех, кто стремится оставаться человеком. А до революции Аверченко скорее не ненавидел, а удивлялся.
«К вам пришел человеческий гений, явился настоящий Здравый смысл – и вы готовы, убогий вы человек, надавать ему оплеух!!» – в недоумении восклицал он в миниатюре 1911 года, названной «Под лучом здравого смысла» и напечатанной с посвящением «Человечеству»23.
Желание растормошить окружающих, заставить их задуматься над происходящим не оставляет писателя. Если люди не желают прислушаться к голосу Здравого Смысла, тогда он попробует придать новый смысл их существованию: они пригодятся для того, чтобы над ними посмеяться. Ведь волшебная сила юмора заключается в том, что пороки и недостатки из источника потенциальной опасности превращаются в источник комического, заставляют окружающих не страдать, а веселиться. Аверченко любит парадоксы, но многие из них – лишь кажущиеся. На самом деле он восстанавливает естественную связь вещей, помогает увидеть за повседневной суетой суть происходящего. Люди не желают вновь обрести Истину, всячески противодействуют тем, кто напоминает им о Здравом Смысле. «Люди хотят бродить во тьме, хотят быть слепыми, беспомощными, глупыми щенками, и горе тому, кто попытается показать им ослепительный свет истины, – с сожалением констатирует писатель в рассказе «Стакан чаю». – Что ж… как им угодно»24.
Довольно самонадеянно для юмориста – говорить об «ослепительном свете истины»? Конечно, Аверченко иронизирует, но если мы сейчас, через сто лет после появления первых книг писателя, сравним его рассказы с произведениями многих так называемых «серьезных» авторов, то увидим: за иронией часто скрывается та самая Истина – с большой буквы. Аверченко отказывается от принципа «экономии» комического, которым руководствовалось большинство его предшественников. Лейкину для сценки хватало одного смешного слова – второе он приберегал для следующей публикации. Аверченко наоборот, старается добиться максимальной концентрации комического. Смешно должно быть все – сюжет, характеры, реплики, текст от автора… Как удавалось писателю, столь «расточительно» относившемуся к своему остроумию, на протяжении десяти лет публиковать по несколько произведений в каждом номере «Сатирикона» («Нового Сатирикона»), регулярно печататься при этом в других периодических изданиях, да еще выпускать каждый год по нескольку книг? На этот вопрос исчерпывающе ответил М. Г. Корнфельд: «Когда я познакомился поближе с Аркадием Тимофеевичем, я убедился, что юмор был его природной стихией и что он воспринимал и комментировал любой факт, любую ситуацию не иначе как в плане безмятежного юмора»25.
К словам издателя «Сатирикона» можно добавить лишь то, что Аверченко мог не только добродушно посмеиваться над человеческими недостатками, но и «бичевать общественные пороки».
Он мгновенно реагировал на все, что заслуживало насмешки. Общественная жизнь и литература, театр и коммерция, путешествия и бытовые заботы, семья и школа, история и современность – от его остроумного взгляда ничего не ускользало. Если бы сейчас опубликовали полное собрание сочинений Аверченко, оно бы вполне могло заменить учебники истории и – поверьте! – во многих событиях минувших лет разобраться было бы гораздо проще. Даже близость сатириконцев и редакции «Аполлона» не помешала Аверченко поиронизировать над началом программной статьи И. Анненского в первом номере «Аполлона» («Жасминовые тирсы наших первых мэнад примахались быстро…»). «Мне отчасти до боли сделалось жаль наш бестолковый русский народ, а отчасти было досадно: ничего нельзя поручить русскому человеку… – откликнулся он в миниатюре «Аполлон». – Дали ему в руки жасминовый тирс, а он обрадовался и ну – махать им, пока примахал этот инструмент окончательно». Подобная позиция – человека «объективного», смеющегося над всем, что смешно, невзирая даже на дружеские связи, – позволяла Аверченко сохранять хорошие отношения со многими из тех, кому доставалось на страницах «Сатирикона».
