Серьёзные чудеса
В. Харитонов
Нас не удивляет, что некоторые книги, написанные для взрослого читателя, со временем стали любимым детским чтением — как «Робинзон Крузо» или «Путешествия Гулливера». Но вот обратный случай («наоборот»— как это в духе Кэрролла!): написанные для детей, книги об Алисе сделались взрослой классикой. Что было этому причиной? Бедность воображения у сегодняшних ребят? Или стремление взрослых и серьезных людей вкусить радости наивного и заинтересованного взгляда на жизнь? А может быть, постепенно открывающееся сознание того, что в этих детских книгах было высказано много серьезного и глубокого — такого, что детям и не понять? Странные, удивительные книги — такая репутация держится за ними по сей день.
Страна трезвого практицизма и здравого смысла, Англия в случае с Л. Кэрроллом не впервые дала образец эксцентрического и экстравагантного выхода за рамки житейской «постепеновщины». Не будем, однако, преувеличивать степень оппозиции Кэрролла укладу викторианской Англии. Его книги — симптом беспокойства, тревоги, внутреннего разлада, но совсем не яростный протест Свифта или Шоу. Кэрролл — типичный английский «чудак» (вроде героев Стерна), который умеет и поладить с жизнью, и уйти от ее докучливых обязанностей в мир капризных увлечений. Недаром исследователи называют писательское творчество Льюиса Кэрролла «каникулами» его преподобия Чарльза Л. Доджсона, оксфордского математика и проповедника.
Основной принцип художественной системы Кэрролла — алогизм, абсурдность положений. С редкой изобретательностью воспроизводит он перевернутую логику страны чудес и Зеркалья. В причудливых построениях Кэрролла виден, однако, строгий расчет. О Свифте писали, что его фантастический гротеск пользуется услугами таблицы умножения, — то же можно сказать и о творчестве Кэрролла. Бывает, что комментаторы долго, до пресноты разжевывают соль его шутки. Иное дело — «бессмыслицы» Э. Лира: в них ярко выразилось народное игровое начало, поражающее наивностью и поэзией. «Перевертыши» Лира — это вести из мира сказочной свободы. Абсурдные же ситуации и диалоги Кэрролла доносят отголосок традиции, которая использовала «бессмыслицу» в целях сатирического разоблачения.
Современник Диккенса, Кэрролл оставил потрясающей силы сатиру на судопроизводство, где решающей уликой против подсудимого оказывается совершенно не идущее к делу стихотворение. Эту знаменитую сцену сравнивают с «Процессом» Ф. Кафки. Наконец, он конструирует собственный язык и пишет стихотворение «Бармаглот», над которым сегодня раздумывают семиотики. Книги об Алисе — книги исключительно английские в том смысле, что многие положения и персонажи в них основаны на чисто языковых явлениях, и многое бы переменилось, будь эти книги написаны на другом языке. В Англии говорят: «Безумен, как мартовский заяц». Можете посмотреть, как это выглядит: Мартовский Заяц — один из героев «Алисы». Однако вполне оценить его экзотическую прелесть русскому читателю, конечно, не дано. Или еще один герой — Лже-Черепаха. Лже-Черепаха — фикция, это суп из телятины, вкусом и запахом похожий на черепаховый суп. Лже-Черепаха — вкусное напоминание, что-то вроде нашего морковного кофе. Н. Демурова превратила ничего не говорящую нам Лже-Черепаху в Подкотика. В Подкотике есть запах реальной вещи, обманное обладание чем-то трудно достижимым (котиковая шуба!).
