Леонид Юзефович. ​Костюм Арлекина

Леонид Юзефович. ​Костюм Арлекина

(Отрывок)

ПРОЛОГ

Легендарный начальник столичной сыскной полиции Иван Дмитриевич Путилин был родом из Нового Оскола, утопающего в садах уездного городка на юге Курской губернии. Прожив почти полвека в Петербурге, он сохранил мягкие манеры и выговор южанина, произносил «ахенты» вместо «агенты», любил вареники с вишнями, к старости все чаще видел во сне меловые скалы над Сеймом, после чего всякий раз просыпался в слезах, но на родину его никогда не тянуло. Природа севера была ему милее. Выйдя по болезни в отставку, весной 1893 года он оставил свою городскую квартиру сыну и обосновался в счастливо купленном когда-то старом помещичьем доме с верандой и яблоневым садом на высоком берегу Волхова. До ближайшей железнодорожной станции отсюда было четыре версты, зато с речного обрыва открывался такой вид, что от красоты и простора щемило сердце. Здесь, на сельском кладбище, лежала жена Ивана Дмитриевича, здесь он безвыездно прожил до самой смерти. Судьба отпустила ему еще пять с половиной месяцев.
Вскоре после переезда Иван Дмитриевич писал сыну: «У меня созрела мысль разработать и издать в виде записок накопившийся в продолжение моей служебной деятельности любопытнейший материал, который мог бы составить что-то вроде уголовной хроники нашей северной столицы за последние тридцать лет. Не попытаешься ли ты заинтересовать этим проектом какого-нибудь солидного издателя?»
Под словом «солидный» подразумевался тот, кто в состоянии хорошо заплатить. Оставшись в старости совершенно без средств, Иван Дмитриевич понимал, что для него это единственный способ заработать хоть какие-то деньги.
Само собой, мемуары великого сыщика могли стать ходким товаром. Издатель нашелся быстро, и не один. Иван Дмитриевич выбрал самого щедрого, взял аванс и с увлечением засел за работу. Он привел в порядок свой архив, завел картотеку, составил детальный план будущих записок, придумал названия глав и подобрал к ним эпиграфы, затем дело как-то застопорилось. Все, казалось, было продумано до мелочей, но по мере того как усложнялся этот план, включая в себя новые пункты и подпункты с римскими или арабскими цифрами, все бледнее становились картины прошлого, поначалу ослепительно яркие. Однажды утром Иван Дмитриевич с грустью осознал, что чем подробнее план, тем труднее претворить его в нечто большее. Он попробовав писать совсем без плана, но и тут успеха не добился. Не помогали ни кофе, на крепкий чай. Наконец, кто-то из знакомых, кому он жаловался в письмах, рекомендовал в помощники столичного литератора Сафонова, автора двух повестей в «Русском вестнике». Заочно сошлись на том, что за свой труд он получит треть обещанного издателем гонорара, и в августе Иван Дмитриевич встретил гостя на станции в четырех верстах от дома. Это был изящный рыжеватый блондин лет под сорок, вежливый и аккуратный. Его багаж уложили на подводу, сами пошли пешком. Погода стояла райская, на небе ни облачка.
— Красота какая! — восхитился Сафонов.
— Да, места у нас чудесные, — с гордостью ответил Иван Дмитриевич.
Шли полями, вдали уже видна была сверкающая на солнце река. Сафонов сосал травинку.
— Сколько, — спросил он, деловито щурясь, — нам понадобится времени?
— На что? — не понял Иван Дмитриевич.
— На все про все. Как долго я у вас проживу?
— Если ежедневно я стану рассказывать по одной истории, то, думаю, около месяца.
— По две-то не выйдет?
— Есть такие, что можно и по две, но немного. Так что рассчитывайте на месяц.
— Я думал, за неделю управимся.
— Зато отдохнете на свежем воздухе. За грибами пойдем, на рыбалку можно съездить.
— А как вы собираетесь организовать наш рабочий день?
— Вы спите после обеда? — в свою очередь поинтересовался Иван Дмитриевич.
— Нет. У меня нет такой привычки.
— У меня тоже. Значит, прямо сегодня и приступим. Я буду говорить, вы — записывать. Все очень просто. Для скорости советую пользоваться карандашом, причем не граненым, а круглым. Не то мозоль на пальце обеспечена.
— Не все так просто, как вам кажется. Мне придется изрядно попотеть, чтобы изменить мой стиль до полной неузнаваемости.
— Это еще зачем?
— У меня есть свой читатель, — объяснил Сафонов, — и он сразу смекнет, чьей рукой написаны ваши мемуары.