Н. А. Тэффи вспоминала: «Обиженные и осмеянные им относились к нему без злобы. Еще недавно один банкир сказал мне: «Треплет меня Аверченко без конца! Я ему говорю: «Оставьте вы меня, наконец, в покое!» А он говорит: «Не могу! Обидно такую хорошую тему не использовать. Уж вы не сердитесь». Ну, что поделаешь! Я уж и не сержусь». В «Сатириконе» Аверченко придумал для себя целую систему псевдонимов, собственным именем подписывая, как правило, лишь юмористические рассказы. Для каждой из постоянных рубрик, которые он вел («Перья из хвоста», «Волчьи ягоды», «Почтовый ящик», театральный фельетон) существовал специальный псевдоним – Ave, Фальстаф, Волк, Медуза Горгона. Сатирические произведения подписывались именем «Фома Опискин». Изначально это делалось, чтобы создать иллюзию большего количества сотрудников. Однако тексты Аверченко настолько просто было отличить от всех остальных и без подписи, что псевдонимы постепенно превратились в комические маски. Не случайно Фома Опискин даже был указан в качестве автора в сборнике сатирических рассказов и фельетонов «Сорные травы» (1914), а подпись Аркадия Аверченко стояла лишь под предисловием, в котором расхваливалась новая «замечательная» книга. Кстати, иронизирующий Аверченко дал на редкость точную и справедливую характеристику своим произведениям: «Блеск, сила, темперамент, сжатость выкованного мастерской рукой слога, ошеломляющий своей неожиданностью юмор – все это должно поставить эту книгу в ряд интереснейших книг последних лет».
Мало кто из русских юмористов работал с такой интенсивностью, как Аверченко. Его «комический» взгляд на вещи позволял превращать в юморески случайные наблюдения, отдельные фразы, газетные заметки, выводить в качестве персонажей своих знакомых и известных всей стране людей; он использовал малейшую возможность иронического комментария, пародировал литературные и театральные произведения, учебники и путеводители. Даже из обвинений в «многописании» Аверченко сумел сделать юмористическое предисловие ко второй книге «Юмористических рассказов»: «Упрек в многописании – если в него вдуматься – упрек, не имеющий под собой никакой солидной почвы. И вот почему: я пишу только в тех случаях, когда мне весело. Мне часто очень весело. Значит, я часто и пишу». Впрочем, настроение писателя начинает меняться еще до революции. Уже по названиям дореволюционных книг Аверченко видно, что постоянно веселиться и веселить других ему становится все сложнее. Там, где были «Круги по воде» (1912), теперь «Волчьи ямы» (1915), уходят «Шалуны и ротозеи» (1915) – появляются «Караси и щуки» (1917). Если раньше Аверченко писал «Рассказы для выздоравливающих» (1912), то теперь его «Позолоченные пилюли» (1916) адресованы тяжело больным. При этом Аверченко не отказывается от юмористического взгляда на мир и еще старается исправлять чужие ошибки, силой своего остроумия превращая неприглядное в забавное. Но того оптимизма, той радости жизни, что были в ранней прозе Аверченко, в произведениях времен Первой мировой войны нет. До 1918 года Аверченко отдавал предпочтение динамичному повествованию с активно действующим главным героем. Пейзаж, бытовые подробности редко использовались юмористом. Зачастую он специально прибегал к штампам, рисуя портрет, пейзаж, бытовой фон, дабы тем самым подчеркнуть фантастичность разворачивающихся на этом фоне событий. В Крыму и позднее в эмиграции бытовые подробности играют все большую роль в его миниатюрах – прежде всего сатирических. Он старается сделать текст живописнее, часто противопоставляет не предметы, а качества, делает акцент на эпитетах и определениях. Любая подробность превращается в художественную деталь, помогает раскрыть проблематику произведения. Противопоставление России и Совдепии, старого и нового, живого и мертвого становится ключевым мотивом творчества Аверченко. Чаще всего писатель сталкивает две реальности – до революции и после. Практически любое сопоставление – будь то сравнение ресторанного меню с содержимым ростовских помойных ям (“Петерс”) или старого фрака и новых пальто с иголочки (“Старый Сакс и Вертгейм”) – дает необходимый сатирический эффект. Вернуть прошлое для писателя – значит вернуть подлинное, истинное. Лишь прошлое оставляет писателю надежду на будущее; лишь оно несет спасение, поскольку