21-05-2019 Гюнтер Гёрлих (Günter Görlich) 81

Гюнтер Гёрлих. Девочка и мальчик

(Отрывок)

Девочку спрашивают, как ее зовут и где она живет.
— Катрин Шуман, — говорит девочка, — Шуман с одним «н», Симон-Дахштрассе, пятый этаж. Знаете, у Варшауэр Брюкке.
— Знаю, — записывая, резко бросает регистраторша. Она, видимо, торопится, хочет идти обедать: время близится к двенадцати.
— Сколько лет? — спрашивает она.
— Четырнадцать, — отвечает Катрин Шуман, — скоро пятнадцать.
Регистраторша недоверчиво взглядывает на нее:
— Четырнадцать? Я бы дала на два больше. Уж так ты выглядишь.
«Что с ней, — думает Катрин, — я же ей ничего не сделала. Это ее работа, и я не в игрушки играть пришла… А как она ногти намалевала, лиловые. Никогда еще такого не видела».
Девочка чувствует себя несказанно усталой, даже рассердиться не в силах. В другой ситуации она бы за словом в карман не полезла.
Ей сделали укол, лекарство начинает действовать. Ей сделали даже два укола, один противостолбнячный, второй успокаивающий, чтобы уменьшить боль, как сказал врач.
Врач отнесся к ней совсем иначе, чем регистраторша, он очень осторожно снял повязку и сказал:
— Сейчас все будет хорошо, еще чуточку потерпи. Ну и рана. Как это случилось?
— Коньком, полозом, — объяснила Катрин сдавленным голосом, ей же было чертовски больно.
Но она не стонала, нет. Не в ее, Катрин Шуман, правилах сразу реветь, чуть что случилось.
Врач обработал рану и наложил новую повязку. Девочку он утешил:
— Ходите в брюках, так никто ничего не заметит. Будете слегка прихрамывать, а боль пройдет через день-два. У вас глубокая рана. Все могло кончиться значительно хуже. Полозом и кость раздробить можно. Через три дня приходите. А сейчас я пропишу вам таблетки. Вы бы поплакали, иной раз помогает.
Так с ней говорил врач. А регистраторша? Она продолжает допрос:
— Отец, мать, имена. Место работы?
— Дитер Шуман, отец. Работает в железнодорожных ремонтных мастерских у моста Варшауэр Брюкке. Маму зовут Марианна. Работает на электроламповом. На конвейере. Люминесцентные лампы. Как у вас над умывальником.
— И завод тоже у Варшауэр Брюкке, а?
— Да, на другой стороне.
— Ну вот, теперь мы знаем точно, хм, все собрались у Варшауэр Брюкке, — хмыкает регистраторша.
Катрин снова слышит раздражение в ее тоне и хотела бы спросить, почему она с ней так разговаривает. Но тут регистраторша равнодушно замечает:
— В следующий раз принеси страховое свидетельство. Его всегда нужно носить в сумке.
Регистраторша выходит из-за письменного стола и, шагнув к зеркалу, включает лампу, вплотную придвигает лицо к зеркалу, рассматривает его — она, видимо, близорука.
Катрин поднимается, но вздрагивает от боли. Прихрамывая, идет она к двери, еще раз убеждаясь, что люди бывают такие и этакие. Если в коридоре, у кабинета врача, тот мальчик ее не ждет, ей придется подумать, как добираться до дому. Хорошо бы, он не сбежал потихоньку. Нет, мальчик ждет в коридоре. Он привез ее сюда, именно ему она обязана своей раной. Но мальчик не виноват, нет, правда не виноват. Он чертил на льду дуги и петли, а Катрин загляделась. Вот оттого, что Катрин Шуман замечталась, они и столкнулись.
Мальчик, стало быть, ждет в коридоре у двери и вскакивает, когда девочка выходит из кабинета.
— Вот так да, какая же ты бледная! — удивляется он.
Но и он, мальчик, такой же бледный.
— Ладно, — отвечает Катрин, — только брюки пропали. Не починить, видно.
— Купим новые, — решительно заявляет мальчик, — чего там. Иначе зачем у моих родителей страховка!
Они стоят друг против друга и внезапно смущаются. Знакомы они всего какой-нибудь час. Столкнулись на льду, не раньше. Катрин растянулась и сразу даже ничего не почувствовала, но секунда — и ее пронзила острая боль.
Мальчик подтащил ее к борту катка. Куском бинта перевязал как смог рану, сбегал за своим мопедом и привез ее сюда, в поликлинику.— Я отвезу тебя домой, — говорит мальчик.
На нем серо-зеленая куртка и застиранные джинсы. Белокурые волосы не слишком длинные. А глаза кажутся в эту минуту очень большими.
— Тебе куда? — спрашивает он.
— Симон-Дахштрассе. Доедешь до Карл Марке-аллее, а там до Осткройца. Я скажу тебе.
— Схожу-ка я лучше за такси. У моего мопеда плохая амортизация. Не годится для человека с раной на ноге.
— Такси? Слишком дорого.
— Чепуха. Тебе нужно домой.
— Я выдержу. Укол действует. Рана больше не болит.
— Ну, если так, — нерешительно говорит мальчик, — тогда поехали.
