12.04.2017

Борис Можаев

Борис Можаев. На пароме

Толстый стальной трос, натянутый поперек реки, то опускался на глубину, вспарывая гребешки бегучих волн, то выныривал наружу, скользил, как удав, по чугунной тумбе парома и снова уходил под воду. Поскрипывал барабан старой лебедки. Старик паромщик цепко обхватил корявыми жилистыми руками деревянное правило.

– И-и-ип! – кряхтел он натужно, то опуская, то поднимая грубо затесанное кормовое весло.

Паром, черная неуклюжая посудина с толстыми низкими бортами, медленно полз поперек реки. На пароме стоял, широко расставив ноги, босой парень в гимнастерке и в солдатских брюках. Сапоги его валялись рядом. Он смотрел на высокий речной берег, где на перепаде, словно ласточкины гнезда, лепились новые дома с еще пустыми, черными оконными проемами.

– Ну чего ты глаза пялишь? Взял бы в руки правило… Помог бы, – сказал старик. – Видишь, на быстрине разворачивает!

– Это уж извини-подвинься. У нас как-никак разделение труда существует. Я тебе двугривенный заплатил, а ты меня на ту сторону вези.

– Обормот! Чему тебя только в армии учили? Цельный месяц баклуши бьешь.

– Человек имеет полное право на труд и на отдых. Закон!

– Законы вы знаете, но кто работать за вас станет? – Старик поднял правило, выругался, достал пачку «Прибоя», закурил. – Эх ты, Семен-Семен, на краешке поселен… Чтобы в двадцать лет баклуши бить!

– А может быть, я на работе, откуда ты знаешь? – нехотя отозвался Семен. – Может, у меня просто форма труда такая? Поверяющая, понял?

– Знаю я твою поверку… К дояркам на станы шастать по ночам. Вот не перевезу ночью, тогда запоешь по-другому.

– А я тебе в жалобную книгу впишу протест. Где хранится у тебя книга жалоб и предложений? А?!

– Балабон.

– Нет ее? Ай-я-я-яйй!.. И за чем смотрит ваш колхозный профсоюз?

Старик сплюнул за борт и выругался:

– Как только Любка тебя терпит?

– На почве взаимного интереса.

– По шее бы тебя.

– А это уж форма насилия. Капитализм то есть. А мы где живем? В свободном обществе. Понял?

– Валяй, валяй, пока цел. Не то я тебе покажу свободу.

Паром причалил к берегу. Семен спрыгнул, держа сапоги в руках, и подошел к сидевшему, свесив ноги с обрыва, пастуху.

– Любка на станах? – спросил Семен.

– Не знаю, – пастух и бровью не повел – лениво и безучастно глядел вдаль, за реку, курил. Низко, на самые брови его была насажена черная кепочка. Лицо все исшелушенное, белесое, в розоватых пятнах, как у людей, целыми днями слоняющихся на ветру да на солнце.

– А ты чего здесь сидишь? – спросил Семен.

– Мечтаю…

– Понятно.

Семен поманил одного из мальчишек, удивших неподалеку.

– Что, дядь Семен? – подбежал паренек лет двенадцати.

– Любка тут не проходила? – указал Семен на новые дома, стоявшие на высоком берегу.

– Вроде бы прошла.

– Сбегай, скажи, что ее ждут возле парома.

Паренек побежал в гору, а Семен, посвистывая, стал обуваться. От парома подошел старик, сел на глинистый выступ рядом с пастухом и сказал с усмешкой:

– Жди. Так она и прибежит сюда.

– А ты закон всемирного тяготения знаешь? – спросил Семен.

– Чего?

– Слыхал, что тело к телу взаимно притягивает?

– Это к твоему-то притягивает?

– Ну!

– Не бреши. Притягивает к тому, которое устойчивость имеет. Держится само по себе. А тебя ветер гонит, как лист осиновый.

