Симадзаки Тосон. Нарушенный завет. Часть вторая

Глава VII

Это было незабываемо грустное путешествие. Когда Усимацу, шагая по берегу Тикумы, вспоминал свою последнюю поездку домой летом позапрошлого года, ему казалось, что тот Усимацу и этот, который теперь возвращается в родные места, во многом уже разные люди. Неполные три года — как будто не такой долгий срок, но для Усимацу это было время, когда его жизнь претерпела значительные перемены. Есть люди, которые легко и плавно переходят из одной полосы жизни в другую: у Усимацу же произошёл подлинный духовный переворот; он наступил неожиданно, сразу, и Усимацу глубоко его переживал. Вдыхая полной грудью свежий сухой воздух, он шёл, погруженный в размышления. Им овладел страх за свою судьбу, его обуревали горькие мысли о превратностях судьбы. А река Тикума, жёлто-зелёная, мутная, спокойно несла свои воды к далёкому морю. Засохшие заросли ивняка вдоль речных берегов, весь окружающий пейзаж — всё было прежним — таким же, как в те далёкие времена. И это с особенной болью отмечал взгляд Усимацу. Порой ему хотелось дать волю слезам, бросившись на сухую траву у края дороги. Ему казалось, что слёзы уймут невыносимую боль, сжимавшую ему грудь. Увы, его душу поглотил такой гнетущий мрак, что при всём желании плакать он не мог.

Немало путников попалось навстречу Усимацу. Одни брели, подобно бездомным, голодным собакам, на всём их облике лежала печать крайней нищеты; других, хотя они и шли босиком, в запылённой одежде, молено было принять за людей, скитающихся в поисках работы. Довелось Усимацу повстречать и паломников, замаливавших в святых местах свои грехи; их лица были обожжены солнцем, они распевали жалобные песни и позванивали колокольчиками, превращая тяготы своего долгого пути в подвижничество. Мимо прошла труппа жалких бродячих комедиантов в больших соломенных шляпах: разыгрывая маленькие любовные сценки, они клянчат у случайных зрителей мелкие монеты. Усимацу приглядывался ко всем этим людям, мысленно сравнивал их нелёгкую долю со своей и завидовал им: как ни трудна их жизнь, она всё-таки легче его безотрадной судьбы.

Чем больше Усимацу удалялся от Ииямы, тем больше он ощущал вольный простор родного края. В лучах сверкающего солнца он шагал по серому шоссе Хоккоку, то подымаясь в гору, то спускаясь мимо Тутовых садов в долину, то пересекая протянувшиеся вдоль дороги селения, и когда по телу у него заструился пот, во рту пересохло, штаны посерели от пыли, только тогда он почувствовал, что немного воспрянул духом. По обеим сторонам дороги росла хурма, ветки деревьев сгибались под тяжестью оранжевых плодов; стебли проса клонили к земле свои пышные метёлки; сквозь вьющуюся зелень проглядывали плотные стручки бобов; на убранных полях кое-где зеленели редкие ростки пшеницы. Там и сям слышались песни крестьян и перекрывавшее их многоголосое пение птиц. Наступил, как говорят горные жители, «малый июнь». Прекрасной казалась в этот яркий солнечный день горная цепь Косядзан; в глубоких долинах поднимались столбики синего дыма — это крестьяне жгли уголь.

Возле посёлка Канадзава Усимацу нагнал рикша, который вёз какого-то элегантного господина. Присмотревшись, Усимацу узнал в нём Такаянаги, того самого кандидата в депутаты парламента, который выступал в их школе с речью в день рождения императора. Приближались выборы, и кандидаты были заняты пропагандой своей программы. Вероятно, Такаянаги объезжал свой округ с этой целью. Он величественно проследовал мимо Усимацу, искоса взглянув на него, но не поклонился. Проехав немного, Такаянаги оглянулся, однако не выказал никакого внимания к Усимацу.

Солнце подымалось всё выше и выше. Теперь перед Усимацу простиралась долина Миноти. Дорога шла вдоль поймы широко разливавшейся летом реки Тикума; при виде огромных наносов ила, громоздившихся по обоим берегам реки, Усимацу представилась вся грозная картина разлива. Далеко, насколько хватало взгляда, тянулись поля; кое-где темнели рощи. И поля и горы, казалось, вдыхали густой синий ноябрьский воздух, и, несмотря на общую картину увядания природы, явственно ощущались её могучие жизненные силы. «Скорее к верховьям реки, в долину Тиисагата, домой в Нэцу!» — мысленно подгонял себя Усимацу; душа его рвалась к родным местам, точно к свету.