Обедали на веранде. Здесь же Иван Дмитриевич сам сварил на спиртовке кофе и разлил его по чашкам. Затем, вручив Сафонову план своих записок, он предложил:
— Выбирайте, что понравится. С этого и начнем.
Сафонов прочел заголовки первых трех глав: «Зверское убийство на Рузовской улице», «Кровавое преступление в Орловском переулке» и «Смерть на Литейном».
— Несколько однообразно, — заметил он, проглядев список до конца.
Дальше менялись лишь названия улиц и варьировались эпитеты: одно убийство именовалось «кошмарным», другое — «страшным», и т.д.
— Увы! — развел руками Иван Дмитриевич.
Сафонов пригубил кофе и, возвращаясь к началу реестра, спросил:
— На Рузовской кого убили?
— Прачку Григорьеву.
— А в Орловском переулке?
— Дворника. Фамилия — Клушин.
— Нет ли кого-нибудь починовнее?
— Есть, разумеется. «Смерть на Литейном», это про барона Фридерикса из Департамента государственных имуществ.
— Его зарезали или застрелили?
— Ни то и ни другое. Орудием убийства послужили щипцы для колки сахара.
— Раскаленные?
— С чего вы взяли?
— Я так понял, что его пытали с помощью этих щипцов и он умер под пыткой.
— Бог с вами! Стукнули сзади по темени, и готово. Старинные бронзовые щипцы, весят, наверное, фунта полтора.
Сафонов слегка поморщился:
— А так, чтобы кинжалом или из револьвера? Таковые имеются?
— Да, но тут уж одно из двух: или пистолет и дворник, или барон и щипцы. Это я, — пояснил Иван Дмитриевич, — типизирую и обобщаю. Вместо барона может быть полковник, вместо щипцов — что угодно. Вот, например, — указал он в середину списка, на главу «Загадочное преступление в Миллионной улице», — есть даже один князь, которого задушили подушками.
— Князь? — оживился Сафонов.
— Да, князь фон Аренсберг, австрийский военный атташе в Петербурге. Точнее — военный агент, как говорили в то время.
— В какое время?
— В 1871 году.
— Кто же его убил?
— Ну, если я так сразу и скажу, вам неинтересно будет слушать. Хотя…
Иван Дмитриевич вышел с веранды в комнату. Через минуту он вернулся, держа в руке исписанный лист бумаги.
— Тут у меня два эпиграфа к этой главе. Они создадут определенный настрой и, возможно, кое-что вам подскажут.
— Почему их два?
— История такова, что одного недостаточно. Во всяком случае, я такого подобрать не сумел.
«Здесь, — начал читать Сафонов, догадываясь, что речь идет о какой-то английской книжной лавке, — еще продаются по шесть пенсов за штуку „Золотой сонник“ и „Норвудский прорицатель“ с изображенной на обложке молодой женщиной, возлежащей на диване в столь неудобной позе, что становится понятно, почему ей одновременно снятся пожар, кораблекрушение, землетрясение, скелет, церковные врата, молния, похороны и молодой человек в ярко-синем сюртуке и панталонах канареечного цвета».
Ниже указывался автор, из которого это было почерпнуто: Чарльз Диккенс.
Второй эпиграф был гораздо короче и уместился всего в одну строку:
«Пришел посол нем, принес грамоту неписану».
— Что это? Откуда? — спросил Сафонов, не обнаружив указания на источник.
— Древняя русская загадка, автор неизвестен.
— А разгадка?
— Имеется в виду голубь, принесший Ною в ковчег оливковую, кажется, веточку в клюве.
— Полагаете, этого мне хватит, чтобы самому все понять?
— Не знаю. Зависит от вашей проницательности.
— Ладно, — решил Сафонов, — рассказывайте. Начнем с этого князя.
Из стоявшего на столе стакана с карандашами он, манкируя советом Ивана Дмитриевича, вытянул граненый, очиненный как для смертоубийства, и торжественно раскрыл одну из привезенных с собой толстых тетрадей в зеленой дерматиновой обложке.

