Уроки правдолюбца Мосцепанова
Юрий Горбунов
Бывает так: берешь в руки исторический роман — и, как в отпуск, отправляешься в далекую от сегодняшних забот-хлопот Аркадию. Не в смысле, конечно, бесконфликтности. Все есть в том романе: и страсти и столкновения. Но какие-то они потусторонние, нерва обнаженного не задевающие. Этакая битва русских с кабардинцами: вроде бы было, вроде бы интересно, а почему именно битва, почему с кабардинцами и зачем писать о ней сегодня — вопросы и для самого автора весьма не простые.
Принявшись за книгу исторических повестей молодого пермского прозаика Леонида Юзефовича, не торопитесь покупать билет на благословенный берег далекого прошлого, где вас ждет покой и отдохновение. Да, дело происходит в первой четверти прошлого века, во время царствования «сентиментального крепостника» Александра I. До знаменитого дворянского бунта на Сенатской площади еще два года. Времена иные, да и нравы... Но писатель — наш современник и, если его талант чуток к сегодняшним запросам и проблемам, как стрелка компаса на железо, несомненно отыщет в нагромождении исторических сюжетов и типов тот единственный, что сегодня актуальнее и нужнее прочих. Это свойство и есть гражданственность таланта.
С первых же страниц «Подлинной истории о правдолюбце Мосцепанове» — повести, открывающей книгу, — у вас в попутчиках и собеседниках оказывается человек, для которого «то, что не по закону творилось, не в мысль оборачивалось, а в боль сердечную», Евлампий Максимович Мосцепанов, каким возникает он под пером Леонида Юзефовича, — совесть и боль наша:
Явился ему однажды ангел, весь в белом, и велел: «Обличай!» Мосцепанов, возомнив себя первым и чуть ли не единственным блюстителем закона на нижнетагильских заводах, рьяно принялся за дело. Ничто не могло остановить или сбить его с пути праведного. Доношениями и ябедами, а потом тростью и старым кухенрейторовским пистолетом пробивал он дорогу закону, но терпел одно поражение за другим и, наконец, бесславно умер, оклеветанный, ни в ком не нашедший оправдания, даже в душе любимой женщины.
Чем же дорог и близок автору и нам с вами отставной штабс-капитан Мосцепанов? Думается, незащищенностью чуткой своей души, отзывчивостью на людские страдания и готовностью безоглядно вступить в единоборство со злом.
Интерес автора, конечно же, вольного в выборе исторического типа и исторической ситуации, и наше взволнованное сопереживание драматической судьбе доселе безвестного правдолюбца Мосцепанова — и то и другое указывает на известный дефицит в нашей повседневной жизни названных душевных качеств.
Порассуждать в необязательной застольной беседе о непорядках в родном отечестве мы любители — хлебом не корми. А услышав душераздирающий крик в подъезде, многие ли бросятся на зов, как безоглядно бросился Мосцепанов в защиту мужика на бесчестной экзекуции? А наблюдая мелкие неправды вокруг себя, всяк ли из нас возвысит голос свой против ближнего, как возвысил Мосцепанов в случае с воспитательным домом?
Я почему-то представляю себе некоего гражданина в пижаме, что случайно раскрыл журнал «Урал» на моих заметках и, прочитав предыдущие строки, вознегодовал: «Па-азвольте! — говорит он. — Это что же за аналогии такие? Взбунтовавшегося дворянчика крепостных времен нам в пример ставите? Да против вашего Мосцепанова вся феодальная система стояла, а он, шизик, этого h не подозревал. А у нас если и есть какие непорядки, то против них — закон, система, конституция. Какие могут быть сравнения?»
Закон действительно — сила. Но вот какие слова читаются мне в подтексте этого возражения (их гражданин в пижаме предусмотрительно не произнес): если, мол, есть у нас недостатки, то пусть закон, система с ними и воюют, с меня хватит, если я на них укажу.
Да, действиями Мосцепанова руководила утопическая идея: он не представлял себе, на какую гигантскую силу поднял свой кухенрейторовский пистолет. В справедливость закона — это в крепостнической-то России! — он верил, как в слово божье. Но от этого не теряют для нас цену сила духа одержимого правдой человека и его гражданское мужество. Мосцепанов в современной исторической прозе своеобразно продолжает благородную тему донкихотства.