До Тойоно, где Усимацу предстояло сесть в поезд, он добрался в два часа дня; Такаянаги, приехавший на рикше, уже был на вокзале. Незадолго до отхода поезда Такаянаги вышел из ресторанчика на платформу. «Куда едет этот человек?» — подумал Усимацу, рассматривая Такаянаги; тот в свою очередь тоже, по-видимому, заинтересовался им, но, странное дело, старался не встречаться с ним взглядом. Оба они знали друг друга в лицо, но у них не было случая познакомиться, и теперь они не хотели завязывать разговор.

Раздался звонок, возвещавший о прибытии поезда. Пассажиры поспешили на перрон. Выпуская клубы чёрного дыма, поезд, шедший из Наоэцу на юг, остановился на станции Тойоно. Такаянаги быстро пробрался сквозь толпу и вошёл в один из вагонов. Усимацу облюбовал вагон поближе к паровозу и, когда, найдя свободное место в одном из купе, осматриваясь, бросил случайный взгляд на сидевшего с ним рядом пассажира, сердце его забилось от неожиданности: это был Иноко Рэнтаро.

— Иноко-сэнсэй!

Сняв шляпу, он почтительно поздоровался с ним. Рэнтаро, видимо, тоже был обрадован этой неожиданной встречей.

— А, Сэгава-кун! Куда это вы направляетесь?

Так волей случая Усимацу оказался рядом с человеком, о котором не забывал никогда, даже во сне. И вот Рэнтаро, словно удивляясь тому, как возмужал Усимацу, приветливо смотрит на него. А Усимацу с сияющим лицом, переполненный чувством преданности своему учителю, рассказывает ему о причине своей поездки. Встреча их была внезапной и удивительной; редко среди мужчин можно видеть такое искреннее, ничем не омрачённое проявление чувства взаимной симпатии, какое испытывали они друг к другу.

Сидевшая рядом справа от Рэнтаро высокая, немного бледная женщина отложила газету, которую она было принялась читать, и посмотрела на Усимацу.

Тучный пожилой господин, любовавшийся из окна на горы, тоже обернулся и принялся рассматривать Усимацу и Рэнтаро, переводя взгляд с одного на другого. Усимацу, знавший из газетной заметки о болезни Рэнтаро и даже пославший ему сочувственное письмо, был и обрадован и удивлён, увидев своего учителя вполне здоровым. В его облике не было и следа того тяжёлого состояния, которого Усимацу опасался и которое так живо себе представлял. Однако в скорбных морщинах высокого лба Рэнтаро, свидетельствовавшего об уме и сильной воле, в контуре скул, в нервном блеске глаз отражалась трагедия его души. Больных чахоткой временами отличает великолепный цвет лица и эмоциональный подъём, может быть, именно поэтому Рэнтаро нельзя было принять за тяжелобольного человека, харкающего кровью. Усимацу выразил удовлетворение по поводу вида Рэнтаро, начав с того, что «я прочёл в газете…» и кончив тем, что «я написал вам в Токио». И по всему было видно, что Усимацу искренен.

— Неужели об этом писали в газете? — Рэнтаро улыбнулся. — Это ошибка. Я действительно хворал, но только гораздо раньше, а написали, что я болен теперь. В газетах часто случаются такие ошибки. Видишь, я могу даже путешествовать. Не тревожься. Кто ж это так расписал?

Оказалось, что Рэнтаро возвращается с горячих источников Акагура, где он лечился. Рэнтаро представил Усимацу своим спутникам. Изящная бледная женщина, сидевшая справа, была его жена. Тучный пожилой господин оказался видным политическим деятелем провинции Синано, о котором Усимацу приходилось не раз слышать; это был известный своим красноречием и порядочностью адвокат, один из кандидатов на предстоящих выборах в парламент.

— Очень рад познакомиться с Сэгавой-куном! — оживлённо заговорил адвокат, приветливо улыбаясь. — Позвольте представиться: Итимура, в настоящее время живу в Нагано.