В доме с верандой и яблоневым садом Сафонов прожил до середины сентября, потом, вернувшись в Петербург, где то и дело приходилось отвлекаться на газетную поденщину, еще несколько месяцев обрабатывал свои записи. Лишь следующей весной книга вышла в свет под названием «Сорок лет среди убийц и грабителей», но сам Иван Дмитриевич так и не успел подержать ее в руках. В октябре 1893 года он в две недели сгорел от инфлюэнцы, осложненной отеком легких. Похоронили его рядом с женой. Деньги от издателя получил Путилин-младший, он же честно выплатил Сафонову обещанную долю.
При жизни Иван Дмитриевич был фигурой загадочной, никому из газетных репортеров ни разу не удалось взять у него интервью. Свое дело он предпочитал делать молча. О нем ходило множество легенд, где он являлся то полицейским Дон Кихотом, то русским Лекоком, то фантастически метким стрелком из пистолета, силачом, гнущим подковы, тайным раскольником, или крещеным евреем, или раскаявшимся душегубом, который носит на теле какие-то уличающие его знаки, но после того, как вышла и выдержала ряд изданий написанная Сафоновым книга, перед публикой предстал заурядный господин с пышными бакенбардами, в меру честный, в меру хитрый, в меру образованный. Постепенно легенды о нем начали забываться, печатное слово оказалось сильнее. Тайна исчезла, потух ореол, окружавший имя Ивана Дмитриевича, а отсюда оставался уже один шаг до полного забвения.
Оно и не заставило себя долго ждать.
Трудно судить, Сафонов тут виноват или просто время потребовало иных героев, но в именном указателе столетия фамилия Путилина не значится. Между тем ее следует внести туда хотя бы в связи с делом об убийстве князя фон Аренсберга. Сафонов, надо отдать должное его интуиции, сделал удачный выбор. Драма, разыгравшаяся на Миллионной улице в ночь на 25 апреля 1871 года, грозила России настолько серьезными дипломатическими осложнениями, что они могли изменить ход истории.

ГЛАВА 1
ГАБСБУРГСКИЙ ОРЕЛ

1

В то утро Иван Дмитриевич, как обычно, завтракал своим любимым творогом со сметаной и читал «Санкт-Петербургские ведомости». Это была единственная газета, которую он выписывал, потому что ее одну ему позволялось выписывать на дом за казенный счет. Жена очень гордилась этой привилегией, доступной, по ее мнению, лишь избранным.
Трехлетний Ванечка уже проснулся и возил по полу ярко раскрашенную игрушечную бабочку на длинной палке. Под брюшком у нее находилось колесико, при движении ей надлежало поднимать и опускать жестяные крылья, но поднималось и опускалось только одно. Второе висело неподвижно.
— Починил бы, — сказала жена. — Там всего-то один гвоздик вбить.
— Починю, починю, — заученно ответил Иван Дмитриевич.
— Когда?
— Вечером.
— Вторую неделю обещаешь, а ребенку вредно играть с уродцами. Плохо влияет на нерв-ную систему, я это по себе знаю. В детстве у меня почти все куклы были с оторванной ручкой или ножкой.
— Странно. Вы ведь вроде не бедствовали.
— Не в том дело. Впоследствии выяснилось, что мать сама их потихоньку калечила.
— Твоя мать?
— Да, у нее была масса идей по части воспитания, главным образом нравственного. Она хотела, чтобы я училась любить моих кукол даже изувеченными и тем самым развивала бы в себе чувство сострадания. И что из этого вышло?