– Мое счастье в земле зарыто, – ответил Семен. – Вот я и мыкаюсь, ищу его… Как раньше клад искали.

– Клад искали только дураки. Умному он сам в руки давался, – сказал старик.

– Как это сам? – недоверчиво спросил Семен.

– А вот так. Выходил на поверхность в виде зверя или птицы. То уткой, то поросенком, а то волом, – сказал старик. – Смотря по тому, какой величины клад.

– Это правильно, – подтвердил пастух. – Моей матери подвезло однажды. Давался ей клад, да не смогла попользоваться.

– Если давался, чего ж она не взяла? Рук, что ли, нет? – спросил Семен.

– Соображения не хватило, – ответил пастух.

– Ге-к! – ухмыльнулся Семен. – Какое ж нужно соображение, чтобы взять, когда в руки само дается? Другое дело – украсть… Тут надо шариками поработать.

– Да помолчи ты, пустобрех! – цыкнул на Семена старик и спросил у пастуха: – Как же он давался ей? При какой обстановке? Какой предмет то есть? Вот что интересно!

– Я маленьким был… Еще в единоличном секторе жили, – сказал пастух. – Ездили мы с матерью на базар в Пугасово, поросят продавать. В обратный путь двинулись по-темному. Шли обозом. Наша подвода замыкала. Кобыла у нас жеребая была – гнать нельзя. Ну, ехали мы, ехали да отстали. Сперва я уснул, а потом и мать сморило. Вот просыпаемся. Что такое? Где мы? Огляделись – во ржах стоим. Уже светает. «Митька, где дорога-то? – говорит мать. – Тяни вожжи! Выгоняй лошадь на дорогу. Не то застанут нас во ржах – засекут». Какая там дорога! Я спросонья не очухаюсь. Не пойму никак – куда мы заехали? И вот тебе – глядим – козленок… Прыгает перед лошадиной мордой да все мля-як, мля-як… Маленький такой козленок, ну вот только объягнился. Я ей говорю: «Мам, давай возьмем козленка домой!» А она: «Ты что, спятил? Откуда, спросят, у вас козленок? Что мы скажем? Украли!» Так он и прыгал вокруг телеги – все мля-як, да мля-як. А мы разобрали вожжи, хлыстнули лошадь… Она сама вывезла нас на дорогу. Оказалось – попово поле. Вон где, за Тихановом!

– Скажи ты на милость! На поповом поле! Во ржах!! Это клад, клад выходил, – сказал старик, покачав головой. – Надо бы его палочкой стукнуть. Или кнутом его стегануть – он бы и рассыпался.

– Чего? – усмехнулся Семен. – Козленок – и клад? Да просто от козы отбился. А вы клад! Антирелигиозную пропаганду забросили – вот в чем беда. Мохом суеверия обросли.

– Гляди ты, какой просвещенный, – обиделся старик. – Вон, целый месяц баклуши бьешь да к дояркам на станы бегаешь, как жеребец стоялый. Антирелигиозную пропаганду ему подавай! Небось была бы церковь – батюшка на тебя епитимию наложил бы.

– Какую епитимию?

– Проклятье! Опозорил бы тебя, стервеца, перед всем селом.

– Ты не стерви.

– А козленок был не простым, это ты точно догадался, – сказал пастух. – После нас, эдак же поутру, ехал из Пугасова Ванька Ботик. Он и выскочил перед ним, козленок-то. Так же, во ржах. Ну, Ванька поймал его, посадил в телегу и гладит, приговаривая: «Козленочек мой, хорошенький…» А этот козленок улыбнулся, губами передернул да передразнил его грубым голосом: «Козленочек, хор-рошенький». Да еще подмигнул ему. Ботик как шарахнет его с телеги – и пошел кнутом гулять по лошади. Не токмо что в пене, – в мыле пригнал лошадь. И сам весь треской трясется. Шесть недель пролежал! Облез весь и поседел. Вот как они, клады-то, даются.