Многие нравственные принципы, двигавшие поступками Мосцепанова, стали сегодня принципами нашего морального кодекса, они, что называется, в законе. Но значит ли это, что сделались они одновременно и безусловным достоянием каждого, вошли в плоть и кровь? Вспомним-ка, чем оправдывают нарушение законов заводской управляющий Сигов и нижнетагильский горный исправник Платонов. А тем, что не из своих лишь интересов идут они на злоупотребления, «но и из владельческих тож. Й даже, можно сказать, из казенных, потому как от хорошего железа всему государству прибыток. А Мосцепанов вроде как об законах печется, а казенного и владельческого интереса не блюдет». Так ли уж мало найдем мы сегодня примеров, когда государственные интересы легко идут в жертву личным, корыстным, а уж оправдание всевозможных махинаций пресловутой сентенцией «не в свой карман кладу» воспринимается иными чуть ли не нравственной альтернативой закона. Каждый ли из нас, подобно Мосцепанову, готов в этом случае открыто и мужественно встать на защиту буквы закона? Не найдем ли мы в личности отставного штабс-капитана известного нравственного превосходства, несмотря на то, что в отличие от Мосцепанова нам с вами в противоборстве со злом в силу справедливости социальных основ общества обеспечена реальная победа?
То, что вторая повесть — «Обручение с вольностью» — продолжает и развивает идейный замысел первой и обе они складываются в дилогию, у меня не вызывает сомнения. Мосцепанов в «Подлинной истории...» еще герой-одиночка, и на обличение непорядков его подвигнуло, как он считает, известное божественное знамение. Ревнители вольности из Чермоза как бы зажжены от свечечки неуклюжего мосцепановского протеста. Их уже целая группа, и начинают они свою борьбу с программы, с манифеста. Отставной штабс-капитан еще трепетал перед царем и законом, считая себя его ревнивым блюстителем, а чермозское общество задумало ниспровергнуть невольничество, отвоевать свободу и через то заслужить благодарность потомства.
Но не преемственность и развитие традиций протеста, то есть не мотив социально-политический, в первую голову интересует автора. Заговор в Чермозе для него не более как фон и еще — сюжетный оселок, на которых художнически тонко исследуются нравственные пружины и нюансы поступка и проступка, подвига и предательства. И этот нравственный аспект опять-таки очень для нас современен.
Вспомним не так давно прошедшую в нашей периодике дискуссию. Она вызвана была героической гибелью молодого тракториста, пытавшегося вывести из огня машину. Спорили о том, стоит ли спасать машину, жертвуя при этом жизнью человека.
Спор этот не столь наивен и прост, как кажется, особенно когда он вплетен в добротную ткань художественного произведения. Историк и писатель Леонид Юзефович вступил в полемику, сооруженный фактами опять-таки полуторавековой давности, но, к чести его, нас это не шокирует.
В самом деле, многого ли добился своим безоглядным обличительном отставной штабс-капитан Мосцепанов? Спас мужика от смертоубийства на экзекуции? Так тот мужик его же потом и охаял перед начальством: никто, мол, не просил встревать. Водворил порядок в доме для незаконнорожденных младенцев? И это смешно сказать, потому как новые люльки в воспитательном доме повесили для приехавшей комиссии — факт, даже у самой комиссии сомнений не вызвавший. Уедет она, и все у сирот будет по-старому. Зато сам штабс-капитан заплатил за ничтожный результат нервными потрясениями и непокоем, тюрьмой и, наконец, жизнью.
А чермозские бунтовщики, герои повести «Обручение с вольностью»? Сочинили манифест, символических колец понаделали да раз-другой поговорили тайно между собой — вот и все. А обошлись им эти «шалости» пожизненной ссылкой в солдатчину и безвестной смертью на чужбине. Надо ли класть на весы то и другое, чтобы убедиться, что одна чаша весов тотчас взметнется вверх под тяжестью другой?
Но Петр Поносов, главный чермозский бунтовщик, уже стреноженный, уже сидя в полицейской повозке, не чувствует раскаяния: «Да, он многое сделал не так, как нужно было. Во многом ошибался. Многого не успел. И пушчонка на бесдолесном лафете так и осталась щерить дуло с бумажного листа. Но совесть его была чиста — перед собой, перед ревнителями вольности, перед чермозскими мастеровыми, перед всей Россией, наконец, которая темным грозным простором окружила лесную дорогу и ничего не знала о светловолосом мальчике с нежной ямкой на упрямом подбородке». Даже Лешка Ширкадин, предавший ревнителей вольности, один через многие годы вернувшийся в Чермоз, считает, что и он в юности за Россию пострадал. И вспоминая ту пору, не омраченную даже его трусливым предательством, «летел навстречу своей юности и плакал».
