«Кажется, сам Пушкин отдал ей своё прозаическое перо» (Записки Надежды Дуровой: подлинное мифотворчество или пушкинская мистификация?)
А. А. Улюра
Казалось бы, о каком новом, проблемном восприятии мемуаров легендарной кавалерист-девицы можно говорить в начале XXI века? О ней давно уже все писано-переписано и говорено-переговорено. Не один десяток изданий (и редакций) претерпели ее записки, переведенные даже на японский язык. Не одно десятилетие кинематографический двойник ее — Шурочка Азарова («Гусарская баллада») победоносно шествует по экранам, надежно заменив собой «первоисточник».
В своей автобиографии, написанной для задуманного В. Н. Мамышевым издания «Георгиевские кавалеры» (кстати, единственный текст, в котором автор именует себя в мужском роде), Дурова писала: «До издания записок моих существование мое считалось от многих мифом». Недаром А. Крылов в одной из последних публикаций, посвященных феномену Надежды Дуровой, отмечает: «Ореол некой таинственности не только окутывал отечественную амазонку при жизни, но преследовал ее образ и после кончины. Немало героических, но малодостоверных легенд, рассказов и водевилей написано о Надежде Дуровой. Впрочем, будем откровенны: в известной степени тон фантазиям задала сама героиня, сочинившая весьма романтические воспоминания» Именно механизмы этого мифотворчества (а если угодно, и гендерной фальсификации) представляют безусловный интерес и сегодня.
Справедливости ради стоит отметить, что задача мифописания на этапе литературного своего воплощения не разрешалась Надеждой Дуровой в одиночку. Немалую роль в этом мероприятии судьба отвела А. С. Пушкину. Недаром В. Г. Белинский после выхода в свет «Записок кавалерист-девицы» говорил о новоиспеченном мемуаристе, которому «кажется, сам Пушкин отдал ...свое прозаическое перо», указывая, таким образом, и на высокий художественный уровень прозы, и на автора возможной литературной мистификации.
Текст записок Дуровой был передан Пушкину в 1835 году братом мемуаристки В. А. Дуровым. Пушкин согласился опубликовать материалы, даже не ознакомившись еще с ними лично, отметив, впрочем, что «за успех, кажется, можно ручаться. Судьба автора так любопытна, так известна и так таинственна, что разрешение загадки должно произвести сильное общее впечатление».
Отредактированный Пушкиным отрывок записок появился во втором номере «Современника» за 1836 год с предисловием, в котором издатель напоминал об интригующей судьбе женщины, участвовавшей в военной кампании против наполеоновской армии под мужским именем. При этом он называл настоящее имя мемуаристки, против чего, заметим, Надежда Дурова в своих письмах к Пушкину высказывалась однозначно: «...вы называете меня именем, от которого я вздрагиваю, как только вздумаю, что двадцать тысяч уст его прочитают и назовут».
При работе с дуровскими записками Пушкин руководствовался тем, что, на его взгляд, главное в этом тексте — «истина, искренность. Предмет сам по себе так занимателен, что никаких украшений не требует. Они даже повредили бы ему», поэтому «что касается до слога, то чем он проще, тем лучше». Однако противоречия мировосприятия Пушкина и Дуровой не могли не сказаться на результатах редактуры мемуаров.
Пушкин 1830-х годов стоит на позициях реализма. Безусловны и предсказуемы были столкновения и на уровне мужского восприятия женского текста. Так, в окончательном «пушкинском» варианте «Записок кавалерист-девицы» оказались изъятыми некоторые фрагменты текста, повествующие об авантюрных приключениях героини, полувымышленные эпизоды, диалоги, пространные изложения «чересчур чувствительных переживаний героини, велеречиво-сентиментальные описания заменены сжатыми характеристиками, точно передающими ход и сущность событий, мемуары освобождены от литературно-беллетристической окраски с сохранением всех дышащих неподдельной реалистичностью описаний и подробностей военно-бытовой обстановки». Таким образом, Пушкиным была осуществлена попытка (и весьма успешная) изменения не только жанровой природы записок, но и художественно-эстетического замысла автора.
В конце XVIII — начале XIX века в европейской литературе (не без влияния французского романа-фельетона) появляются образчики женских псевдомемуаров, с несомненным преобладанием двух типов героинь: «мужеподобной» девицы (мушкетерки, пиратки, разбойницы) и светской женщины, удачно выходящей замуж после множества приключений. И в том, и в другом случае сюжетная коллизия предполагала постоянное переодевание героини в мужское платье. Именно подражание подобным текстам Пушкин ставит в вину Дуровой, отмечая, что предложенное мемуаристкой название «Своеручные записки русской амазонки, известной под именем Александрова» — «слишком изыскано, манерно». Однако переименование амазонки в кавалерист-девицу смещает многие смысловые акценты текста, порождая еще одну грань расхожих домыслов об «отклонениях» Дуровой.