— Нас с Итимурой-куном свёл и сделал друзьями один случай, — сказал Рэнтаро, взглянув на Усимацу. — Я очень ему обязан. Итимура-кун проявляет много забот о моих литературных делах…

— Ну, что вы… — попытался всем своим грузным телом выразить протест адвокат, — наоборот, это я многим обязан Иноко-куну. Хотя Иноко-кун годами гораздо моложе меня, я почитаю его своим учителем. — Итимура вздохнул. — Смотрю на нынешнюю молодёжь и удивляюсь, всюду она впереди, всюду успевает… А мы вот до седых волос дожили, а ничего не достигли. Стыдно, да и только.

В словах Итимуры скорее проступала грусть от сознания своей старости, нежели зависть или недоброжелательство по отношению к нынешней энергичной молодёжи.

Уже десять лет, как Итимура, уроженец Садо, поселился в горах Синано. Этот человек незаурядного ума и характера, «сильный в добре, сильный и во зле», изведал в жизни многое: хорошо знал людские беды, имел немалый опыт политической деятельности, пережил борьбу за власть, расцвет и падение политических партий, испытал страдания политического заключённого, вёл дела множества ответчиков и истцов, словом, вкусил всю сладость и горечь жизни современного общества и стал человеком глубоко отзывчивым, сочувствующим всем слабым и обездоленным.

И вот этого политического деятеля на склоне лет судьба свела с образованным и талантливым «этa», и он стал его преданным другом.

Итимура совершил агитационную поездку по районам Уэда, Коморо, Ивамурада, Усуда, а сейчас намеревался посетить влиятельных лиц в Саку и Тиисагате и вообще вести предвыборную борьбу «способом посещения».^[18] Отчасти, чтобы помочь своему другу, отчасти из-за собственных дел, Рэнтаро также решил остановиться на некоторое время в Синано; эту ночь он собирался провести в Уэде, а последующие два-три дня сопровождать Итимуру в его поездках, а потом заглянуть в Нэцу, на родину Усимацу. Когда Усимацу услышал «в Нэцу», он очень обрадовался.

— Сэгава-кун служит сейчас в Иияме? — спросил адвокат.

— Да, в Иияме… У нас там тоже выставлен кандидат. Вы его знаете? Такаянаги Тосисабуро.

Усимацу рассказал, как он встретил Такаянаги на станции Тойоно и что тот теперь едет в этом же поезде.

— Куда же это он едет? — удивлённо пробормотал адвокат и добавил, рассмеявшись: — Забавное путешествие: едем в одном поезде и не знаем об этом!

Никто так остро не чувствует подлинную искренность и притворство, как больной. Рэнтаро был рад, что его окружают настоящие друзья, непохожие на тех, обладающих завидным здоровьем счастливцев, которые пытаются утешить его выражением чувств, вовсе ими не испытываемых. Особенно трогало его неподдельное сочувствие Усимацу, проступавшее в каждом его слове, в каждом взгляде. Жена Рэнтаро достала из корзинки хурму, которую купила через окно вагона, и, выбрав самые красные, красивые и спелые плоды, предложила их Усимацу и адвокату. Рэнтаро тоже взял хурму и, вдыхая аромат этих осенних фруктов, стал рассказывать о курорте Кагура и о своей поездке на побережье Этиго. Он восхищался свежестью и сочностью местной хурмы, с которой никак не могли сравниться фрукты токийских рынков.

На каждой остановке в вагон входили крестьяне. Вокруг стоял смех, весёлый гомон, лилась непринуждённая беседа. Здесь, на линии Синано, в противоположность железнодорожным линиям побережья Токайдо, вагоны были старые. Когда поезд подымался в гору, стёкла в вагонах так дребезжали, что порой трудно было разобрать, о чём говорит сосед. Тикума, которая в окрестностях Ииямы текла меж берегов плавно, словно масло, превратилась теперь в горную реку, стремительно несущую вспененные воды по дну глубокой долины. В открытое окно вагона вливался густой и чистый, синий-синий воздух предгорий. Поезд прибыл на станцию Уэда. Сошло много пассажиров. Попрощавшись с Усимацу и условившись с ним о встрече, вышли из вагона Рэнтаро, его жена и адвокат.