– А у нас тоже однова был такой случай. У моего дяди, Филиппа Корнеевича Назаркина. Да, может, помнишь? Его по-уличному Фунтиком прозвали.

– А как же, помню, – подтвердил пастух. – Он черепенниками торговал.

– Во, во! Дак его отец от клада помер. Открылся ему клад в риге по осени. Пошел он утром, затемно еще, печь насаживать – тресту сушили. И вот тебе видит – утица переваливается с боку на бок, по полу риги-то. Да все кря-кря… А лететь не летит. У них сроду уток не было, и у соседей тоже. Он: «Господи Иисусе Христе, это клад!» Да палкой и начкнул птицу. Она тут же рассыпалась. Рассыпалась она – и целая куча золотых. Он их собрал в мешочек. Куда их деть? Носился с ними, носился да в печку спрятал в риге. В печную кладку положил и кирпичом закрыл. Правда, взял он три золотых монеты с собой. Вот настает ночь – ему не спится, не терпится поглядеть – на месте ли золото? Пошел он в ригу – а там возле печки часовые стоят с шашками налоге. Он было к печке, они: стой! Зарубим! Не сумел, говорят, счастьем попользоваться, теперь все… Клад ушел. Что с ним было дальше – не помнит. А только очнулся он наутро. Видит – валяется в риге. Схватился он за печку, отвалил кирпич. Ан, золота нет.

С другого берега реки закричал мужской голос:

– Паро-о-о-ом!

Старик поглядел туда и сказал:

– Кажись, не наши.

На том берегу стояли мужчина и женщина, одетые легко, но с плащами на руках.

– Бреховские учителя, – сказал пастух. – Утром говорили, будто в Тиханово учителей собирают. Роно задачу им задает на новый текущий год.

– Паро-о-о-ом! – закричали с того берега уже в два голоса.

– Обождут, – сказал старик. – Может, кто подъедет. Тогда уж заодно и этих перевезу. Ну, ладно. Значит, пропал мешочек с золотом. А те три золотых у него все ж таки остались. Он на них лесу купил на сруб. Призвали плотников, стали рубить они. Старый плотник ударил топором – и щепка полетела кверху. «Ну, Корнеич, – говорит плотник, – хочешь обижайся, хочешь нет, но я тебе не советую жить в этом доме. Продай лес». – «Почему?» – «А потому что не впрок пойдет тебе этот дом». Не послушал Филипп Корнеевич. Срубили дом, поселились. Вот тебе неделю не прожили – хозяин помер. Они его в Самодуровку продали, на вывоз. И там через месяц хозяин помер… Вот он что делает, клад, когда его взять не умеют.

– Паро-о-о-ом! – опять закричали с того берега.

– Скажи ты, какой нетерпеливый народ пошел, – сказал пастух. – Никакой выдержки. Что дети малые.

– А все оттого, что понимают об себе много, – отозвался старик.

– Работать лучше надо, а не рассуждать, – сказал Семен.

– А ты чего же не работаешь? – спросил старик.

– Я не паромщик.

– Дак вон, бери шест и становись. Ну, становись! – старик указал на паром.

Но Семен лежал на брюхе и не шелохнулся, покусывая травинку.

– А-а! То-то и оно. Все мы любим указывать, – торжествующе сказал старик. – А вот как самому стать за правило, так это брюхо болит.

– Паро-о-о-ом! – доносилось требовательно с того берега.

– Теперь они любят кнопки нажимать… А чтоб правилом махать – спина болит. Иной пастух теперь и кнутом хлопнуть не умеет, с палкой ходит. – Пастух потрогал длинный ременный кнут, лежащий возле него.

– Ноне и пастуха норовят электричеством подменить, – сказал старик. – Проволоку натянут, а по ней ток пустят. Корова носом ткнет – ей хлоп по носу!