На примере с Подкотиком можно увидеть механику многих абсурдных и комических ситуаций у Кэрролла: нечто отвлеченное переводится в план реального существования. Например, Никто — у Кэрролла вполне конкретный персонаж, аналогичное понятие в математике — «пустое множество». «— Кого ты там видишь? — Никого. — Какое у тебя прекрасное зрение!.. Увидеть Никого!» «Кисельные барышни» на дне колодца рисуют «множество». Чего? «А ничего — просто «множество». Чеширский Кот то возникает, то опять пропадает, а то оставляет одиноко парить в воздухе свою улыбку. Парадоксальная идея медленного исчезновения и медленного появления Кота, возможно, была подсказана Кэрроллу его занятиями фотографией — при печатании из «ничего» обязательно получается «нечто», а по своему времени Кэрролл был замечательный фотограф. И, наконец, какое содержание скрывается за стихотворением «Бармаглот»? О чем оно? Этот шедевр зауми переведен на многие языки, и теперь это можно прочесть по-русски (понять едва ли). Чародей языка, Кэрролл поднял здесь древнейший фольклорный пласт: заумный язык есть в детских считалках, им пользовались при магических заклинаниях, и, конечно, злой колдун английских сказок и легенд Мерлин знал его так же хорошо, как у нас Крученых.
Итак, лингвистические «трюки», логические нелепости. Зачем? Показать капризную игру интеллекта? Демонстративный уход от скучной житейской прозы? Оказывается, не только это. Оказывается, попутно идет пересмотр, проверка корневых основ мировоззрения. Как ребенок видит мир? Это прежде всего слова. Мир предметен, всему есть название. И вот множеством уст словоохотливая флора и фауна страны чудес и Зеркалья отчитывается перед маленькой девочкой, внося поправки и дополнения в картину, которая успела составиться в ее голове. Добираясь до смысла их слов и речей, Алиса стремится найти порядок, систему в окружающем мире — хотя бы это был хаос страны чудес и Зеркалья. Алиса видит: здесь есть свой масштаб, своя логика, своя мера реальности — сказочный Единорог признается, что в свою очередь всегда считал детей «сказочными чудовищами». Книги об Алисе — это фантастические сказки с захватывающе острым сюжетом: среди скованных традицией и привычным мышлением слов и ситуаций блуждает смысл, теряется истина. Понятно, почему Алиса не может правильно прочесть ни одного азбучного стихотворения: среди всеобщего безумия зарифмованные прописи, как на рентгене, выдали свою бессмысленность и стали смешной чепухой. А детские стишки и песенки о Шалтае-Болтае, Траляля и Труляля, о битве Единорога со Львом Алиса читает, не перевирая: это правомерные бессмыслицы и в сказочной атмосфере они — дома.
Отталкиваясь от этих смешных стихов, Кэрролл создает иронические и одновременно грустные апокрифы, разворачивая строки песенки в живые сценки. Единорогу и Льву до смерти надоело драться, а драться надо — про это уже написана песенка. Живая сцена убита автоматизмом, предопределенностью развития и развязки. Ее динамика оказалась топтанием на месте — так же после стремительного бега не трогаются с места Алиса и Черная Королева. Вхолостую разыгрывается история с симпатичными близнецами Траляля и Труляля, с обидчивым и дотошливым Шалтаем-Болтаем. Даже в сказочном мире Кэрролл видит лишь обманчивую иллюзию свободы от традиций и внешнего предписания. Если поставить два зеркала одно против другого, то по обе стороны вытянется анфилада комнат. Кажется, стало просторнее, хотя человек остается все в той же комнате с зеркалами. Очень, в сущности говоря, меланхолический тон витает над сценой встречи Алисы с Траляля и Труляля: спящей девочке снится король, спящий под кустом, которому снится девочка, которой снится король, — и так далее, как в комнате с двумя зеркалами. И вместе с Алисой нам делается беспокойно: кто кому снится «сначала», кто здесь «настоящий» — король или Алиса? Похоже, Кэрролл разделяет грустные размышления мудрого волшебника Просперо из последней пьесы Шекспира «Буря»:
Мы сами созданы из сновидений,
И эту нашу маленькую жизнь
Сон окружает...