— Значит, увидимся в Нэцу. До свиданья, Сэгава-кун!

Усимацу, обрадованный обещанием новой встречи, проводил учителя взглядом, полным любви.

В вагоне сразу сделалось тихо. Прислонившись к холодному железному столбу, Усимацу закрыл глаза и стал перебирать в памяти всё, что в короткие часы этой неожиданной встречи говорил учитель. И он ощутил какую-то неудовлетворённость. Ему показалось, что расположение Рэнтаро было чисто внешним, что в душе он остаётся равнодушным к нему. Почему же, с грустью и досадой думал Усимацу, его такое большое и горячее чувство не находит ответа в сердце учителя. Усимацу не то что ревновал Рэнтаро, но всё же не без зависти думал о его дружбе с пожилым адвокатом.

Наконец Усимацу разобрался в своих чувствах. Он понял, что и его преклонение перед Рэнтаро, и пылкая привязанность к нему, и какая-то безутешность, которую вызывала неразделённость чувств, — всё это происходит из-за мучительного сознания того, что он, Усимацу, тоже — «этa». До тех пор, пока он будет таиться, его чувства не найдут отклика в сердце учителя. И это вполне понятно. О, если бы он мог признаться ему в этом, какой тяжёлый груз свалился бы с его души! Как изумился бы учитель! Нет, как бы он обрадовался и, взяв его за руку, воскликнул: «И ты тоже!» Как слились бы их сердца и какой глубокой стала бы их дружба — дружба, полная скорби об общей судьбе!

Да, он откроется ему, он должен открыться! Усимацу представил себе радостный день их следующей встречи.

Поезд прибыл на станцию Танака, когда уже вечерело. Тем, кто направлялся в Нэцу, предстояло подняться больше мили вверх по склону Тиисагата.

Вместе с Усимацу с поезда сошёл и Такаянаги. Как и подобает кандидату в депутаты парламента, у него была величественная осанка. Во всём его облике ощущалась жажда власти и богатства, и в то же время в нём чувствовалась какая-то насторожённость. Время от времени он украдкой поглядывал на Усимацу и вместе с тем старался не встречаться с ним взглядом. «Куда направляется этот человек?» — мысленно спрашивал себя Усимацу. Такаянаги смешался с толпой пассажиров и быстро покинул перрон, как будто желая скрыться. Окружённый встречавшими его людьми, он шествовал по той же дороге, что и Усимацу, закутавшись в пальто и стараясь не привлекать к себе внимания.

Шоссе Хоккоку свернуло влево. Когда Усимацу вышел на тропинку среди тутовых садов, Такаянаги и его спутников уже не было видно. Усимацу карабкался по тропинке, круто поднимавшейся в гору. Вокруг него, по бокам, на уступах с насыпями из щебня чернели убранные поля, а впереди высились склоны гор Эбоси. Вершины Хироно, Маруною, Кагоното, Митогэ, Асама, небольшие деревушки и сосновые рощи, встречавшиеся на его пути, — всё было связано здесь с воспоминаниями. Тикума текла теперь далеко внизу, в долине, поблёскивая в лучах заходящего солнца.

На западе тянулось серо-лиловое облако, и горы Хида не были видны. Эти девственные горы, куда не ступала ещё нога человека!.. Можно было легко вообразить, как Удивительна и величественна была бы картина природы — ослепительная белизна снегов, сверкающих под лучами заходящего солнца, — если бы не это вечернее облако! Усимацу всегда любил горы. И сейчас, когда он взбирался по неровной каменистой тропе, любуясь красотой горных склонов и раздумывая о простых обычаях и неприхотливой жизни горцев Синано, он ощущал, как поднимаются к его сердцу горячие токи крови. Теперь Иияма далеко позади. Усимацу с жадностью вдыхал горный воздух и радовался тому, что может хоть ненадолго забыть свои тревоги. Он смотрел, как садилось солнце в горах. В последних его лучах горы меняли свой облик: сначала они были красные, потом лиловые, потом лиловато-серые. Наконец долины и холмы постепенно покрыла тень, но на самых высоких вершинах ещё горел последний луч заката. Потом угас и он, и только на одном краю неба серое облако пронизывал жёлтый свет — это курился огнедышащий вулкан Асама.