Безусловно, тема переодевания является одной из самых интересных тем гендерно-релевантного реестра. Переодевание — это проверка героя на самотождественность, акт утраты и восстановления идентичности. А в случае, если переодевание героини связано с принятием характеристик другого пола, содержит еще и обязательный катарсический момент. Однако записки Дуровой не ограничиваются лишь очередной модификацией маскарадной темы. Несмотря на костюм, военное ремесло и прочие «неженские» привычки, героиня мемуаров Дуровой остро осознает себя женщиной (пусть не в традиционном для ее времени определении этого понятия). При анализе «Записок кавалерист-девицы» Ирина Савкина обозначает эту особенность текста в ёмкой формуле: «Дурова говорит не о смене пола, а об изменении гендерного статуса». Мемуаристка все время рассуждает о себе как о принадлежащей к женскому полу и ей, безусловно, свойственно то, что определяют как коллективную идентичность. Настойчивое утверждение Дуровой своих записок как документального текста подчеркивает тождественность героя (лже-мужчины), повествователя (женщины) и реального человека («modo vir, modo foemina», т.е. «то мужчина, то женщина» (лат.): этот стих овидиевых «Метаморфоз» Пушкин предпосылает в качестве эпиграфа к своему предисловию к «Запискам кавалерист-девицы»).
Именно попытке отразить (или скрыть) специфику своей гендерной идентичности подчинены сюжетно-композиционные особенности записок Дуровой и их жанровая природа. Значение мемуаров Дуровой как собственно исторического источника весьма невелико, а отношение к жанру военной мемуаристики более чем проблемно. Положение это становится неоспоримым на фоне обширной фактографии мемуарной литературы о 1812 годе, опубликованной в 30-х годах XIX в. (записки Д. Давыдова, Ф. Глинки, С. Глинки, И. Лажечникова и др.). Противоречия и недосмотры исторического ракурса «Записок кавалерист-девицы» отмечал в свое время еще Д. Давыдов. В этом историографическом «недостатке» записок Дуровой отражается специфика их жанровой принадлежности.
В женской автобиографии как жанровой разновидности автодокументальной литературы имеет место содержательное противопоставление своего внутреннего приватного мира миру официальной истории: в подобном тексте зачастую невозможно определить в принципе, к какой исторической эпохе он принадлежит. Этот отказ или вызов официальной истории признается одним из сознательных феминистических жестов женского автобиографического письма. В формальной структуре текста вместо временной повествовательной последовательности событий реализуется эмоциональная последовательность; событийность «большой истории» заменяется женской внутренней «аффектированной» историей. Проецируя на женскую мемуаристику характеристику, данную Ю. М. Лотманом запискам А. Е. Лабзиной, можно сказать, что читатель женской автобиографии «не увидит здесь подробной, объективной картины мира. Здесь он найдет глаза, которые на этот мир смотрят». Б. Смиренский отмечает, что «в отличие от публицистического характера большинства военных записок, Дурова наибольшее внимание уделяет последовательному изложению событий, пропущенных сквозь призму личных переживаний».
Отступлением от жанрового канона военных мемуаров являются не только первая часть ее записок («Из детских лет»), рассказывающая историю маленькой девочки, но и воспоминания о военной кампании 1812 года. История корнета Александрова — это история адаптации молодого солдата к военной жизни, которая ближе к финалу записок сводится к собранию зарисовок дневникового типа о военном быте. Дурова подробно описывает трудности обучения военному мастерству, говорит о постоянном чувстве голода, о смертельной усталости и непреодолимом желании спать, которое заставляет ее засыпать в самых неожиданных местах и при обстоятельствах, чреватых опасностью для ее жизни и жизни ее сослуживцев. Недаром единственное, что мы узнаем из дуровских мемуаров о легендарном Бородинском сражении, — это невероятный холод, от которого у атакующих мерзли руки: «Эскадрон наш ходил несколько раз в атаку, чем я была очень недовольна: у меня нет перчаток, и руки мои так окоченели от холодного ветра, что пальцы едва сгибаются».
Впрочем, автор записок неоднократно пишет о красоте боя, о храбрости и бесстрашии как добродетелях человека и воина, при этом редко прибегая непосредственно к изображению сцен насилия. Немногочисленные упоминания о жертвах, ранах, убитых всегда выписаны с чувством ужаса и сострадания. Коннотации слов «насилие» и «смерть» в «Записках кавалерист-девицы» не тождественны понятию «бой». Недаром, рассказывая о своих солдатских доблестях, Дурова излагает эпизоды, в которых спасает жизни сослуживцев, а не убивает врагов (кстати отметим, что георгиевский крест корнет Александров получил именно за спасение офицера на поле боя).