Мы знаем, что не сразу, а по крупицам спеют гроздья гнева. Одна свеча, пусть и тотчас погасшая, зажигает тысячи свеч, копится в толще народный протест и вызревает революция. Но как все-таки уместить огромный этот смысл, логику социальных катаклизмов в сознании отдельного человека, жизнь которого в сравнении с бытием человечества мала неизмеримо? Как внедрить эту высшую необходимость в нравственное чувство смертного? Другими словами, был ли смысл чермозцам жертвовать молодостью, жизнью своей, если Россия, темным грозным пятном окружившая лесную дорогу, по которой везли преступников, даже не услышала о них?
Эту проблему каждый из нас вынужден решать для себя поминутно, она так же своевременна и остра для нас сегодня, как была неизбежна для героев Леонида Юзефовича. Не случайна поэтому и дискуссия, вызванная подвигом тракториста.
В нашем обществе возникла, вызрела и поднимает свой голос массовая прослойка прагматиков, ревнителей так называемой «пользы». Пооглядывайтесь вокруг, и вы встретите их ежедневно и в немалом количестве. На просьбу оказать услугу они отвечают допросом: «А что я буду от этого иметь?» По этому принципу они выбирают профессию, друзей, увлечения, создают семью. Вечные ценности — добро, честь, правда — имеют для них смысл только снабженные модной этикеткой трезвого расчета. «Надо ли было трактористу рисковать жизнью, спасая машину?» — спрашивают они. И этот вопрос без труда читается так: «Неужели мое «я» дешевле какого-то трактора?»
Возникали ли подобные мысли в головах чермозских бунтовщиков? Наверняка возникали, не могли не возникнуть. Слишком выходило за рамки обычного то, что они затеяли. Но Петр Поносов и Семен Мичурин сумели же найти на них ответ и остаться верными своей клятве. Помните, Семен мог бежать из госпиталя и попытаться спастись, а он — недотепа, скажут прагматики — думал в эту минуту о лекаре Федоре Абрамовиче, которого своим побегом поставит под удар. А Петр Поносов на допросе вместо того, чтобы о себе позаботиться, думает о том, чем бы предателю Лешке Ширкалину «заплатить» за то, что он не всех предал, — Федора Наугольного пощадил! Тут уж прагматик вообще мстительно расхохочется.
Так вот, Петр и Семен сумели преодолеть в себе сомнения, а практичный Лешка Ширкалин не смог, и его практичность в конце концов со всей неизбежностью — что очень хорошо показано в повести — привела к предательству.
А в каком светлом от исполненного долга чувстве ехал в полицейской повозке Петр Поносов, мы знаем...
Из страниц повести напрашивается вывод: на сознательный протест, на революцию способен тот, кто ее сначала в себе совершил, в себе одолел труса, обывателя, эгоиста. Но ведь и сохранить чистоту революции, добавим мы, не растранжирить, не предать то, что завоевано ею, по силам именно таким людям. Сохранить и удержать завоеванное бывает даже сложнее. Вот почему надо держать в чистоте душу, быть нравственно готовым к защите революции и ее достояний. Готовность эта может понадобиться каждую минуту.
Нет, не к теще на блины пригласил нас писатель Леонид Юзефович в городок Чермоз и на нижнетагильские заводы начала прошлого века!
Автор по профессии историк. Он любит и знает время, о котором повествует. ‘ Он не напрягается, не встает на цыпочки, чтобы заглянуть в столь далекое прошлое. Повести Леонида Юзефовича отличает тонкая художническая культура. Откройте любую из коротких глав. Сколько точных деталей быта вы найдете, характерных для того времени подробностей. И при этом обилии как они изысканно точны, как скрупулезно отобраны. Насколько скуп и лаконичен авторский язык!
Несомненным признаком культуры повествования кажется мне и введение в «Подлинную историю...» эпизодов и лиц, прямо не участвующих в сюжете повести. Как бы мимоходом узнаем мы трагическую судьбу смутьяна из Камышловских заводов Климентия Косолапова, присутствуем на приеме русским императором американского квакера Томаса Шиллитоу, становимся свидетелями неожиданного служебного взлета практиканта горного корпуса Соломирского... Герои-спутники и эпизоды с их участием ничуть не выглядят лишними, отнюдь не утяжеляют повествования, а, напротив, делают его объемным, создают тот исторический фон, на котором естественно и непринужденно развивается подлинная история о правдолюбце Мосцепанове.
Две первые повести Леонида Юзефовича, составившие и первую его книжку, свидетельствуют о том, что в историческую прозу пришел талантливый и многообещающий писатель. Нам остается только с нетерпением ждать новых его работ.
Л-ра: Урал. – 1981. – № 3. – С. 180-182.
Критика