Однако радостное настроение Усимацу длилось недолго. Ущелье кончилось, и его глазам открылся вид на большое селение, раскинувшееся на склоне горы. Он увидел окутанные сумерками деревянные и глиняные стены горных хижин, что-то тёмное под сенью их крыш — не низкорослая ли это хурма? Вот и Нэцу. Он услышал пение возвращающихся с ноля крестьян, и сердце его больно сжалось. Усимацу подумал об отце, нашедшем прибежище здесь после переезда из Коморо, и красота родных мест перестала его радовать… чувство любви к отцу окрасилось горечью и болью. О, и природа оказалась для него только минутным утешением! И чем ближе он подходил к Нэцу, тем сильнее терзала его мысль о том, что он — «этa».

Усимацу добрался до родного дома, когда уже совсем стемнело. В своё время отец перебрался с семьёй в эту глухую горную деревню не только из-за того, что она была расположена близко к пастбищам, но и потому, что здесь можно было дёшево арендовать клочок земли. Теперь арендованную им землю обрабатывал дядя. Предусмотрительный отец выбрал для своего жилища малолюдную окраину селения и построил домик у подножия небольшого холма, на расстоянии девяти тё к западу от главной улицы Нэцу. По существу это был отдельный посёлок в пятнадцать домов. Префектура Нагано, уезд Тиисагата, село Нэцу, посёлок Химэкодзава — вот где была вторая родина Усимацу.

Дядя дожидался приезда Усимацу, собираясь отправиться на пастбище уже с ним. Он усадил Усимацу возле очага, чтобы тот хоть немного отдохнул с дороги, и своим, как всегда, мягким, добродушным тоном повёл рассказ о случившемся. В очаге ярко пылал огонь. Тётка, прислушиваясь к рассказу, всхлипывала. Оказалось, что отец умер не в Нэцу, а в сторожке на пастбище Нисиноири. Только теперь Усимацу узнал, что кончина отца была вызвана не старостью и не болезнью. Внезапная смерть настигла его на пастбище. Он с детства любил возиться со скотом, поэтому был умелым пастухом, и владельцы пастбищ охотно доверяли ему свои стада. Он прекрасно знал повадки коров. Вероятно, этому умудрённому опытом человеку и в голову не могло прийти, что он может допустить такую оплошность. Поистине неисповедима судьба человека!

Виной всему оказался племенной бык на редкость свирепого нрава. Впрочем, если пустить в стадо коров одного быка, то будь он даже самым спокойным, бык становится буйным, весь нрав его меняется. Тем более трудно справиться с животным, свирепым по своей природе. Оказавшись на пастбище, в условиях полной свободы, и услышав призывное мычание коров, бык совершенно обезумел. Он утратил вконец все повадки домашнего животного и однажды вдруг исчез неизвестно куда. Прошло три дня, бык не появлялся. Прошёл ещё день, и ещё, а быка всё не было. Отец забеспокоился, он каждое утро отправлялся на поиски и бродил до темноты по болотам и зарослям, то спускаясь в ущелья, то взбираясь на кручи, но тщетно — бык будто сквозь землю провалился.

Как-то утром отец снова отправился на поиски быка. Всегда, когда он уходил далеко, он непременно прихватывал с собой еду и инструменты: пилу, топорик, серп. На этот раз отец почему-то не взял с собой ничего. Прошёл день, пора было отцу возвращаться, но его всё не было. Помощник отца забеспокоился. Когда же, отправившись в загон, чтобы дать коровам соль, он увидел там быка с окровавленными рогами, то перепугался и стал сзывать на помощь крестьян. Сообща удалось поймать и привязать быка; животное, вероятно от усталости, почти не сопротивлялось. Помощник кинулся искать отца и в конце концов набрёл на него: отец лежал без сознания в зарослях тростника у подножия холма и тихо стонал. Взвалив отца на плечи, он отнёс его в сторожку. Рана была так глубока, что спасти его уже ничто не могло. Когда дали знать о случившемся дяде и он прибежал в сторожку, отец был ещё жив. Он испустил последний вздох вчера, в десять часов вечера. Сегодня соседи собрались в сторожке на пастбище, чтобы провести ночь около покойного. Все ждали приезда Усимацу.

