Творчество Лескова и поэтика русской романтической прозы 20-30-х годов XIX в.
В. Ю. Троицкий
Творчеству Лескова, находящемуся в целом в русле развития русской реалистической литературы второй половины XIX в., свойственно и изображение жизни «без прикрас» с некоторыми элементами натурализма, и «насыщенная» документальность. И одновременно ему присущи яркие черты романтического вйдения мира. Последнее особенно важно при анализе произведений этого своеобразного и необычайно многогранного художника.
А. М. Горький заметил: «По отношению к таким писателям-классикам, каковы Бальзак, Тургенев, Толстой,. Гоголь, Лесков, Чехов, трудно сказать с достаточной точностью – кто они, романтики или реалисты? В крупных художниках реализм и романтизм всегда как будто соединены». Это «соединение» особенно характерно «для нашей большой литературы»; она «придает ей ту оригинальность, ту силу, которая все более заметно и глубоко влияет на литературу всего мира» Суждение великого писателя, основоположника социалистического реализма, имеет огромное методологическое значение при исследовании отечественной литературы. Проблема «Лесков и романтизм» ныне становится особенно актуальной: современное литературоведение все глубже осознает «историческую роль романтизма в судьбах реалистического искусства» и самоценность романтизма «в общественно-политическом и эстетическом плане».
Стремясь, по словам Горького, «оправдать Русь, написать милые иконы ее праведников», Лесков опирался не только на реалистические, но и на романтические художественные принципы, нередко обращался к романтическим, в сущности своей, поэтическим формам. Все это сказалось в идеализации лесковских героев-праведников, художественно воссозданных в соответствии с нравственно-эстетическим идеалом писателя, а также в характерном для Лескова повышенном интересе к тем областям жизни, в обращении к тем источникам художественного вдохновения, которые служили, образно говоря, родником русского романтизма.
Связанное с развитием романтизма утверждение оригинальности искусства и достоинства человеческой личности, а также стремление к духовной гармонии и красоте было свойственно русской романтической прозе 20-30-х годов XIX в. Но что особенно важно по отношению к романтизму в любой литературе – с ним связано обращение к национальной истории как к источнику вдохновения и к народному творчеству как основе национальной литературы.
Неизменная черта многих романтиков: их инициативное стремление к самобытности, оригинальности, «самости», стремление, возникающее как порыв к духовной свободе, «раскованности», противостоящей навязываемым извне духовным канонам, соотносится со стремлением Лескова к «свободе ума и совести», зачастую приобретающим в его творчестве яркую субъективную окраску. Нельзя, разумеется, отожествлять мироощущение Лескова и писателей-романтиков. Однако необходимо обнаружить духовные связи й традиции, соединяющие творчество крупного русского писателя с его предшественниками.
Лесков высоко ставил художественные завоевания русских романтиков, заключающиеся не только в открытии новых сфер жизни, но и в своеобразном гуманизме, возникающем из глубокого ощущения родственной связи со своим народом. Может быть, именно поэтому Лесков стремился утвердить в сознании современников мысль о великой роли романтизма в русской литературе, имея в виду прежде всего период 20-30-х годов XIX в.
Так, отвечая на статью одного незадачливого критика, он писал, что «в нашей литературе была продолжительная полоса романтизма, и история нашей литературы упоминает целую вереницу известнейших имен писателей-романтиков», что «русский романтизм имел своих больших друзей, был предметом больших рассуждений и толков» и «его не отрицал в русской литературе ни один человек, прочитавший внимательно хоть одну хрестоматийку». Далее он высказался еще более определенно: «... Отрицать романтизм в нашей литературе – значит говорить глупый вздор, изобличающий <...> непростительное невежество и круглое и всесовершеннейшее незнакомство» с литературой. Отмечая значение романтизма в русской литературе, писатель неизменно симпатизировал романтикам и, так сказать, во многом исповедовал их веру.