Наступать девочке все-таки больно, и мальчик — он озабоченно наблюдает за ней — подхватывает ее под руку, она благодарна ему за это.
Катрин опирается на руку мальчика. Капюшон его куртки трет ей щеку, и она отворачивает голову.
На улице не холодно. Падает легкий снежок, сырой, он тотчас тает на асфальте. При такой погоде ехать надо очень осторожно.
Катрин сидит, крепко ухватившись за мальчика. Со страхом поглядывает она на боковую стенку огромного грузовика, катящего почти вплотную к ним. Мальчик объезжает все выбоины, едет очень осторожно. А Катрин кричит ему в ухо, куда нужно ехать. Скоро, однако, замечает, что улицы здесь ему знакомы.
Когда они подъезжают к мосту Модерзонбрюкке, снегопад усиливается. Но Катрин вздыхает с облегчением — сейчас она будет дома, они уже едут по ее улицам. Там, где Симон-Дахштрассе упирается в Ревалерштрассе, там стоит дом, в котором она живет с тех пор, как себя помнит.
Мальчик выключает мотор, снимает шлем с головы.
— Ничего себе конец отсюда до катка, — говорит он.
— Другого катка нет, — возражает Катрин.
Ее лицо горит от ветра. Боль в ноге прошла, это действует укол. Она без труда сходит с мопеда и идет не хромая.
— Послушай, — говорит мальчик, — вот тебе мои адрес и телефон. Если что надо, звони. Мне очень жаль, правда, что так получилось.
Он протягивает Катрин записку, которую она сует в карман своей теплой куртки.
— Еще все счастливо обошлось, сказал врач. А ты парень что надо, позаботился обо мне.
— Не свинством было бы поступить иначе? — удивляется мальчик.
Вот и все, собственно говоря, сказано.
— Ну, пока. Езжай осторожнее, — предупреждает Катрин.
Она машет ему, он тоже махнул:
— Привет!
Девочка быстро идет к двери дома. Но в подъезде она прислоняется к стене: рана все-таки здорово болит.
Почему, собственно, перед мальчиком она так бодрилась? Ступенька за ступенькой осторожно ставит она больную ногу, замечая, что пятый этаж может при случае оказаться очень и очень высоко.
В сумеречной тишине квартиры Катрин сразу чувствует себя спокойнее. Включив свет в прихожей, она подходит к зеркалу. Волосы у нее намокли, растрепались, она пытается привести их в порядок. Но руки двигаются плохо, окоченели. С трудом открывает девочка «молнию» куртки — всегда-то она на одном месте цепляет. Катрин тянет, дергает и при этом невольно думает, что давно могла бы пришить новую.
Габриель принесла бы, конечно, и помогла вшить.
— А ну, давай, сестричка, — сказала бы она. — Соображай лучше, малышка.
Малышка? Всего-то у них три года разницы. Ну, почти четыре. Но Габриель уже портниха, уверенный в себе человек, быстрая, работает хорошо.
А как же зовут мальчика? Он не назвался, хлопотал о ней. И она тоже не назвала ему своего имени.
Катрин самой бы себе язык показала, такая она, кажется ей, в эту минуту безобразная. Боль опять сверлит ногу. И Катрин, прихрамывая, идет в свою комнату. Самую маленькую комнату в их квартире, часть большой, в которой она жила раньше с сестрой Габриель. Со временем, однако, совместное житье стало неудобным, Габриель старше, у нее совсем другие интересы, чем у Катрин.
Вот недавно отец и разделил их комнату, поставил стенку. Правда, стена не очень толстая. Старшая сестра любит громкую музыку, слишком громкую, считает Катрин, хотя и она не согласна с той громкостью, на которой настаивают родители. По этому поводу Габриель и родители вечно спорят. Случается, довольно громогласно, когда Габриель, бывает, повздорит с матерью.
Сестра охотно жила бы в комнатушке Йорга. Это скорее даже каморка, зато расположена она в самом начале коридора, вдали от гостиной и от спальни родителей, и сейчас пустует. Йорг, старший брат, служит в армии.
Время от времени в семье заговаривают об обмене квартиры, мать нет-нет да кинет пробный шар, размечтается о центральном отоплении и горячей воде.
Но отец всякий раз решительно возражает:
— У каждого из нас есть четыре стены. И кухня есть, и ванная. Мне до работы пять минут, тебе — десять. Разве это не огромное преимущество?
Катрин подходит к окну, его слегка припорошили гонимые ветром снежинки. Она смотрит на улицу, на голые ветки старых деревьев и вдруг видит внизу мальчика. Защитный шлем он снял и держит в руках, волосы прилипли к голове. Отсюда, сверху, он кажется ей маленьким и щуплым. Но он не такой. Она поняла это, когда сидела на мопеде, укрываясь за его спиной от ветра.
Мальчик оглядывает фасад дома, и девочка догадывается, что он ищет ее за одним из многочисленных окон. Значит, он не уехал. Хотя проводить ее наверх не решился. Сколько же он еще простоит, надеясь обнаружить ее за тем или иным окном?
Катрин отодвигает занавеску. Мальчик машет — он увидел ее. Девочка машет в ответ, прижавшись лбом и ладонями к окну, она ощущает прохладу стекла. Руки и лицо ее горят. От холодного ветра, думает она, но понимает, что не только от этого.