– Электричество есть, а молока нету, – сказал пастух.

– Паро-о-о-ом!

– Зато теперь много полезных ископаемых, – возразил Семен.

– Это что за полезные ископаемые? – спросил старик.

– Ну, земные клады, про которые вы здесь толкуете.

– Земные клады не каждому даются, – сказал старик. – Работать надо, а не искать.

На спуске к реке загромыхала телега. Удившие ребятишки метнулись к ней с криками:

– Кино! Кино едет…

Невысокий парень в серой кепке с какой-то рыхлой сонной физиономией спрыгнул с телеги, взял под уздцы лошадь и стал заводить ее на паром.

– Вань, какую картину привез? – спросил Семен.

– «Дай лапу, друг», – нехотя ответил тот.

– Дак ты же эту лапу на той неделе привозил! – удивился старик.

– Есть еще «Вижу солнце», – сказал киномеханик.

– И солнце ты нам показывал. Да мы и без тебя видим его каждый день.

– А я виноват, если других нет?

– Как это нет? Скажи – другие разобрали, а тебе опять лапу сунули.

– Показать бы тебе Москву за эту лапу, – сказал Семен.

– Да идите вы!.. Что дают, то и везу.

– В этой жизни, Ваня, надо брать все самому, а не ждать, когда дадут… Закон! – наставлял Семен.

Лошадь на припаромке стала, заупрямилась.

– Н-но, травоядное! – тянул ее за обороть киномеханик.

– У нее двигатель под хвостом, как у ракеты. Ты ее под хвост ширни! – скалил зубы Семен.

– Да иди ты!..

Наконец телега отгромыхала по бревенчатому настилу, и старик отвязал чалку. Киномеханик, въехав на паром, снова уселся на телегу.

– Помог бы паром столкнуть, – сказал старик, упираясь шестом в берег.

– У меня государственное имущество, – ответил киномеханик важно. – Куда ж я от него?

– Его что, лошадь съест, твое имущество?

– Давай, дед, упирайся! – крикнул Семен. – Крепи союз труда и обороны.

– Обормот, – выругался старик.

По берегу от дальних домов вьюном сбегал мальчишка.

– Ну, что? Придет Любка? – спросил его Семен.

– Ее там нет.

– А где ж она?

– Не знаю. Наверно, на станах.

– Плохо дело! Приказ надо выполнять до конца. Сбегай на станы, разузнай и доложи мне! Ну, не в службу, а в дружбу.

– Это уже не дружба, дядь Семен, а работа. А за работу деньги платят.

– Ого! Силен бродяга… А между прочим, резон. – Он достал из кармана двугривенный. – На, в кино сходишь. Стоп! – остановил он мальчика. – Давай лучше так: сбегай в магазин, принеси мне поллитру. Вот тебе деньги… И закусь – банку джема. А Люба сама придет.

Любка появилась с другого берега. Она так же стояла посреди парома и равнодушно глядела, как старик, вихляя телом, натужно сипит и шлепает по воде своим правилом. Наряд на ней был самый будничный – выгоревшая в синеватый горошек кофточка, да коротенький зеленый сарафанчик, да синие полукеды на босую ногу. И в одежде, и в ладной ее, крепко сбитой фигурке с маленькой неразвитой грудью было что-то еще детское, – и круглое личико ее исшелушилось на скулах и носу, как у школьницы, и волосы заплетены в косы. И только руки ее были полные, сильные, с налитыми от работы, красными пальцами.

Семен встретил ее пьяной ухмылкой, он поднял с земли поллитру водки, уже наполовину выпитую, и сказал:

– Салют!

– Тебе чего?

– Как чего? Тебя. Вот, за твое здоровье пил… Вдвоем со сваей. Об настил чокался, – он ткнул бутылкой в сваю.

– Оно и видно, что чокнутый, – сказала Любка, пытаясь пройти по настилу припаромка.