— Вот оно как… — сказал с печальным вздохом дядя и посмотрел на Усимацу. — Я спрашивал брата, не хочет ли он что-нибудь тебе передать. Он хоть очень страдал, но был в памяти. «Я пастух, и мне суждено было принять смерть от быка. Что я могу сказать? Одна у меня забота на сердце — Усимацу. Я жил и трудился ради него. Когда-то я твёрдо ему кое-что наказал. Прошу, когда Усимацу приедет, скажи ему только одно: «Не забывай!..»

Усимацу, поникнув головой, молча слушал последнюю волю отца. Дядя продолжал:

— «…Я хочу превратиться в прах здесь, на пастбище, не хорони меня при храме Нэцу, лучше здесь, в горах. О моей смерти в Коморо не сообщай… прошу тебя». Я выслушал всё это и говорю: «Понял, понял». Брат, видно, обрадовался, улыбнулся, глядит на меня, а слёзы так и текут по щекам. Больше уже я от него ничего не слышал.

Рассказ о последних минутах жизни отца взволновал и растрогал Усимацу. «Хочу превратиться в прах на пастбище… похорони в горах, не сообщай в Коморо…» — вот что занимало в последнюю предсмертную минуту ум отца. И всё это только из-за любви к нему, к Усимацу. В этом сказались его предусмотрительность и настойчивость, которые никогда не позволяли ему оставить задуманное. Отец всегда был строг к Усимацу, он был почти даже жесток в своей любви к сыну. И даже вот теперь, когда отца не было в живых, Усимацу по-прежнему его боялся.

В сопровождении дяди Усимацу отправился на пастбище Нисиноири. Дядя заблаговременно позаботился о выполнении всех формальностей с освидетельствованием, приготовил гроб, пригласил для ночного служения настоятеля храма Дзёсинъин из Нэцу — тот уже находился в сторожке. Дядя взял на себя хлопоты и о подготовке к завтрашним похоронам. Усимацу оставалось только следовать за ним для прощания с отцом. От посёлка до Эбосигадакэ было двадцать тё с лишним. Надо было перейти через перевал Тадзава и подняться по пустынной горной дороге. Стояла такая тьма, что хоть глаз коли, — ничего не было видно в двух шагах. Усимацу шёл впереди, освещая дорогу фонарём. По мере того как они удалялись от обжитых мест, дорога становилась всё уже и уже и, наконец, превратилась в узенькую, засыпанную гнилыми листьями тропинку. Они проходили места, где Усимацу в детстве так часто бродил с отцом. Усимацу с дядей пришлось одолеть несколько невысоких гор, прежде чем они вышли к небольшому плоскогорью, где находился загон.

Спустившись в долину, они сразу же увидели сторожку. Сквозь, щели в её стенах проникал свет горевших внутри фонарей, в ночном воздухе разносились звуки деревянного гонга, которые, смешиваясь с бормотанием стекающих по ложбине горных ручьёв, навевали неизъяснимую грусть. Вот оно — последнее пристанище отца — домик, ветхая крыша и стены которого служили ему защитой от непогоды. Это было такое уединённое место, куда не ступала нога постороннего, разве что изредка мог забрести какой-нибудь путник, пробиравшийся через перевал Тонодзё к горячим источникам Кадзава. Мысленно Усимацу рисовал себе печальную картину заброшенного существования жителей горных мест — всех этих угольщиков, лесников, пастухов. Он задул фонарь и открыл дверь. Тесная сторожка была битком набита народом.

Усимацу выслушал слова искреннего сочувствия его горю от всех собравшихся — настоятеля храма Дзёсинъин, представителя крестьянской общины посёлка Химэкодзава, отрекомендовавшегося распорядителем, друживших с отцом крестьян и крестьянок. Луч светильника перед буддийским алтарём прорезал темноту убогой неуютной хижины, наполненной дымом курительных свечей. Простой, грубо сколоченный гроб — вот вместилище останков отца. Гроб был покрыт белым холстом, рядом лежала посмертная табличка и жертвенные приношения — вода, лепёшки да ещё хризантемы и веточка дерева сикими.^[19] Когда чтение молитв закончилось, бонза подал знак, и все стали один за другим подходить к гробу для прощания с покойным. У всех из глаз катились слёзы. Усимацу, поддерживаемый под руку дядей, тоже склонился над гробом и совершил обряд последнего прощания.