А мальчик — он стоит под деревом, обсыпанным снегом, — надел шлем, завел мопед и еще раз помахал, девочке. Рванув с места, он с такой скоростью мчит по поблескивающей от сырости мостовой, что Катрин пугается.
Еще минутку-другую стоит она у окна, глядя на серую зимнюю улицу, которая кажется ей вдруг какой-то совсем-совсем другой.
Катрин хотела бы называть мальчика по имени. И тут она вспоминает о записке с его адресом, бежит в прихожую, срывает с крючка куртку и находит в кармане клочок бумаги, при этом она не замечает, что куртка надает на пол: «Франк Лессов, Вильгельмру, Тульпенштрассе, 8», и номер телефона.
Теперь она знает его имя. Оно ей нравится. Франк. В ее классе был когда-то Франк, все звали его Франки.
Катрин никогда не назвала бы этого мальчика Франки, не подходит ему. Живет в районе Вильгельмру. Почти за городом, далеко отсюда. В Панкове она бывала часто, но Вильгельмру еще дальше, в стороне. Катрин кладет записку на стол, чтобы не потерять из виду.
Боль в ноге опять заметнее, она прерывает мечтания Катрин. И Катрин ложится, укладывает ногу повыше.
Неужели наступила настоящая зима? Значит, предстоит провести неделю отпуска в лесу. Этих дней Катрин всегда ждала с радостью. Отец обязательно берет этот отпуск в феврале, что бы ни случилось.
Ему нужна эта неделя отдыха, и матери тоже. Как только на дворе холодает, отец приводит в действие все рычаги, подает заявление и получает отпуск. Отца очень ценят в железнодорожных ремонтных мастерских у Варшауэр Брюкке.
Катрин следит за падающими снежниками, они стали плотнее и покрывают крыши и уходящую вдаль территорию железной дороги.

Отец тоже увидит снег и потеряет покой. Почему, однако, так равнодушно думает Катрин о поездке, которую обычно ждала с таким нетерпением, о поездке к зимнему озеру?.. Она еще раз глядит вниз, на улицу. Там рядом со своим мопедом только что стоял Франк.
Оконное стекло холодит ее лоб. Теперь бы ей посмеяться над собой. До сих пор у нее это всегда получалось, когда она хотела отделаться от навязчивых мыслей. Но сегодня ничего не получается, да она и не хочет этого.

Наконец Катрин засыпает — укол, волнение, теплая комната. А просыпается оттого, что ее будто схватили за ногу, да пребольно. Боль делается все сильнее, девочка чуть не кричит: «Отпусти меня, мне же больно».
И открывает глаза. Никто не держит ее за ногу. Над ней склонилась мать. Катрин окончательно проснулась и все вспомнила.
— Что случилось? — спрашивает мать. — Брюки у тебя порваны. Нога забинтована.
Девочка приподнимается и не может сдержать стона. Пробует осторожно повернуть ногу.
И рассказывает все матери.
— На катке? Ах ты, моя горемыка! — восклицает мать. — Кто же это мчался так бесшабашно, что разбил тебе ногу?
— Я сама виновата, — быстро отвечает Катрин, — я замечталась. Ты же знаешь, со мной бывает.
— Знаю, знаю, точно как отец. В самый неподходящий момент замечтается и все на свете забывает. У тебя жар?
Мать кладет плотную прохладную руку Катрин на лоб.
— Нет, небольшая температура, — успокаивается она и помогает дочери приподняться.
Девочка одного роста с матерью, небольшой изящной женщиной, ей еще годятся платья девичьих размеров. Катрин плотнее, она и фигурой пошла в отца.
— Ты у нас худющенькая, кожа да кости, — добродушно подшучивает иной раз отец над своей женой, — да откуда мясу быть при таком темпе жизни.
— Тебе небось толстушка нужна, а? Муж и жена — этакие невозмутимо-спокойные, вот была бы жизнь!
Отец хохочет и с нежностью смотрит на жену, в ее глазах в такие минуты так и прыгают чертики.
Мать хлопочет, старается помочь своей Катрин. Распускает в воде таблетку, стелит на кушетке чистое белье, кладет подушки, чтобы Катрин могла на них положить ногу, и помогает ей раздеться. Осторожно ощупав повязку, она качает головой:
— Ну и номер ты отколола. А виновник, он, но крайней мере, проявил внимание?
— Он подвез меня, — отвечает Катрин, — сначала в поликлинику, а потом домой.
— Что? У него машина?
— Ну, не машина. Мопед.
— Принесу-ка я сок, тебе полезно. Весело же начинаются у тебя каникулы. — Мать выходит из комнаты.
Катрин откидывается на подушку, она чувствует, что таблетка начала действовать. На столе лежит записка мальчика. Катрин закладывает ее в книгу. Вовсе незачем каждому видеть. Довольно и того, что она рассказала. Всего она не может и не хочет рассказывать. У Катрин опять такое чувство, будто случилось что-то необычайное.
В комнату входит Габриель. Она очень похожа на мать, даже повадки у них одинаковые, только полнее лицо; иной раз она кажется чуть простоватой. Отец частенько поддразнивает ее:
— Что, думать нелегко, не правда ли? Наша девочка этого не любит. Ее это утомляет.