«Склонность» Лескова к романтизму ярко проявилась, например, в том, что «как художественное произведение» он ставил «Тараса Бульбу» выше «Мертвых душ». Избирая книги для переводов, писатель обращается к романтическим произведениям В. Гюго «Труженики моря», И. Крашевского «Графиня Козель». Кстати сказать, произведения романтиков никогда не выпадали из поля зрения Лескова. Творчество раннего Гоголя, А. Бестужева-Марлинского, А. Вельтмана и многих других авторов русской романтической прозы постоянно привлекало его внимание. Лесков, несомненно, воспринял и некоторые черты поэтики русских писателей-романтиков, в частности затейливую, «пунктирную» композицию, интригующую манеру повествования, проистекающую из свойственного романтикам представления о жизни как о вечной смене событий и о том, что в чертах характера запечатлеваются борьба страстей и события личной жизни человека. Не без влияния этих писателей вырабатывал Лесков свой язык, отличающийся богатством неожиданных сравнений и использованием живой разговорной речи, насыщейный оборотами и словами, создающими ее неповторимый колорит.
Рассматривая традиции русской романтической прозы в творчестве Лескова, необходимо отметить широкий интерес писателя к романтизму в целом. Так, всевозможные романтические произведения служат как бы источником настроений и мыслей многих героев Лескова. Например, один из революционеров-«праведников» в романе «Некуда», вдохновенный Вильгельм Райнер, с детства живет в мире романтики. Его отец, «пламенно восторгаясь», читал сыну «шиллеровского «Вильгельма Телля», избранные места из «Орлеанской девы» и заставлял наизусть заучивать огненные стихи Фрейлиграта, подготавливающего германские умы к великому пожару 1848 года». Другой лесковский герой – Константин Пизонский вместе со своим хозяином, энциклопедистом-ремесленником, таким же, как и он сам «блаженным», «читал на память «Манфреда» и козловского «Чернеца». Произведения романтиков с детства вдохновляют и одного из самых близких Лескову героев, аlter ego автора, – Адама Безбедовича («Соколий перелет»). Отец Безбедовича «был жаркий поклонник немецкой науки и восторженный почитатель немецких поэтов и богословских писателей <...> и прекрасно прилаживал полумистическое настроение последних к своему народному религиозному взгляду».
Экспансивная Манечка Норк («Островитяне») была потрясена спектаклем «Уголино», поставленным по одноименной романтической драме Н. А. Полевого. Примеры можно умножить.
Стремясь передать психологическое состояние своих героев, Лесков нередко обращается «за помощью» к писателям-романтикам. Например, в «Островитянах», воссоздавая состояние художника Истомина перед разлукой с любимой женщиной, автор, полемизируя с В. Гюго, вспоминает его романтическую повесть «Последний день приговоренного к смерти». Литературные параллели с романтическими образами В. Гюго как средство воссоздания характера встречаем и в «Несмертельном Головане». Здесь лесковский «праведник» Голован сравнивается с героем романа «Труженики моря» Жильятом: «В них жил один дух и бились самоотверженным боем сходные сердца. Не много разнились они и в своей судьбе: во всю жизнь вокруг них густела какая-то тайна, именно потому, что они были слишком чисты и ясны, и как одному, так и другому не выпало на долю ни одной капли личного счастья». В романтическом духе строит Лесков и роман «Чертовы куклы», сюжет которого, по словам самого писателя, представлен в виде событий, происходивших «неизвестно когда и неизвестно где, – в виде «найденной рукописи»... Прием как у Гофмана».
Эти разные по своим художественным задачам обращения Лескова к романтическим произведениям свидетельствуют об известных творческих связях с романтиками; писатель отнюдь не считал романтизм «ушедшим со сцены». Подчеркивая связь с ним современной литературы, Н. С. Лесков; писал: «... Напрасно твердит наша скороспелая и торопливая критика о сокрушении романтической лжи торжеством реализма, в победоносную армию которого включая и Федора Михайловича (Достоевского), на мой скромный взгляд, не далеко ушедшего от шваба Шиллера, воспевшего неистовства Карла Моора, и кудрявого баснотворца французов Виктора Гюго, а, пожалуй, и самого Дюма с его мушкетерами».
Общей «симпатии» Лескова к романтизму не имело бы смысла придавать важного значения, если бы в его реалистическом творчестве не проявились идейно-художественные традиции русского романтизма.