Смешные и серьезные книги об Алисе очень метафоричны. Что-то сознательно зашифровал сам Кэрролл, что-то добавил его первый иллюстратор — политический карикатурист Д. Тениел, а что-то нашли многозначительным позднейшие истолкователи. Трезвые головы давно предостерегали от вычитывания из текста того, что и не снилось Кэрроллу, а вернее — Алисе в ее чудесном сне. Но редкая голова останется трезвой после чтения «Алисы». О Кэрролле высказывались психологи и фрейдисты, экспрессионисты и абсурдисты, о нем писали философы, филологи, математики, физики. Среди мнений о Кэрролле много интересных мыслей и замечаний, но предостаточно и так называемых ученых благоглупостей. В падении Шалтая-Болтая со стены, например, видят падение Люцифера и вообще идею о падшем Человеке. Способность Алисы расти на глазах связывают с теорией «расширяющейся вселенной». И все же в рассуждениях математиков и физиков заключена и большая доля правды. Ведь поэт был из их племени, и в книгах об Алисе выразился дух времени, богатого научными свершениями и предчувствием будущих открытий. У Кэрролла находят туманное обещание теории относительности и антивещества. Доджсон-математик был порядочно консервативен, но проницательнее оказался Льюис-поэт, и сегодняшние трактаты по физике и математике украшают себя цитатами из «Алисы». В образ сказочного мира Кэрролл внес черты научной вероятности, во многом подтвержденные временем.
Но нельзя забывать и того, что перед нами сказка, а поэзия далеко не всегда переводима на язык конкретного смысла, тем более поэзия «бессмыслицы». Книги Кэрролла далеки от мертвой схематичности — шахматная безупречность их структуры допускает игру, озорство, произвол.
А у Кэрролла очень много просто смешных бессмыслиц. Напрасно, например, подозревать какой-то смысл за образом Плотника из стихотворения «Морж и Плотник»: своему иллюстратору Кэрролл предложил на выбор плотника, бабочку и баронета — по-английски эти слова равносложны, а за смысл Кэрролл не держался. Тениел предпочел плотника — так и осталось. К сожалению, в русском переводе книг об Алисе пришлось отказаться от классических иллюстраций Тениела: образная система перестроилась — и рисунки Тениела заспорили бы с текстом. Тениела уже не попросишь нарисовать Подкотика вместо Лже-Черепахи. Отказ от иллюстраций Д. Тениела, может быть, самая большая потеря для «Алисы», но с нею нужно примириться. Потеря эта компенсируется: с другим своим соавтором, с переводчицей Н. Демуровой, Кэрроллу тоже очень повезло.
Вместе со сказками Кэрролла родился миф об их непереводимости, и, начиная с вольного переложения «Соня в царстве дива» (1879), все русские переводы «Алисы» с разным успехом этот миф подтверждали. Кэрролл тяжеловесно шутил, нес совершенный вздор, отпускал плоские остроты. Корректный, близкий перевод кэрролловских книг невозможен. Переводя Кэрролла, нужно состязаться с ним в остроумии, изобретательности, фантазии. Нужно подыгрывать ему, выяснив, конечно, по каким правилам он играет. Опытность, общая культура и вкус помогут переводчику определить для себя необходимую степень творческой свободы — и тогда можно надеяться, что будет передан дух, а не буква этих произведений. Перевод Н. Демуровой — это крупное событие, он, безусловно, заслуживает специального разбора, что и сделал в своей статье К.И. Чуковский («Литературная Россия», № 38, 1968). Но одно общее замечание хочется высказать и здесь. Даже очень хороший перевод в чем-то обедняет оригинал, и Н. Демурова старается компенсировать потери, кое-что присочинив от себя. Наверное, это заслуживает упрека, но нужно понять и переводчицу: она боится обделить русского читателя смехом. Эти «приписки» по большей части выполнены со вкусом, по кэрролловским правилам игры, а насколько хорошо знает эти правила Н. Демурова, видно из ее содержательного «Предисловия переводчика».
Л-ра: Новый мир. – 1969. – № 1. – С. 244-247.
Произведения
Критика