Но Габриель не обижается. Она хорошо ладит с окружающим миром, у нее свой жизненный опыт, и только ему она доверяет. Исходя из своего опыта, она оценивает как людей, так и события.
Вот так же она отнеслась к беде, постигшей сестру.
— Катринхен, Катринхен, сегодня же первый день каникул! А кто лежит в постели с перевязанной ногой? Наша милая Катрин. Я тысячи раз хожу на каток, но со мной такого не случается.
Она садится на диван, берет брюки Катрин, разглядывает разрез, качает головой:
— Дурацкая, скажу тебе, история. Дурацкая. Залатать-то можно. Да как они будут выглядеть! Жуть.
Катрин пугается:
— Но брюки мне очень нужны. Они же у меня только с рождества. Отличные брюки.
— Отличные? Что ж, мнения на этот счет могут и не совпадать. Посмотрим-поглядим. Завтра захвачу с собой. Уж как-нибудь справимся. Эгон сделает. Ты его не знаешь еще. Стоит ему взять иголку, и она уже сама шьет. Эгону я их и подсуну. А мальчишка тот — ничего. Так-то, сестричка-малышка, ну отдыхай. Все образуется.
Габриель вскочила и умчалась с брюками. Вихрь, поднятый сестрой, утомил Катрин.
Отец возвращается домой поздно. Он входит в комнату Катрин и едва не заполняет ее, такая она маленькая. Отец вносит в дом спокойствие. Но Катрин уже успокоилась. Опять, думает она, отец задержался в своих любимых мастерских. Слишком часто он задерживается; права мама, когда иной раз досадует, что его работа так близко. Однако лучше бы не было, живи они хоть в Панкове. Отцу и такая даль не помешала бы любить свое производство.
Случается, отец с дочерью стоят на мосту Варшауэр Брюкке и смотрят вниз, на светлые рефрижераторы, которые ремонтируют в цехах. И если встречается им где-нибудь рефрижераторный поезд, отец всегда повторяет:
— Вот видишь, как мы нужны.
Сейчас отец огорчен:
— Что за фокусы ты выкидываешь!
Он легонько гладит Катрин по голове. Она, приподымаясь на локтях, говорит:
— А ты сегодня опять поздно.
— Ну, еще терпимо. Знаешь, — в голосе отца слышна надежда, — морозец-то на улице знатный.
Он не садится на диван, а берет стул.
— Н-да, наша Катя опять попала в переделку.
— Старо, уважаемый коллега Шуман, — парирует дочь.
Катя — это ей по душе, Катя — называет ее только отец. Он выговаривает это имя медленно, слегка подчеркивая.
— И долго придется тебе лежать? — спрашивает отец.
— Не знаю. Через три дня мне к врачу.
— А то ведь нам скоро ехать, — говорит отец, — похоже, зима наступила.
Еще час-другой назад Катрин и думать не могла о поездке, но теперь, когда отец здесь, жизнь в лесу представляется ей заманчивой и прекрасной, как оно всегда и было.
— Денька два-три, и нога будет в порядке, — решительно заявляет Катрин.
— Разумеется, — соглашается отец, — ведь ее хорошо лечат.
— Еще бы, доктор у меня что надо!
— А тот парнишка привез тебя домой? Порядочно поступил, — считает отец.
— Да он ничуть и не виноват, — уверяет Катрин отца.
— Если кто с кем столкнется, один никогда виноват не бывает. Знаю по несчастным случаям у нас в мастерских.
Катрин молчит. Отец хочет ей только добра. Обожает свою младшую, считает мать. Катрин могла бы этим пользоваться, но она так не поступает. Вот Габриель, та действовала бы иначе.
Тут как раз сестра входит в комнату с подносом.
— Ужин подан! — восклицает она. — Больной можно ужинать в ее комнате. А глава семьи — пожалуйте к столу. Матушка уже ударила в набат.
Отец аккуратно ставит стул на место. И Катрин, когда он проходит мимо, вдыхает знакомый запах машинного масла и металла.
Габриель водружает поднос на табуретку:
— Высокородная принцесса, извольте откушать.
Приятно, когда тебя балуют.
Катрин придвигает — табуретку. Габриель, уже стоя в дверях, спрашивает:
— А этот паренек, он симпатичный?
Катрин поднимает глаза:
— А ты, если б ревела, успела разглядеть?
— Но ты же не все время ревела, — замечает Габриель.
— Не все, конечно, — соглашается Катрин.
— Так симпатичный, да?
— Что ты понимаешь под «симпатичный»? Такой, как Винфрид?
— Винфрид? Теперь уже не симпатичный. Был симпатичным, когда со мной дружил.
— Ах вот от чего у тебя все зависит.
— Он высокий или низенький?
— Высокий. И на мопеде здорово гоняет.
Сестра довольна, улыбается:
— Ну вот видишь, чего-чего только ты не знаешь об этом молодом человеке! — И Габриель исчезает.
А мальчик снова занимает все мысли Катрин…
2

В квартире полная тишина, все ушли рано из дому. Такие дни во время каникул Катрин очень любит. Но она слишком непоседлива, чтобы лежать спокойно в постели. Нога больше не болит, только при каком-нибудь быстром движении рана напоминает о себе.