Едва ли не самая характерная черта Лескова-художника – ориентированность на изображение национальной жизни во всей ее яркости и самобытности. В этом отношении писатель наследовал русским писателям-романтикам: А. Вельтману, раннему Н. Гоголю, А. Погорельскому и др. Лесков «сходился» с ними в художественном воссоздании удивительных и почти сказочных характеров, противопоставленных «массовому» человеку затрапезной русской действительности; он изображал невероятные, «анекдотические», легендарные обстоятельства, которые соответствовали задаче обнаружить перед читателем нравственный и эстетический идеал автора. Лескову, как и романтикам, был свойствен известный историзм и особенное внимание к русской национальной истории, народному миросозерцанию и самобытному народному творчеству. Стремление писателя найти коренные начала национальной жизни было связано с негативным отношением к тем, кто «не в состоянии отличать своего народного от крепко привитого чужеземного».
Реалистические картины действительности сопутствовали в творчестве Лескова воссозданию самобытного народного мировосприятия, поэтизации духовной жизни народа. В этом также обнаруживаются традиции русской романтической прозы, стремившейся создавать произведения «в народном духе», нередко противополагавшей обыденную жизнь современности «старой сказке» прошлых времен, сохранившейся в народной памяти.
Лесков «не изучал народ», «но вырос в народе», знал «русского человека в самую его глубь». До последних дней не остывал его проникновенный интерес к жизни народа. В Юности объездивший пол-России, он был в народе свой человек. «У него на дому можно было встретить и старообрядцев, и монахов, и богомольцев, якобы возвращавшихся с Афона или Иерусалима». Это было не просто познание народа, но то живое духовное приобщение, которое научило писателя «прислушиваться к голосу народному и брать мнения народные в соображение» и (в то же время) романтически одухотворенно смотреть на людей «глазами той именно среды, где они чудотворят».
Для всего творчества Лескова, замечательно знавшего отечественную историю, характерно не только реалистическое воспроизведение примет определенных исторических эпох, но и романтическое использование тем и образов национальной истории для воссоздания обобщенно-исторического колорита, служащего утверждению национальной самобытности и вместе с тем романтической идеализации прошлого. По справедливому замечанию А. Фаресова, Лесков «освещал настоящее прошлым», но он же и идеализировал его. Об одной из своих вещей Лесков пишет: «Статья живая, полуисторическая, полуполитическая с введением некоторых увлекающих и характерных анекдотов»; о другой замечает: «... она историческая, но причастна к вопросу современному и живому»; он «любит вспоминать недалекую старину и сопоставлять ее с нынешним временем».
В различных его произведениях проявлялись черты этого своеобразного романтического историзма, имевшего художественной целью утверждение идеи национальной самобытности.
Понимая значение России в европейской истории, Лесков противопоставлял «циническому взгляду на характер русского народа» свое мнение, полное национального достоинства. Вместе с тем писатель неизменно подчеркивал героический характер русской истории, величие народных подвигов. «Обращаемся к истории, и здесь же мы видим, что Этот народ отнюдь не лишен способности понимать общественную пользу и служить ей без подгона и при том служить с образцовым самопожертвованием, – писал он, – даже в такие ужасные исторические моменты, когда спасение отечества представлялось невозможным...» Лесков считает, что «простой человек... спасает Россию, ввергнутую в омут крамолами бояр»; он с глубокой страстностью заключает: «Этот ли народ надо изображать дурашливым сборищем, неспособным понимать своего призвания?»
Обращаясь к широкому изображению народной жизни, Лесков воссоздавал «типические обстоятельства» русской пореформенной действительности в живом движении народнего быта, национальной психологии и «народного сознания». Фольклор был наиболее «романтической» частью народной жизни. Но обращение к фольклору как к источнику вдохновения было связано в творчестве Лескова и с задачей романтического происхождения – с художественным утверждением национальной самобытности. Исследователи справедливо заметили, что «народное мифотворчество является для него самоценным этическим и эстетическим материалом».
Осведомленность Лескова в области устного народного творчества поражала даже специалистов. «Лесков знал такое множество народных сказаний, притч, легенд, какого я не встречал у присяжных фольклористов», – вспоминал профессор Ф. Г. Дела-Барт. Лесков всегда «обнаруживал живой интерес к народным легендам и поверьям», «не было секты, учения, ереси, которых бы он не изучил до тонкости».
