Смертный грек: филэллинские грезы в романе Леонида Юзефовича
Лидия Маслова
Освобождение Греции в философских письмах и военных реляциях
Леонид Юзефович одинаково любезен и поклонникам интеллектуальных детективов, и любителям истории. Его новый роман хотя формально и адресован последним, может оказаться небезынтересным и тем, кто соскучился по сыщику Путилину. Впрочем, бравый борец с дореволюционным криминалом на страницах «Филэллина», конечно, не сыщется. Да и вообще новая книга написана в слегка архаичном жанре эпистолярного романа. Подробности, как всегда, у критика Лидии Масловой, представляющей книгу недели, — специально для «Известий».
Леонид Юзефович. Филэллин. Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2021. — 380 с.
Названием новой книги Леонида Юзефовича служит термин «филэллин», сиречь «греколюб». Актуален он был лет 200 назад, однако писатель не ограничивается его историко-политическим смыслом. Тематика романа в большей степени философского, нежели исторического, не сводится к решению «греческого вопроса», болезненного и щекотливого для одного из центральных персонажей — Александра I, подстрекаемого к вмешательству в греко-турецкий конфликт визионеркой баронессой Криднер.
В широком представлении Юзефовича филэллин не обязательно тот, кто сочувствует освободительной борьбе греков против турецкого ига или принимает в ней непосредственное участие. Таковым может считаться любой, кто носит Грецию в своем сердце как мечту о волшебном крае, где живут гармония и счастье и где едва ли не каждый предмет бытового обихода снабжен эпитетом «божий». На этот счет иронизирует французский полковник, филэллин-атеист, отправившийся не столько поднимать Грецию с колен, сколько защищать саму идею свободы (реально существовавший барон Шарль Николя Фавье превратился в «Шарля-Антуана Фабье», поскольку выдержки из его «Дневника инсургента», составляющие часть романной мозаики, все-таки сочинены Леонидом Юзефовичем, в предисловии лишь отчасти ручающимся за историческую достоверность).
В книге отражено множество разнообразных ипостасей, оттенков и издержек филэллинства, различных способов его проявить (вероятно, к самому красивому прибегает один тайный филэллин, чье сердце находит покой на греческой земле в наиболее буквальном смысле слова). Любовь к Греции порой может уживаться с довольно циничным взглядом некоторых персонажей на не всегда приятные особенности греческого характера. Но чтобы ощущать себя филэллином, совсем необязательно ехать воевать на стороне греков и лично знакомиться с ними — иногда достаточно бросить взгляд на непритязательный пейзажик с Парфеноном на стене русской избушки.
Одна такая картинка, выдранная из библиотечной книжки («Гравирован город Афины, родина просвещения — домишки кучей, над ними каменная гора, сверху обведена стеной без башен») висит у одного из главных героев, авторского любимца, отставного штабс-капитана Григория Мосцепанова. Его одиссея начинается на Нижнетагильских заводах графа Демидова, где герой имеет репутацию «полоумного ябедника», чьи правдолюбческие потуги разоблачить «каверзы» управляющего едва не приводят его в сибирскую ссылку. Это лишь одна из многих сплетенных в хитроумный клубок сюжетных линий в романе Юзефовича, любящего наблюдать, как «сквозь одну судьбу просвечивает другая» и как сквозь одни исторические события просматриваются другие, несмотря на дистанцию в несколько веков (в «Филэллине», например, отсвет судьбы Александра Македонского ложится на судьбу Александра I).
«Филэллин», использующий приемы эпистолярного романа, написан от лица нескольких человек (кроме писем и дневников, тут есть и мысленные разговоры, которые как раз благодаря физическому отсутствию собеседника часто бывают откровеннее и интимнее даже самых личных писем). Первая запись датирована ноябрем 1822-го, и это короткое нелепое письмо Мосцепанова начальнику Департамента военных дел в Государственном совете и управляющему Собственной Его Величества канцелярией, графу Аракчееву с предложением «объявить особенную важную тайну, много могущую способствовать торжеству креста над полумесяцем», но только лично, либо самому Аракчееву, либо государю императору.
Последний фрагмент книги относится к ноябрю 1835-го: это длинный репортаж из журнала камер-секретаря Александра I Игнатия Еловского о поездке в Афины. Здесь встречаются ключевые фигуры повествования, в том числе и бывший придворный медик, лечивший императора, Константин Костандис. Его «Записки странствующего лекаря» тоже подшиты к филэллинскому делу: после смерти императора врач, понемногу шпионивший за Александром в интересах греков, отплывает в Навплион и поступает в отряд Фабье.
Изучающего «причуды судьбы» Леонида Юзефовича давно занимает мысль, что даже самая причудливо закрученная биография далеко не уникальна, и узор одной может сквозь века накладываться на другую — подобно тому, как в лице случайно встреченного человека вдруг проступают черты твоего давнего знакомого (возможно, похороненного). Но в паззлах, которые складывает Юзефович, ничего «случайного» не бывает. Всякая оптическая иллюзия чревата сюрпризом: это и есть тот самый твой знакомый, только мимикрировавший со временем и обстоятельствами, а ничуть не мертвый.
Смерть, реальная или мнимая, но неизбежная — еще одна важная тема «Филэллина», помимо всего прочего, еще и увлекательного авантюрного романа с динамичными батальными эпизодами (в том числе осады афинского Акрополя). Однако главная баталия тут разворачивается не между греками и турками, между «крестом и полумесяцем» (и даже не между вселившимися в греческих и турецких воинов «журавлями и карликами», как в одноименном романе Юзефовича о вечной схватке, на которой держится всё мироздание). Главный бой идет между смертными людьми и зловещим персонажем греческой мифологии Хароном: «...раньше он в ладье возил мертвых в елисейские поля через туманную реку, а теперь не поймешь кто — не то квартальный на кладбище, не то фельдъегерь у царя смерти, не то сама смерть и есть».
Исход этой битвы каждому заранее известен, но «в том-то и утешение», как замечает странствующий греческий лекарь, чьи холодные размышления в романе оттеняют безбашенный русский фатализм и как бы обрамляют его строгим меандровым орнаментом.