Девочка убирает свою комнату, между делом ест приготовленный матерью завтрак, включает радио, хотя не слушает, что там говорят. Даже популярную песенку не удостаивает она своим вниманием.
Катрин ждет Франка, пусть даже самой себе она не хочет в этом признаться. И когда примерно в полдень звенит звонок, она твердо знает, что это он. Но она не спешит, ждет второго звонка, кладет книгу на стол и медленно идет к входной двери.
Франк стоит на лестничной площадке и разворачивает из бумаги букет.
— А, это ты, — говорит Катрин.
— Хотел узнать, как ты себя чувствуешь, — отвечает он и подает ей красные и белые гвоздики.
— Они не замерзли?
— Я их завернул в плотную бумагу, — объясняет Франк.
— Заходи, — приглашает Катрин и отходит от двери.
На мгновение она смутилась. Никогда еще не получала она цветов от мальчиков.
Оливково-зеленая куртка Франка отсырела, и волосы тоже, а раз в руках у него нет шлема, значит, догадывается Катрин, он не на мопеде.
— И зачем только у тебя капюшон на куртке, — укоризненно говорит Катрин, замечая, что тон ее смахивает на материнский, когда мать сердится на легкомыслие дочки. Но девочка говорит еще наставительней: — Ты же можешь простудиться при такой погоде.
— Да я совсем немного шел пешком, — возражает Франк. — Возьмешь бумагу?
С самого раннего утра Катрин думала о мальчике, надеялась, что он придет. А вот теперь не знает, что сказать.
Франк вешает куртку на вешалку. В белом обтягивающем свитере он выглядит очень хорошо.

— Иди в мою комнату, — говорит наконец Катрин, — прямо по коридору.
Катрин нашла вазу. Гвоздики надо бы обрезать, как делает всегда мама. И она так сделает, когда уйдет Франк. Но Катрин вовсе не хочет, чтобы он скоро ушел.
В прихожей она глянула на себя в зеркало: на лице у нее выступили красные пятна, точно у нее жар; да и нога опять болит.
Когда Катрин входит с цветами в комнату, Франк стоит у окна, смотрит на улицу.
— Хочешь чаю? — спрашивает Катрин.
— Здесь ты вчера стояла, — говорит Франк. — Да, чай я люблю, особенно холодный.
— Вот и хорошо, сейчас заварю.
— Не хочу тебя затруднять, я просто беспокоился, как ты тут.
— Уже куда лучше. Врач был что надо. — Катрин идет в кухню, от волнения хромая, и кричит: — Включи радио, если хочешь.
Она ставит воду. А что делать, пока не закипела вода? И где чай?
Девочка еще раз глянула на себя в зеркало: ага, пятна бледнеют. Она успокаивается. Еще больше успокаивает ее музыка, которая доносится из ее комнаты.
Да что такого стряслось? Мальчик, которого зовут Франк Лессов, сидит у нее в комнате и ждет чаю. Он принес ей цветы и тревожится за нее. Все нормально.
Но вот что она все время думала о том, придет ли он, не так уж нормально. Или все-таки?
Чайник свистит, вода закипела. Чай готов.
А где же печенье? Габриель сладкоежка, у нее в комнате наверняка есть.
Теперь Катрин все приготовила, чтобы угостить гостя. Волнение улеглось. Когда она наливает чай, рука не дрожит.
Франк двумя руками обхватил чашку и внимательно смотрит на Катрин.
— Можно мне закурить? — спрашивает он.
Катрин вскакивает и приносит из комнаты Габриель пепельницу.
Франк выкладывает на стол смятую пачку сигарет и маленькую зажигалку.

— Электронная? — спрашивает Катрин.
— Да. Очень надежная. Отец привез из Англии.
— Из Англии?
— Да, мой старик время от времени ездит по белу свету.
Франк предлагает сигарету Катрин.
— Я не курю, — говорит Катрин и, чувствуя, что краснеет, злится на себя.
— Ну, ты какое-то исключение, — удивляется Франк.
В ее классе она никакое не исключение. Одни еще не курят, другие уже не курят. Может, все дело в том, что они побаиваются насмешек учителя физкультуры: «Курить — труда не составляет, уважаемые господа. А вот не курить — составляет», — любит он повторять.
— Я только одну выкурю, — заверяет Франк.
Он откинулся на спинку стула, дым от сигареты тянется через стол и смешивается с паром, который поднимается из чашек.
— А чай вкусный? — спрашивает девочка.
— Отличный, — уверяет Франк. — У нас, когда мы садимся нить чай, затевается настоящее священнодействие. Отец сначала обливает чаинки, чтобы они распрямились, а потом еще долго колдует. И чашки ставят из тонкого-претонкого фарфора. Отец, когда заваривает чай, весь преображается.
Катрин бросает взгляд на свои чашки: нет, они не из тонкого-претонкого фарфора. И священнодействия никакого у них не происходит, когда они заваривают чай.
— Я ведь не знаю даже, как тебя зовут, — говорит Франк.
— Катрин.
— Красивое имя. Меня зовут Франк, ты уже знаешь. Я тебе написал тогда.
— Да, Франк из Вильгельмру. Там я еще никогда не была.
— Да, это далековато. Но у нас хорошо. Когда нога заживет, приезжай ко мне в гости.