Несмотря на то, что «Записки кавалерист-девицы» репрезентируются автором как автодокументальные (и этой задаче подчинено именование повествователем себя Надеждой Дуровой, а не привычной фамилией Александров, указание имен родителей, родственников, сослуживцев и т.п.), они во многом остаются беллетризированной версией автобиографии с частым и щедрым ретушированием. Подобные моменты умолчания при анализе мемуаров Дуровой связывают и с действием цензуры, и со «стремлением опоэтизировать события, поддаваясь господствующему в то время в литературе направлению романтизма». Но «недомолвки» мемуаристки не случайны, а более чем органично вписаны в процесс построения идентичности (как авторской, так и героини мемуаров). Наиболее крупные умолчания в тексте записок сводятся к последовательному уменьшению своего возраста на шесть лет (настолько успешно, что даже надгробье Дуровой сохраняет «авторскую датировку») и отрицанию факта своего замужества и материнства. О своем замужестве Дурова не просто не говорит в записках, но, сознательно искажая свой возраст, делает невозможным даже предположение об этом браке (сложно представить, что восьмилетняя, по ее собственному свидетельству, Дурова в 1801 году вышла замуж). Однако сохранившаяся запись Вознесенского собора о бракосочетании Василия Степановича Чернова и дочери Андрея Дурова, девицы Надежды, от 25 октября 1801 года снимает этот вопрос. Столь же документально подтверждено рождение в январе 1803 года у Дуровой-Черновой сына Ивана. Впрочем, вскоре после рождения сына Надежда Александровна покидает мужа, оставив сына ему. Показательно, что эта страница биографии Дуровой по-прежнему вызывает бурные нарекания популяризаторов русской истории в ее адрес, тогда как сходный поступок Марии Волконской, оставившей перед поездкой в Сибирь на попечение своего новорожденного сына, неизменно приводится как подтверждение ее героизма. Даже спустя два века Дурова «не прощена» за свою измену традиционной женской роли.
Представляется более чем верным мнение И. Савкиной о том, что оглашение некоторых фактов биографии реальной Дуровой разрушило бы «автоконцепцию юной женской души, самостоятельно и безбоязненно выбирающей собственную судьбу». Очевидно, что в любом автобиографическом тексте (и в женской автобиографии — более чем в каком-либо ином мемуарном жанре) наряду со сказанным не менее важно то, что автором умалчивается. Мэри Мейсон в статье «Другой голос: автобиографии женщин-писательниц» первая обозначила эту особенность женских автобиографических текстов, высказав предположение, что «самораскрытие женского идентитета кажется признающим реальное существование и других сознаний, а открытие женского Я соединено с идентификацией некоего «другого». Это признание других сознаний (одобрение в большей степени, чем обозначение различий), это обоснование идентитета через отношение к избранным другим, кажется... дает право женщинам писать открыто о самих себе».
Развитие и обрисовка авторской идентичности через различие — это тот элемент, который более или менее постоянен в женских жизнеописаниях и не встречается в мужских. Основание для необычного решения «перестать быть женщиной» Дурова находит в детальном изображении своих травматических отношений с матерью, отражении ее принципов, взглядов на мир и жизненной стратегии. Отношение матери Надежда Александровна изображает как откровенную и агрессивную нелюбовь. К нежеланию походить на эту женщину присоединяется нежелание следовать предписаниям женственности вообще.
«Женщина должна родиться, жить и умереть в рабстве; вечная неволя, тягостная зависимость и всякого рода угнетение есть ее доля от колыбели до могилы; она исполнена слабостей, лишена всех совершенств и не способна ни к чему; одним словом, женщина самое несчастное, самое ничтожное, самое презренное творение в свете», — не устает наставлять дочь на путь истинный мать мемуаристки.
Неудивительно, что главным условием реализации личности Дурова считает свободу. И качество это, по ее мнению, не присуще женщине, самому определению женственности. Недаром женское пространство в тексте записок ассоциируется с чем-то ограниченным, замкнутым (дом, горница, угол). Для того чтобы стать свободной, героине нужно стать не-женщиной и присвоить себе статус максимально не-женского существа: не просто мужчины, а мужчины-военного. Ее цель не стать мужчиной, а избежать женской участи, которая предлагает на выбор лишь участь рабыни или изгоя. Лейтмотив, основная идея и тема легендарных «Записок кавалерист-девицы» заключена, таким образом, в словах вырвавшейся из родительского дома и поло-ролевых ограничений автобиографической героини: «Я взяла мне принадлежащее, мою свободу».
Итак, перед нами подлинное мифотворчество «русской амазонки», хотя и ставшей, с легкой руки Пушкина, «кавалерист-девицей», однако резко отличающейся «лица необщим выраженьем» от многочисленных авторов военной мемуаристики пушкинской эпохи. Пушкин, интересуясь именно и прежде всего этим «необщим выраженьем», несмотря на все свои попытки изменить жанровую природу записок Дуровой, ее художественно-эстетический замысел, как редактор проявил чуткость и «выпустил в свет» нечто принципиально новое с точки зрения самоутверждения женской идентичности в русской литературе.
Л-ра: Русский язык и литература в учебных заведениях. – 2006. – № 4. – С. 17-23.
Критика