Семен встал, растопырил руки, загородив ей дорогу.

– Не дури! Мне на дойку пора.

– Обождут твои коровы.

– Еще чего? Думаешь – все бездельники, как ты.

– Ишь ты, какие мы важные! – Семен покрутил руками.

– Эй, обормот! Не видишь – человек занят? – сказал старик.

– Ты не туда смотришь. Ты вон куда смотри. – Семен указал старику на другой берег, где появился грузовик, но дорогу Любке уступил.

Она поднялась на берег. Семен догнал ее и обхватил сзади, облапив ее грудь, тяжело дыша ей в ухо.

– Отпусти!

– А что мне за это будет?

– Ты только об этом и думаешь…

– А ты об чем?

– Сказала б я тебе…

– Скажи.

– Отстань… ну! Вон люди смотрят.

– Иди ты!

– Дурак! – Она, упершись ему локтями в живот, с трудом вырвалась.

– Ну чего ты, чего? – забормотал он, подступая к ней снова и ловя ее за руки.

– Пусти, слышишь! Не то закричу…

– Кричи.

– Дядь Ва-а-нь!

– Ты чего, очумела? – опешил Семен, отступая.

– Ах ты, трус! Ах ты, мерзавец!..

Любка, раскрасневшаяся не то от гнева, не то от борьбы, вдруг ударила его наотмашь по уху.

– За что?

– За все.

– Бей еще!

– Другие добавят, – Любка пошла прочь.

– Может, все-таки пояснишь? – догнал ее Семен.

– А тебе непонятно?

– Допустим.

– Ты когда вернулся, что говорил? Устроюсь на работу – поженимся…

– Как же мы поженимся, если я не работаю?

– Так поступай на работу!

– Здесь, за семьдесят рэ? Нет, это не для меня.

– Ну, поедем в город…

– В общежитие, что ли? – усмехнулся Семен.

– Для чего же ты говорил? Для чего?!

– Мало ли что говорят.

– Вот именно… Язык без костей. Потешил – и пошел дальше. Ступай! Переживем. – Любка отвернулась и стала глядеть в землю, оглаживая носком дорожную пыль.

– Ты думаешь, я так, для забавы? По расчету, да? Эх ты… Я сам ничего не знаю.

– Пора знать. Ходишь, как бык в загоне, только землю топчешь. Хоть бы людей постыдился.

– А что мне люди? Может, у меня душа не лежит к этим местам. Не хочу я вилами навоз выкидывать от чужих коров.

– Заведи свою.

– Я про дело говорю. Ноне к коровам пошлют, завтра – к свиньям. А я хочу сам выбирать, делать что по душе. Поняла? Может, мне другие горизонты нужны. Размахнуться.

– Вот и ступай, размахивайся. Ищи свои горизонты.

– Ладно, – он снова потянулся к ней руками.

– Отстань! И не приходи больше на станы…

– Ты что ж там, одна, что ли? – криво усмехнулся Семен.

– Эх ты, кобеляка бесстыжий! Только приди – головешкой всю твою щетину спалю.

Поздно вечером старик паромщик сидел возле костра и ел уху. Его неуклюжий паром притулился темной глыбой к берегу. А с той стороны долго и настойчиво кричали:

– Паро-о-ом! Паро-о-ом!

Старик ел уху и ворчал себе под нос:

– И чего ты надрываешься… Пока не съем, никуда я не поеду.

– Хлеб-соль, дядь Иван, – раздалось из темноты.

Старик отвернулся от огня и с трудом разглядел пешехода. Это был Семен.

– Хлеб-соль, – повторил тот, подходя.

– Ем, да свой, а ты так постой, – ответил старик.

– А кто там орет, с того берега?

– Паро-о-о-ом! – раздалось оттуда.

– Кто его знает, – ответил старик. – Вроде бы знакомый голос, да никак не признаю.

Послушал и Семен.

– Нет, что-то не узнаю.