Катрин не отвечает.
Франк тщательно тушит сигарету, оглядывается вокруг:
— Уютная у тебя комната.
— Тесноватая, — откликается девочка.
— А сколько вас в семье? Чем занимаются твои родные? — интересуется мальчик.
Подробно, точно ждала его вопроса, рассказывает девочка о своей семье: о матери и отце, об отсутствующем брате Йорге и сестре Габриели. Катрин сама удивляется, откуда у нее такая словоохотливость и как это она так обстоятельно все расписывает этому все-таки незнакомому мальчику. Франк внимательно слушает и не спускает с Катрин глаз. Она обрывает свой рассказ на полуслове:
— Тебе, наверное, чертовски все это скучно.
— Наоборот, — заверяет он.
— Ну, больше рассказывать нечего.
Катрин наливает еще чаю и чувствует, как колотится у нее сердце, по винит в этом крепкий чай.
— Вас, значит, в квартире пятеро, — задумчиво говорит Франк, — а нас всего трое.
— У тебя ни брата, ни сестры нет?
— Нет. Вернее, дома нет. У отца вообще-то есть еще ребенок, но он за него только платит.
Франк нервно хватает сигареты, но тут же кладет пачку обратно. У него тонкие, ухоженные руки.
— Выкури еще одну, — предлагает Катрин.
— Нет, — говорит он, — я сказал: только одну.
— Тебе же хотелось.
— Да. Но ты не думай, что я слабовольный.
— Ух какой снег! — восклицает Катрин и показывает на окно.
— Опять убирать придется, это моя обязанность, — говорит уныло Франк.
— Убирать снег?
— Так ведь у нас в Вильгельмру свой дом.
— Хочешь конфету?
— Спасибо, нет. — Он наклоняется вперед и с сомнением спрашивает: — А рана что, больше не болит?
— Чуть-чуть, не стоит и говорить о ней. Расскажи лучше о себе. Я же о тебе ничего не знаю.
— Обо мне? Обо мне и моих родственниках рассказывать почти нечего. Я учусь в полной средней.
Осенью пойду в двенадцатый класс, но мне скучно. В школе, конечно. А вообще-то есть кое-что, что меня интересует. Мой отец, он конструктор на металлургическом заводе в Вильгельмру, руководит исследовательским отделом. Этим объясняются его частые поездки. Он создал себе собственный мир и считает, что этот мир наилучший из всех возможных; его очень удивляет, когда я с ним в чем-то не соглашаюсь. А моя мать? О, она милейшая женщина. Дом у нас довольно большой, и ей целый день приходится хлопотать. Любопытно, как тебе у нас понравится, когда ты ко мне приедешь.
Внезапно он замолкает, улыбается, как кажется Катрин, неуверенно и смущенно.
— В школе тебе скучно? Зачем же ты учишься в полной?
— Успеваемость была хорошая. Вот и решили, что я пойду по стопам отца. А я математику и технику не очень-то жалую.
— Я тоже поступлю в полную, если все будет в порядке, — говорит Катрин.
— Есть у тебя еще чашка чаю? — спрашивает Франк.
Катрин торопится налить ему чаю и, когда склоняется над столом, замечает у него на лбу и на носу крошечные капельки пота.
Она собралась было предложить: «Да сними свитер, если тебе так жарко», — но в последнюю секунду промолчала, слишком уж бесцеремонным показалось ей такое предложение.
Катрин с восхищением смотрит на Франка, а тот спокойно пьет чай, и мысли его, кажется, витают где-то далеко-далеко.
Внезапно он говорит:
— Ну, я вижу, чувствуешь ты себя сносно. Теперь мне пора, а ты отдыхай.
Когда Франк поднимается, Катрин очень хочет сказать ему: оставайся, у меня никаких дел, я ничуть не устала. Но она только кивает и тоже поднимается.
— Хорошо, что ты зашел, — прощаясь, говорит Катрин.
— Пока, — прощается и Франк, — адрес мой у тебя есть, и номер телефона я тебе записал. Позвони как-нибудь и не пугайся, если подойдет мама.
Он протягивает ей руку:
— Выздоравливай скорее!
— Пока, — тихо отвечает Катрин.
Она слышит его торопливые шаги по лестнице, возвращается к себе в комнату и поднимает занавеску. Щеки ее пылают.
Франк, сунув руки глубоко в карманы, пересекает улицу, смотрит наверх, обнаруживает Катрин у окна и кивает ей. Капюшон он и теперь не натянул на голову. Катрин четкими жестами советует ему накинуть капюшон. Поначалу он не понимает, чего она хочет, а потом смеется и следует ее совету.
Но вот он исчез за углом. Обернулся еще раз? Разобрать трудно. Еще минуту-другую назад он сидел вон там, в кресле. И чашка его еще стоит, как он ее поставил на блюдце. А в пепельнице лежит его окурок.
Катрин обрезает стебли гвоздик, подбирает другую вазу и ставит цветы на шкафчик у окна. Теперь с кушетки ей будет хорошо виден букет.
Но, присев на кушетку, Катрин не знает, чем ей заняться. Обычно она не ломает над этим голову. Вот на книжной полке лежат книги, которые она еще не читала. А каникулы самое удобное время для чтения. Сегодня, однако, ей не хватает душевного покоя, чтобы читать. Она включает приемник, но батарейки сели, музыку едва слышно. И она выключает приемник. Хотя тишина ей тоже не по сердцу.