нет настоящего и негде больше укрыться от той страшной бездны, что разверзлась пред душой человеческой. В одних рассказах Аверченко подчеркивает холодную безжизненность тех, кто почему-то считает себя вправе именоваться людьми, – оборотней, нечистой силы, в других – показывает те вещи, что сохранили теплоту жизни, теплоту рук и души человеческой. Это и книги, и старый, порыжевший фрак, и обветшавшие, но изящные, художественно помятые, мягкие шляпы, и старинные, лопнувшие даже кое-где, ботинки, и платье из серебристого фая, отделанное валансьенскими кружевами и лионским бархатом, и старая шкатулка палисандрового дерева, и монетница белого металла с пружинками, и многое, многое другое. В произведениях писателя после революционного периода сталкиваются три мира. Мир прошлого – гармоничный, уютный, несмотря на все недостатки. Две реальности, противопоставленные прошлому, – это противостоящие друг другу реальность большевиков и реальность их противников. Повествователь Аверченко живет в этом, последнем, мире – отсюда и основная проблематика его творчества, стремление сохранить прошлое, передать еще не забытое окончательно ощущение гармонии, уюта, вспомнить мелкие детали старого быта, и ненависть – ненависть к тем, кто уничтожил столь любимый русский мир, разрушил Россию. Герой Аверченко живет настоящим, жизнь и его превратила в «бывшего человека», но он, как может, цепляется за последнее, что осталось от России, – за воспоминания. В сборнике «Нечистая сила» действие многих рассказов происходит в стране большевиков. Персонажи здесь существуют в какой-то ирреальной действительности. И неважно, выдуман сюжет абсолютно («Город чудес») или основан на дошедших до автора слухах («Петербургский бред»), происходит действие в настоящее время («История – одна из тысячи», «Перед лицом смерти») или в отдаленном будущем («Отрывок будущего романа») – реальность одинаково фантастична, абсурдна. Не случайно Аверченко в сборник “Нечистая сила” включает новый рассказ под уже использовавшимся названием «Слабая голова». Все повально сошли с ума, даже самое больное воображение не могло бы представить случившееся. Вновь герои Аверченко – удивительные люди – попадают в, казалось бы, абсолютно невероятные ситуации. И вновь невозможно провести грань между вымыслом и реальностью, ведь сама жизнь стерла все различия, перевернула все вверх тормашками. Ранее писателю необходимо было выдумывать, ныне приходится скорее «очищать» жизнь от слишком невероятных деталей. Кухарка – бывшая актриса, швейцар – бывший генерал – выдумка это или правда («Русское искусство»)? Карта в беженском общежитии – была на самом деле или нет («Развороченный муравейник»)? Даже те, кто сами пережили и Крым, и Константинополь, вряд ли с уверенностью ответят на наши вопросы. «Я люблю людей. Я готов их всех обнять. Обнять и крепко прижать к себе. Так прижать, чтобы они больше не пикнули. Отчего я писатель? Отчего я не холера? Я бы знал тогда, кому следует захворать», – в этом ироничном заявлении из книги 1915 года «Чудеса в решете» можно найти истоки гневного сарказма послереволюционных рассказов писателя. Но если к большинству своих “взрослых” персонажей Аверченко, мягко говоря, не испытывает симпатии, то когда его героями становятся дети, тон рассказов сразу меняется. До революции именно дети были для писателя воплощением чистоты, искренности, собственного достоинства и здравого смысла. Он сочинял «о маленьких – для больших» (так называется один из сборников рассказов), заставляя взрослых задумываться, во что они превратили свое существование. «У детей всегда бывает странный, часто недоступный понимаю взрослых уклон мыслей, – писал Аверченко в очаровательной (иного слова не подберешь) миниатюре «О детях. (Материалы для психологии). – Мысли их идут по какому-то своему пути; от образов, которые складываются в их мозгу, веет прекрасной дикой свежестью». В годы гражданской войны детская тема звучит по-новому. Аверченко показывает, как взрослые в безумии своем калечат детские души. Дети остаются для писателя средоточием всего самого хорошего, но теперь его герои – дети, лишенные детства. Счастливы те, кто еще помнит прежнюю жизнь, для кого бризантные снаряды еще не заслонили окончательно голубую ленточку с малюсеньким золотым бубенчиком («Трава, примятая сапогом»). Но все чаще и чаще персонажами рассказов становятся дети, с недоверием выслушивающие воспоминания об обедах, железных деньгах и игрушках, дети, для которых нормальная жизнь не более чем сказка («Русская сказка»). Они не знают, что такое «завтракать» («Урок в совдепской школе»), не могут решать задачи из старых учебников, ибо их детское сердце отказывается воспринимать написанную там «неправду», и живой интерес вызывают у них уже не цветы, выросшие на поляне, а совсем другое: «Детская деликатность мешает ему сказать, что самое любопытное из всего виденного сегодня – человек с желтым лицом, висящий посреди улицы на тонкой веревке»(«Золотое детство»). Шестилетний Костя, герой рассказа «Античные раскопки», уже не знает, что когда-то была «старая» жизнь, что на пару рублей на рынке можно было купить» мясо, картошку, капусту, яблоки… разные там яйца», даже металлические деньги он видит впервые. Книги им заменили выдранные страницы, в которые рыбник заворачивает свой товар («Володька»), а самым ненавистным сказочным героем становится Красная Шапочка («Новая русская сказка», «Русская сказка»).»Все детство держится на традициях, на уютном, как ритмичный шелест волны, быте. Ребенок без традиций, без освященного временем быта – прекрасный материал для колонии малолетних преступников в настоящем и для каторжной тюрьмы в будущем», – пишет Аверченко в рассказе «Миша Троцкий». Уничтожив прошлое, большевики непросто погубили настоящее – они убивают будущее («Отрывок будущего романа»). Революция не только убивает физически, она калечит духовно. Дети, у которых отняли детство, дети, на слух различающие шрапнель и обыкновенную трехдюймовку, – вот еще одно следствие происходящего. Но если Аверченко в глубине души разуверился в способности взрослых проявить благоразумие, то в детей он продолжает верить. В рассказах на эту тему тоже используется контраст – несмотря на весь ужас происходящего, детская душа сохраняет свою искренность и чистоту. Рассуждающая о «реагировании Ватикана» и «бризантных снарядах» восьмилетняя девочка из рассказа «Трава, примятая сапогом» еще способна умиляться «комичной козявке», стихам из старого журнала «Задушевное Слово», умению знакомой девочки доставать нижней губой до носа и мечтать о маленьком котеночке с розовеньким носиком и черными глазками: «По зеленой молодой травке ходят хамы в огромных тяжелых сапожищах, подбитых гвоздями. Пройдут по ней, примнут ее. Прошли – полежал, полежал примятый, полу раздавленный стебелек, пригрел его луч солнца, и опять он приподнялся и под теплым дыханием дружеского ветерка шелестит о своем, о малом, о вечном». Именно к рассказам о детях обращается писатель, почувствовав необходимость отрешиться от ужасов последних лет. В отличие от ранних юморесок, где время от времени возникал образ «мальчика с затекшим глазом», сейчас для Аверченко нет плохих детей. Они все – как душистые гвоздики, любой – яркий цветок средь грязи и серости окружающей жизни. Но беда в том, что дети растут, превращаются во взрослых. «Увы! Желуди-то одинаковы, но когда вырастут из них молодые дубки – из одного дубка сделают кафедру для ученого, другой идет на рамку для портрета любимой девушки, а из третьего дубка смастерят такую виселицу, что любо-дорого…» – таков неутешительный вывод, сделанный писателем в опубликованном в 1918 году в “Новом Сатириконе” рассказе «Три желудя». Аверченко постоянно помнит об этом, и для него очень важно противопоставить страшному, расколотому миру взрослых покой и единство детей: «Милая благоуханная гвоздика! Моя была бы воля, я бы только детей и признавал за людей. Как человек перешагнул за детский возраст, так ему камень на шею, да в воду. Потому взрослый человек – почти сплошь мерзавец…». “Беззлобен, чист был его первый смех, и легкие уколы не носили в себе желчного яда, – вспоминал в 1925 году А. Куприн. – Всего труднее определить характер юмора. Надо сказать, что от гоголевского юмора у нас не осталось наследия. Шестидесятые и семидесятые годы передали лишь кривую, презрительную саркастическую усмешку. Сатириконцы первые засмеялись простодушно, ото всей души, весело и громко, как смеются дети. В то смутное, неустойчивое, гиблое время “Сатирикон” был чудесной отдушиной, откуда лил свежий воздух”.