— Что? — снова погружаясь в газету, осведомился Иван Дмитриевич.
— Забыл, какая я была нервная, когда мы с тобой поженились? Чуть что, в слезы. Просто комок нервов.
Как понял Иван Дмитриевич, сыну предстояло повторить ее скорбный путь, если второе крыло не будет починено.
— Сколько тебе сахару? — спросила жена, ставя перед ним стакан с чаем. — Два куска или три?
— Три.
— Спрашиваю еще раз: три или два?
— Два.
— Так и будешь, — взорвалась она, — как попугай, повторять мое последнее слово? С тобой невозможно разговаривать! Убери ты эту чертову газету! У тебя больной желудок, утром опять изо рта пахло. Хочешь окончательно испортить себе пищеварение?
Иван Дмитриевич отложил газету и посмотрел на часы. У него еще было в запасе минут пятнадцать.
Не притрагиваясь к чаю, он прошел в чулан, принес оттуда молоток и жестянку с гвоздями, взял у сына бабочку.
— Ты что, Ваня? — заволновалась жена. — Не собираешься пить мой чай?
То, что находилось в стакане, называлось у нее то ласково «мой чай», то с ноткой педагогической стали в голосе — «твой чай», но на самом деле это был сотворенный по рецепту какой-то соседки травяной отвар с небольшой долей настоящего черного чая, под который жена тоже вела подкоп, чтобы заменить его полезным для желудка зеленым.
— Время останется, выпью, — сказал Иван Дмитриевич, выбирая подходящий гвоздь. — Не останется, обойдусь без твоего чая.
— Убери молоток, — велела жена. — Нам с Ванечкой не нужны от тебя такие жертвы. Правда, сынок? Скажи папеньке, пусть он отдаст тебе бабочку и выпьет чай.
— Нет! — топнул ножкой Ванечка.
В этот момент позвонили у дверей.
Выходя в переднюю, Иван Дмитриевич думал увидеть там кого-нибудь из своих доверенных агентов, запросто забегавших к нему на квартиру в случае надобности, но увидел незнакомого молодого офицера в синей жандармской шинели.
— Ротмистр Певцов, — представился он. — Я от графа Шувалова, его сиятельство просит вас немедленно прибыть в Миллионную по чрезвычайно важному делу. Экипаж к вашим услугам, ждет внизу.
— А что случилось?
— На месте все узнаете. Прошу вас поторопиться.
— Он еще чаю не пил, — басом сказала жена, появляясь из-за портьеры.
— Пожалуйста, господин Путилин, объясните вашей супруге, кто такой граф Шувалов.
— Это, дорогая, начальник Третьего отделения собственной его величества канцелярии и шеф Корпуса жандармов, — объяснил Иван Дмитриевич, понимая, впрочем, что влияние Петра Андреевича Шувалова выходит за рамки даже этих умопомрачительных должностей.
— Точнее, не шеф, а начальник штаба нашего корпуса, — поправил Певцов. — Поймите, мадам, речь идет о деле государственной важности.
— Но и вы поймите, что у моего мужа больной желудок, ему необходимо перед уходом выпить чаю. Это не простой чай, как вы, наверное, думаете. В заварку я добавляю зверобой, шиповник, немного ромашки…
— Ну хватит, хватит, — остановил ее Иван Дмитриевич и повернулся к Певцову. — Знаете, ротмистр, поезжайте-ка без меня. Я приеду сам.
— Позвольте поинтересоваться, скоро ли?
— Самое позднее через полчаса. Глотну чайку и отправлюсь.
Дело, разумеется, было не в чае и даже не в жене. Причина задержки была следующая: как начальник сыскной полиции Иван Дмитриевич считал недопустимым для себя прибыть на место происшествия, не разузнав прежде, что именно там произошло.
Выпроводив Певцова, он выпил свой чай, оделся, снял с вешалки котелок.
— Зонтик не забудь, — напомнила жена.
— Ты глянь в окно! Зачем он мне?
— Еще только апрель, сейчас солнце, а к вечеру все может перемениться. Неужели тебе трудно для моего спокойствия взять с собой зонт? Если бы речь шла о твоем спокойствии, я бы…
Это повторялось каждое утро, независимо от погоды, и сегодня Иван Дмитриевич решил проявить твердость.
— Отстань. Не возьму, — сказал он, поцелуем смягчая резкость тона.
Жена тут же сдалась и спросила:
— Кучера звать?
— Не стоит. Доберусь на извозчике.
— Всегда так. Лошадей жалеешь, а себя не жалеешь, — сказала она, поправляя на нем галстук.
Иван Дмитриевич еще раз поцеловал ее и спустился на улицу. Сразу же с двух сторон к нему подлетели двое извозчиков. Став начальником сыскной полиции, по утрам он всякий раз обнаруживал у подъезда кого-то из этой братии, почитавшей великим счастьем заполучить в седоки самого Путилина. Денег с него не брали. Иван Дмитриевич уважал малую экономию и без зазрения совести ездил на дармовщину, но с одним исключением: неизменно платил тем «ванькам», которые состояли у него в агентах. С ними не позволял себе ничего лишнего.
Он был суеверен и уселся в пролетку к тому из двоих, кто догадался подкатить справа. План был таков: сначала заехать в Сыскное отделение, где наверняка обо всем доложат, а уж потом двигать в Миллионную.
— Куда прикажете? — почтительно спросил извозчик.
— Сам-то не знаешь? — рассердился Иван Дмитриевич. — Надо было, гляжу, к товарищу твоему садиться, он бы спрашивать не стал.
— Я, Иван Дмитриевич, потому спросил, что, может, сегодня вам не как обычно, не на службу, — начал оправдываться извозчик. — Сыскное-то я, само собой, знаю.
— Почему это сегодня вдруг не на службу?
— Я думал, в Мильёнку. Там, сказывают, австрияцкого посланника зарезали.
— Туда и вези, — распорядился Иван Дмитриевич. — Сам все знаешь, а спрашиваешь.

Биография

Произведения

Критика


Читайте также