Самое сейчас лучшее, думает Катрин, это гулять по улицам, подставив лицо холодному ветру и летящим снежникам. Да вот нога в ее походе участия принять не может. Ох, с ума сойти. Но сидеть сложа руки, глядеть в окошко и вспоминать Франка — нет, это не по ней. И Катрин решает убрать квартиру. Никто ей этого не поручал, уборка предусмотрена только в конце недели.
Так у Катрин во второй день зимних каникул неожиданно хлопот полный рот. Время от времени ей все-таки приходится отдыхать и укладывать ногу на подушки. Тогда ее мысли витают там, где ей бы не хотелось, чтобы они витали. Больше всего ей хочется спуститься к телефону-автомату и набрать номер в Вильгельмру. Можно ведь положить трубку, услышав голос его матери. А подошел бы Франк, ей пришлось бы объяснять свой звонок или просто сказать: большое спасибо еще раз за цветы. Или: хорошо, что ты навестил меня. Или: можешь завтра опять заглянуть, я буду рада.
Но автомат наверняка испорчен. Это бывает довольно часто, к великому неудовольствию матери; она все уши отцу прожужжала, чтобы он подал заявление на телефон.
Отец всегда терпеливо ее выслушивает, а потом говорит:
— Можешь подать заявление, Марианна. Только я не знаю, зачем тебе телефон.
— Он не знает, зачем людям телефон! Да быть того не может! Ты живешь словно в средневековье.
— Ладно, пусть я живу в средневековье, — добродушно отвечает отец.
До сих пор вопрос о телефоне не очень-то трогал Катрин, но сегодня аппарат пригодился бы ей.
А может, и нет. Слишком велико было бы искушение набрать номер в Вильгельмру.
Вечером собирается вся семья, тишине конец. На этот раз первым приходит отец, что совсем необычно. Он тотчас объясняет дочери:
— Иду в Дом спорта. Куплю приличную удочку. Пора.
У отца на повестке дня — подледный лов. Катрин знает: отец в мыслях уже готовится к поездке в их загородный домик и к замерзшему озеру.
— Как поживает твоя нога?
Катрин отвечает не сразу:
— Трудно сказать. Только вчера все случилось. Если не двигать ногой много, так сносно.
Днем, около полудня, она говорила Франку совсем другое. К тому же она часа два хозяйничала в квартире.
— До субботы еще не один день, поправишься к тому времени.
— Надеюсь, погода удержится, — откликается Катрин.
— Настоящие морозы впереди. Я разговаривал с одним коллегой, его жена командует погодой. Долговременный прогноз: антициклон с востока. А это значит — сухой мороз.
— Ох уж эти командиры, — говорит девочка, — как же часто они ошибаются.
— Ошибки иной раз у них бывают, но чаще все-таки сбывается, что предскажут, — защищает отец мастеров погоды, и Катрин замечает, как он рад предстоящей неделе в загородном домике. — Когда тебе к врачу?
— Послезавтра.
— Отпроситься мне на часок?
— Да что ты, — поспешно отвечает Катрин, — у меня время есть. Не нужно, я доберусь.
Может ведь случиться, что послезавтра у их двери будет стоять Франк, чтобы проводить ее к врачу, если, конечно, он не забыл. А то, пожалуй, он и завтра зайдет.
— Так я пошел. — Отец оглядывает комнату: — А у тебя, дочка, уютно. Тебе что-нибудь купить? Может, книгу?
— Не нужно, — отвечает девочка, — у меня есть что читать.
Она прослеживает взгляд отца, направленный на маленький шкафчик. Чудесные красные и белые гвоздики нельзя не заметить. Но отец, может, их и заметил, да ни о чем при этом не подумал. Все его мысли сейчас в лесу, и он наверняка рассчитывает, что ледяной покров на озере в ближайшие ночи укрепится.
— Тебе нужны новые перчатки, — говорит отец, — твои тонюсенькие штуковины годятся разве что для холодного лета.
— Ну, не такие уж они тоненькие, — возражает Катрин.
— Я куплю тебе варежки, такие, как у тебя уже были раньше, — белые с красными горошинами.
Катрин вспомнила, что к тем варежкам носила подходящую шапочку с помпоном, тоже белую в красный горошек.
Отец уходит — широким шагом, тяжело ступая, пойдет он по мосту Варшауэр Брюкке, прямехонько к Дому спорта. Он не посмотрит ни налево, ни направо, витрины с товарами не привлекают его внимания. Мать каждый раз огорчается.
— Да не мчись ты так, Дитер! — восклицает она. — Я хочу, раз уж оказалась на этой улице, посмотреть витрины.
Тогда отец послушно останавливается и вполуха слушает, что говорит ему жена. Его больше интересует уличное движение и марки автомашин. Причем последнее интересует отца чисто теоретически, о собственной машине он, к великому сожалению всей семьи, и не думает.
— Машина? Украденное время и покой. Бог мой, знаю я этих автолюбителей, — говорит он многозначительно.