Современники замечали невольные противоречия его характера: «Отрицая всякие предрассудки.., он в то же время был суеверен, и даже верил в народные приметы, хотя и старался этого не показывать».
Лесков умел извлечь глубокий смысл из каждого слова народной речи и понять и «пережить» всю гамму мыслей и чувств наивного предания. Постоянное внимание к живому самобытному слову, приобщенность к «фольклорному» словотворчеству, к пословицам, прибауткам, словечкам не являлось для писателя только «подсобным делом» в его профессии: все это было как бы частью его натуры, приобрело известную органичность; не случайно знавшие его замечали, что в его речи «были свои словечки», своя экзотика, «он выбирал или подбирал такие фразы, такие слова, «каких ни у кого не встречается». Язык Лескова сознательно ориентирован на самобытность. «От себя самого, – отмечал писатель – я говорю языком старинных сказок и церковно-народным в чисто литературной речи».
Ориентация на использование древнерусских и фольклорных источников приводит писателя к своеобразному творческому «слиянию» с народно-самобытными традициями и к тому живому, оригинальному их переосмыслению в художественных произведениях, к которому всегда стремились романтики.
Лесков воспринял художественную тенденцию той романтической прозы, которая создавалась «в народном духе» с использованием мотивой и форм народного творчества. В 20-30-х годах к подобному художественному переосмыслению, прибегали достаточно часто А. Вельтман в романах-сказках, А. Погорельский в «Лафертовской маковнице», В. Даль в «Русских сказках» и др. Конечно, Лесков использовал романтическую поэтику в связи с иными, чем у романтиков, художественными задачами, однако содержание его произведений также нередко заключалось в формы, близкие народной поэзии. При этом Лесков зачастую придавал изложению форму своеобразно организованной бытовой или поэтической народной речи (сказ), а многие его произведения строятся «по образу и подобию» жанров народного творчества. Вместе с тем фольклор обретает в контексте художественных произведений Лескова известную самостоятельность, что тоже восходит к традициям русской романтической прозы. Так, народная песня «сопровождает» развитие действия и служит словно эмоциональным средством выражения героев «Жития одной бабы», Насти и Степана. Она звучит в воспоминаниях рассказчика в «Овцебыке», проходит как мотив в «Запечатленном ангеле», «Очарованном страннике» и многих других произведениях, являясь зачастую «эмоциональным центром» формирования сюжета. Параллельно с реальным жизнеописанием в лесковских произведениях используются свойственные народному творчеству мотивировки развития событий и становления характеров. «Проникнутость» романтической поэтикой обозначается во многих созданных Лесковым характерах, и в том, что, обладая несомненной реалистичностью, они в то же время – «легендарны».
Знаменательно в связи с этим и отношение Лескова к народной сказке, к сказочности как к своеобразной форме художественного мышления. Это свое отношение он замечательно выразил в «Соборянах»: «Живите, государи мои, люди русские, в ладу со своею старою сказкой». Лесков отдавал должное устной и лубочной литературе, вроде героических сказок «Франциль Венециан», «Еруслан Лазаревич» и «Бова-королевич», «пленяющих простонародного читателя пестротой фантазии, занимательностью столкновений описываемых в них лиц».
Развивая романтические традиции, неоднократно обращается писатель к жанру сказки: он пишет произведения «Час воли божией», «Маланья – голова баранья». «Улавливая типичные черты устного народного творчества.., Лесков создает «народные легенды нового сложения», пишет и многочисленные легенды по Прологу и апокрифам («Скоморох Памфалон», «Прекрасная Аза», «Гора. Египетская повесть (По древним преданиям)», «Лев старца Герасима (Восточная легенда)», «Невинный Пруденций (Легенда)» и др.), излагая их нередко в духе народных легенд, далеких от «священного» источника в Прологе. В легендах Пролога Лесков искал лишь «материал», «молву народа», заключенную в форму легенд. Одновременно писатель художественно изображает те условия, «при которых возникают и видоизменяются старые басни» и «легенды», приобретая современную «видимость и умственность», а также – создаются новые».
Л-ра: Филологические науки. – 1981. – № 2. – С. 24-30.