Лицо отца было бледное, без кровинки — холодное лицо покойника. Вот так и закончил отец свою одинокую жизнь пастуха и теперь словно ждёт, чтобы поскорее лечь в землю, на том самом пастбище, где он провёл так много лет. Дядя по старинному обычаю снабдил его всем необходимым для дороги на тот свет — плетёной шляпой, соломенными сандалиями, бамбуковым обручем; отдельно на крышку гроба он положил для защиты от злых духов нож.

Снова началось чтение молитв, сопровождаемое ударами гонга. Разговоры об усопшем перемежались с непринуждённым смехом, кое-кто стал закусывать. Усимацу было тоскливо и горько; шум и разговоры не позволили ему сосредоточиться на своих мыслях и хотя бы немного отдохнуть после трудного пути. Так в разговорах прошла ночь.

Выполняя волю отца, дядя не сообщил о его смерти в Коморо, откуда они были родом. Прошло уже более семнадцати лет с тех пор, как отец покинул родные места и не поддерживал никакой связи с соплеменниками, поэтому никто из них не присутствовал на похоронах. Однако дядя беспокоился, как бы не вышло неприятности, если, прослышав о смерти своего бывшего старшины, сюда вдруг явится какой-нибудь недогадливый малый.

По словам дяди, отец уже давно выбрал местом своего упокоения пастбище. Хорошо, если удастся отнести его в храм и похоронить по крестьянскому обычаю, но этого может не случиться: по печальному обычаю, «этa» не имели права погребения на общих кладбищах. Отец хорошо это знал. Ради сына он мирился с жизнью в горах. Ради сына он хотел и после смерти спать вечным сном на пастбище.

— Хоть бы похороны прошли благополучно… У меня, Усимацу, сердце не на месте.

Дядя не один тревожился об этом. Утром все пришедшие проститься с покойным собрались в сторожке и возле неё. Здесь были не только окрестные крестьяне, но и сам владелец пастбища и торговцы молоком, которые отдавали на выпас свой скот отцу Усимацу. Для могилы выбрали место поодаль, на холме у сосны. Гроб подняли на плечи и понесли к месту погребения. За гробом следовал настоятель храма Дзёсинъин с двумя служками. За ними — Усимацу и дядя, оба в соломенных сандалиях. Одеты все были по-разному — кто в кимоно с гербами, кто в домотканых хаори; большинство, по обычаю жителей гор, были далее без хакама. У женщин на головах были белые полотняные повязки. Эта будничная одежда провожающих в последний путь отца и то, как они шли гурьбой, нарушая установленный похоронный ритуал, естественно гармонировало с простой жизнью усопшего. Люди пришли сюда не ради церемонии как таковой, а чтобы выразить тёплые чувства к покойному.

Погребальный обряд тоже был прост. Для людей, исполненных скорби, однообразные звуки гонга и барабана были подобны траурной музыке, а монотонное чтение молитв звучало надгробным плачем. Поклонились гробу, похлопали в ладоши,^[20] воскурили благовония — вот и всё. Кое-кто стал расходиться. Гроб опустили в могилу. Рядом высился холм земли. Последние полевые ромашки были смяты и затоптаны ногами людей.

Присутствующие на погребении один за другим бросали на гроб пригоршни земли. Дядя и Усимацу тоже бросили по горсти. Потом кто-то взял лопату и стал засыпать могилу. Комья земли с глухим стуком падали на крышку гроба, словно где-то обрушилась скала, и сразу дохнуло резким запахом сырой земли, повеяло невыразимой печалью. Усимацу стоял неподвижно, неотрывно глядя в могилу, пока над нею не вырос маленький холмик. Единственное, что ему осталось от отца, — это завет «Храни тайну!». До последнего вздоха внушал он ему свою волю, а теперь погребён глубоко в землю, вот его могила, и его больше нет.

Похороны прошли благополучно. Попросив позаботиться обо всём остальном владельца пастбища и оставив сторожку на попечение младшего пастуха, Усимацу с дядей собрались домой в Химэкодзаву. Усимацу пытался унести с собою чёрную кошку отца, но она не давалась. После смерти отца она ничего не ела, не отзывалась на зов и всё время жалобно мяукала под полом сторожки. Может быть, она тоже тосковала по умершему хозяину? Её жалели. Скоро наступят холода, чем она будет тогда кормиться в горах?

