Поэзия Валентина Берестова
Леонид Темик
Много лет тому назад Самуил Яковлевич Маршак познакомил меня с прекрасным (маршаковское определение!) поэтом и прозаиком Валентином Берестовым. Позже я понял: какими-то очень важными гранями своего творчества Валентин Берестов родствен Маршаку. Их роднит прежде всего счастливая детскость поэтической души:
Не бойся сказок. Бойся лжи.
А сказка! Сказка не обманет.
Ребенку сказку расскажи —
На свете правды больше станет.
Право же, это стихотворение мог написать и Маршак!
Слово «мастерство» мы частенько поминаем всуе. Истинное мастерство не рекламирует себя и не демонстрирует своих богатых возможностей. Немыслимо также оно без подлинной культуры, вне общепоэтического контекста. Прибегая к столь милой душе поэта (и органичной для него) археологической терминологии, заметим, что в его творчестве постоянно ощутим «культурный слой», без которого своей поэзии он не мыслит: Ф. Тютчев, М. Лермонтов, М. Карим, Н. Глазков, Д. Самойлов... Многих чем-то родственных ему поэтов носит в душе В. Берестов (чуткий читатель заметит, что это далеко не мертвый груз).
Есть в книге стихотворение, поразившее меня и замыслом и исполнением, — «Курган». Прочитав о том, как «землекопы-ювелиры», раскопавшие богатое древнее захоронение, «пласты считая, как ступени, сошли, как в погреб, в глубь времен», и «женский образ бестелесный из праха темного возник», — я оценил, как мне казалось, по достоинству это отличное стихотворение и перевернул страницу. Но что-то заставило вернуться к нему. Постойте! Да ведь это... это же перекличка с Блоком, современный отзвук его «Клеопатры»! Тот же метр и даже композиция: Берестов заканчивает стихотворение прямым монологом-четверостишием покойной владычицы (обе ныне — «прах»). Это — родственное. Но все остальное подчеркнуто противоположно: и отношение глядящих (у Блока «Толпою пьяной и нахальной... люди шепчут неустанно о ней бесстыдные слова») да и самый смысл «свидания». И вот уже «перекличка» не самоцель, как не самоцелей и сам по себе рассказ об археологической находке: каждый из поэтов писал о встрече двух таких разных времен — древности со своей современностью, а уж в совокупности обоих стихотворений — переплетение четырех (или, как минимум, трех) эпох, мировосприятий, нравственных пластов.
Одним лишь не грешат эти стихи — идилличностью, розовым умилением. Конечно же, «любили тебя без особых причин за то, что ты — внук, за то, что ты — сын...»; конечно же, детство всегда талантливо («Был и я художником когда-то...»); а главное, оно, детство, — принципиально бессмертно («Их лица белее бумаги, а я раскраснелся в жару. Как видно, не знают бедняги, что я никогда не умру»).
Думаю, соотношение мира детства и мира взрослых, взаимоотношения меж ними на материале стихов В. Берестова могут явиться темой специального разговора. Есть в книге превосходное стихотворение «Бабушка Катя», где приехавшая из деревни старушка ненавязчиво и мудро проявляет воспитанное в народе веками уважение к детству:
Приказала отцу моему, Как ребенку:
«Ты уж, деточка, сам Распряги лошаденку!»
И с почтеньем спросила, Склонясь надо мной:
«Не желаешь ли сказочку, Батюшка мой!»
Детские стихи Валентина Берестова сразу становятся для читателей «своими» еще и по той очень важной причине, что сам строй языка, игра словом, «наивная» этимология его не придуманы, но органичны для поэта. А уж дети, по свидетельству К.И. Чуковского, лингвисты гениальные. Вот и «злой демон» лирического героя одного из стихотворений выделывает со словами, что ему только вздумается: «И «Мурзилку» «Зумрилкою» он называл, и журнал «Крокодил» величал «Драконилом» («Драконил»).
Но ведь за такими играми кроются подчас вещи, весьма нешуточные. Вот лишь первая строка стихотворения, где вроде бы странное словосочетание уже порождает образ (и поэтический и образ времени): «Помнишь звуки немого кино?»! И все дальнейшее — как бы реализация, развертывание образа, порожденного оксюмороном, вплоть до последней строки: «И «Сапожник!» орало немое кино».
Подобные примеры реализованных метафор, образных этимологий можно, право же, пригоршнями черпать со страниц книги: «Разбиваются стаканы, отбиваются от рук», «Не пускает в дом наследника, чтобы тот не наследил», «И кругом только умные лица, потому что считаем в уме» и т. д. Существительные по-немецки пишутся с заглавной литеры. Ну и что? А то, что «с заглавной буквы пишут там и Ложку и Картошку, чем уважение к Вещам внушают понемножку». Валентин Берестов может написать, например, что «Герон не знал, что жил до нашей эры», или что каторжный сизифов труд закончился тогда, когда на помощь пришли дети (просто «сделаться каждый хотел сильным, как дядя Сизиф)... Подобные «игры» и «находки» придумать нельзя — это проявление одной из счастливых граней дарования поэта.
Валентин Берестов издал не очередной сборник стихов, но — книгу, книгу очень цельную, при том, что в ней соседствуют самые разные пласты — времени и материала. И еще — нередко в книге говорится о людях, вошедших в мир поэта, и, увы, порой уже безвозвратно ушедших... В ней сопряжены такие разные времена, как довоенное детство, раннее повзросление в военные годы, послевоенная пора и, наконец, день сегодняшний. И все это — разноликость, разновременье, разнотемье — объединено личностью и голосом поэта. Убежден, что читатель, закрыв книгу, с удивлением почувствует, что он не просто знаком с ее автором и знает о нем «все-все», но что и автор хорошо знает его, читателя, вроде бы и незнакомого человека... А подобное чувство может вызвать лишь очень хорошая книга!
Книги такие в один присест не пишутся. Они вообще не пишутся: их надо пережить и прожить, как жизнь. Да и сам поэт заканчивает свою книгу таким стихотворением:
Я давно их задумал, и нес сквозь года,
И мечтал наконец произнесть.
Тех стихов мне теперь не сложить никогда.
Я их кончил. Они уже есть.
Всего четыре строки, но как много сказано.
Одно лишь, признаюсь, огорчило меня: название этого стихотворения — «Прощание со стихами». Отчего же «прощание»? И мы и дети наши ждем от В. Берестова новых стихов.
Л-ра: Литературное обозрение. – 1981. – № 7. – С. 75-77.
Произведения
Критика