Как разительно впоследствии изменился характер творчества Аверченко! “Гляжу я искоса в зеркало, висящее в простенке, – и нет больше простодушия в выражении лица моего… – пишет он в заключении к сборнику 1921 года “Записки Простодушного…”: Во всяком случае – умер Простодушный… Доконал Константинополь русского Простодушного. Целый ряд лет еще промелькнет перед нами… Но все эти годы уже будут обвеяны мудростью, хитростью и, может быть, жестокостью. Выковали из нас – благодушных, мягких, ласковых дураков – прочное железное изделие…”
Примечания
1 Тэффи. Аркадий Аверченко // Сегодня. – 1925. – №66. – 22 марта. – С. 9.
2 Пильский Петр. А. Т. Аверченко // Сегодня. – 1925. – N60. – 15 марта.
3 Горный Сергей. “Сатирикон” (Силуэт). Аркадию Аверченко // Руль. – 1925. – №1301. – 14 марта. – С. 3.
4 Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома: 1973. – Л., 1976.
5 Аверченко Аркадий. Рассказы (юмористические): Книга вторая. – СПб., 1910. – С. 198-199.
6 Куприн А. И. Аверченко и “Сатирикон” // Сегодня. – 1925. – 29 марта. – №72. – С. 10.
7 Бич. – 1920. – № 1. – Август. – С. 4-6. См. также сборник «Дюжина ножей в спину революции».
8 Мы за пять лет // Новый Сатирикон. — 1913. — №28. — С. 7.
9 Куприн А. И. Аверченко и «Сатирикон». С. 10.
10 Потемкин П. Об Аркадии Аверченко // Последние Новости. – 1925. – 15 марта. – С. 2.
11 Пильский Петр. А. Т. Аверченко // Сегодня. – 1925. – N60. – 15 марта.
12 Горянский Валентин. Петр Потемкин // Возрождение. – 1926. – 28 октября. – №513. – С. 3.
13 См.: Русская Молва. – 1913. – 19 мая (1 июня). – №155. – С. 6.
14 Аверченко Аркадий. Марк Твен // Солнце России. – 1910. – №12. – С. 4.
15 Речь. – 1910. – №265(1503). – 27 сентября (10 октября). – С. 3.
16 Всеобщий Ежемесячник. – 1910. – №7. – С. 102.
17 Современный Мир. – 1910. – N9. – Отд. II. – С. 171.
18 Аполлон. – 1910. – №10. – С. 27.
19 М. Г. Аверченко А. Т. // Сегодня. – 1925. – N58. – 13 марта. – С. 1.
20 Всеобщий Ежемесячник. – 1910. – №7. – С. 102.
21 Одоевцева Ирина. На берегах Сены. – М.: Художественная литература, 1989. – С. 93.
22 Речь. – 1911. – 20 марта. – №77.
23 Аверченко Аркадий. Смерч. – Желтая журналистика. — [и др. рассказы]. – СПб., 1911. С. 50.
24 Аверченко Аркадий. Смерть. – Стакан чаю. – [и др. рассказы]. – СПб., 1912. – С. 19.
25 Корнфельд М. Г. Воспоминания. Вст. заметка, подг. Текста и прим. Л. Спиридоновой // Вопросы литературы. 1989. N9. – С. 271.