Жена не раз и не два доказывала ему, что они давно могли бы иметь машину. Но очень энергично и она не хлопочет о покупке, слишком любит она красивые платья и многое другое в таком роде. И это явно по душе ее Дитеру. Настойчивее всех требует машину Габриель.

— Уж ты-то какую-никакую игрушку на колесах получишь. Ты — наверняка, — всегда отвечает ей отец.
Отец купит удочку, и тогда у него наберется их ровно десяток. Каждая удочка для него — что-то особенное. Но различает их только отец, он знает толк в удочках, да еще Катрин он посвятил в тайны рыболовного спорта.
У Катрин хватает нужного для этого спорта терпения, у нее это, конечно, от отца, остальным членам семействе этого здорово недостает.
Девочка мысленно ясно представляет себе, как отец, торопливо проходя по отделам Дома спорта, выбирает самые толстые варежки для дочки. Она порой дружески подсмеивается над отцом, над той или иной его привычкой, или, как говорит мать, причудой.
Прежде Катрин каждый год радовалась, что они проведут неделю зимой на озере, рада была и самой поездке — на электричке, потом на автобусе, рада была провести несколько дней и вечеров в теплом домике, этом отцовском сокровище, в который он вложил немало своих сил и свободного времени.
Но почему на этот раз все выглядит совсем иначе, почему не ощущает она той привычной радости? Да ведь если Франк неожиданно заглянет, как сегодня, а ее нет — что тогда?
Мать не снимает пальто, ей нужно сейчас же уходить к портнихе. Наскоро разгладив рукой скатерть на столе, она спрашивает:
— Как провела день?
— Ничего, — отвечает Катрин.
— Отец приходил?
— Сразу ушел. В Дом спорта.
— В Дом спорта? Удочку покупать, да? Ну, сумасшедший! — восклицает мать.
— А когда папа собирается ехать? — спрашивает Катрин.
— В субботу. По крайней мере, так он сказал. И я попытаюсь освободиться на эту неделю. Но ты же его знаешь. Эта неделя священна. Тут уж ничего не поделаешь. Обо всем на свете с ним можно договориться, но об этой неделе зимой — исключено.
В субботу, значит, думает Катрин. А что неделя эта священна, и она хорошо знает.
Мать уходит и тоже не замечает цветов.
Как чаще всего бывает, она торопится; но внезапно возвращается.
— Это ты убрала квартиру?
— Немножко.
— Мило с твоей стороны, но ты больше этого не делай. Нога нуждается в покое. Помни о субботе.
— Целый день лежать скучно.
— Читай. Ты же никогда раньше не скучала.
— Нельзя всегда читать, — говорит девочка.
— Ужинать будем все вместе. Скажи Габриеле, чтоб накрывала на стол. Все уже готово.
— И я могу накрыть.
— А ты лежи на кушетке. Слышишь!
По когда мать ушла, Катрин встает и тут же чувствует боль. Она выдвигает вазу на шкафчике вперед, чтобы свет лучше падал на цветы.
Мать не заметила цветы, у нее в голове портниха. Интересно, что она себе теперь шьет? Речь шла о костюме. Целыми вечерами перелистывала она модные журналы, а Габриель неутомимо давала ей советы по части моды. Удивительно, но мать очень редко просит Габриель сшить ей что-нибудь. Может, она и права, а то начались бы пренеприятные споры и волнения. Мать и Габриель во многом слишком похожи.
Габриель тотчас увидела цветы и, высоко подняв брови, удивленно разглядывает свою маленькую сестренку.
— От него?
— Да.
— Прекрасный букет.
— Заходил узнать, как я себя чувствую.
— Понятно, чего же еще!
— Привет тебе от мамы, готовь ужин.
— А чем же он занимается, если днем свободен?
— Учится в школе.
— В школе?
— В одиннадцатом классе.
— Ну и ну. У меня тоже был когда-то такой мальчик.
— Знаю. Влюблен был в тебя по уши. А когда ты бросила его, нос повесил.
— Как твоего-то зовут?
— Франк.
— Франка у меня еще не было, — говорит Габриель.
Она задумалась. Думает о Франке, с которым не знакома? Катрин как-то вдруг бессознательно чувствует, что сестра может стать опасной. Что же делать? Следить? За кем следить? За Франком, который пришел просто потому, что хорошо воспитан?
А Габриель, вот поистине человек настроения, думает уже только об ужине. Сейчас сотворит что-нибудь такое-этакое. Когда родители вернутся, они еще на лестнице это заметят. Габриель хочет закатать бутерброды с колбасой в сыр и запечь их, на пряности она не поскупится. Катрин слышит, как сестра возится на кухне, при этом весело, с какими-то хриплыми переливами напевая. Время от времени Габриель мечтает стать звездой эстрады, исполнительницей шлягеров. У нее и фигура, и манера держать себя — классные, а самоуверенности хоть отбавляй. Только вот голосок подкачал.
Как-то отец сказал:
— У нас в мастерских есть пила, до чего же она прекрасно и пронзительно визжит.
Габриель смертельно обиделась.
Сейчас она с подъемом хлопочет на кухне, а между делом забежав в комнату Катрин, глянула на цветы, поправила букет. Выходя, она бросает:
— Твой мальчик, кажется, о’кей.
Катрин думает: мой мальчик? Чушь. А впрочем…
Нет, это чушь. Не годится себе такое воображать.