— Жалко — совсем одичает, — сказал дядя.

Присутствовавшие на похоронах один за другим расходились. Молодой пастух, которому поручили сторожку, пошёл проводить их до холма, где находился загон для скота. Грустно светило ноябрьское солнце, пастбище Нисиноири казалось на редкость пустынным и мрачным. Кое-где зеленели невысокие сосны. Горные азалии, буйно разросшиеся на пастбище, и те поникли от мороза. Всё кругом, казалось, наводило на грустные думы о смерти.

Усимацу молча брёл по узенькой тропке среди невысоких гор, согнувшись под тяжестью своего горя. Он вспоминал, как три года назад посетил эти места в конце мая. Как раз в это время у скота чешутся рога. Тогда все эти увядшие, почерневшие от мороза азалии пестрели красными и жёлтыми цветами. Помнится, ему повстречались дети, собиравшие папоротники. Кругом слышалось воркование диких голубей. Лёгкий, приятный ветерок доносил аромат горных лилий, свидетельствуя о начале раннего лета. Отец, указывая на сочную зелень, покрывавшую холмы, говорил, что Нисиноири — благодатное место для скота: здесь животные излечиваются от многих болезней, потому что едят свежую траву, лижут соль и пьют воду из горных речек. Он рассказывал много интересного о повадках скота: о том, как животные объединяются по породам, о том, что при слиянии стад происходит испытание боданьем и что у животных существуют свои способы воздействия друг на друга, что в стаде непременно отыскивается корова, которая становится как бы королевой. Усимацу вспоминал, с каким увлечением он слушал тогда эти рассказы.

Хотя отец укрылся от людей и коротал свои дни в глуши гор Эбосигадакэ, но в душе он всю жизнь лелеял честолюбивые мечты. Этим он и отличался от своего брата, лишённого каких бы то ни было желаний. Отец всегда негодовал по поводу существующих нравов и своей несчастной судьбы и решил, раз ему нельзя пробиться в жизни, лучше уединиться в горах. И если ему самому не удалось добиться того, чего он хотел, то пусть, по крайней мере, удастся его сыну. «Держись крепко, — говорил отец, — не отказывайся от намерения выйти в люди, даже если солнце взойдёт на западе и сядет на востоке! Иди вперёд, борись, добивайся!» — В этих словах был весь отец.

Теперь, думая о том, каким одиноким был отец, Усимацу с ещё большей силой ощутил ту надежду и страсть, которые отец вкладывал в свой завет. Единственный завет его жизни — «Храни тайну!», его последний предсмертный вздох и неожиданная кончина глубоко потрясли молодого человека. О, смерть безмолвна! Но у потрясённого Усимацу она вызывала гораздо больше тягостных раздумий, чем если б он услышал тысячи слов.

Они дошли до загона, и Усимацу увидел то, что было делом жизни отца: на обширном горном плато паслось огромное стадо. Коровы бродили, пощипывая сочную траву, или лежали под соснами; в восточной части плато за частоколом содержались молодые, ещё безрогие телята.

Усимацу обошёл загон. Пастух разжёг из хвороста и сухой травы костёр. Как раз здесь дядя и дожидался Усимацу. Мужчины и женщины, сидевшие вокруг костра, накануне всю ночь не спали, да и на похоронах пришлось потрудиться, так что многие очень устали. Они расселись вокруг и, полусонные, с удовольствием вдыхали пряный запах тлеющих листьев. Дядя поднялся и высыпал на камни две мерки соли.

— Надо угостить на прощание коров! — сказал он. При мысли о том, что всё это — питомицы отца, Усимацу посмотрел на них с нежностью. Увидев соль, крупная чёрная корова, помахивая хвостом, приблизилась к людям. Поводя ушами, подошла другая, коричневая, с белыми пятнами на лбу и брюхе. Несколько молодых тёлок, напуганные присутствием незнакомых людей, жалобно мычали, раздувая ноздри, но не отваживались подойти ближе к любимому лакомству. Потом, осмелев, сделали несколько шагов вперёд с таким видом, точно хотели сказать: «Лизнуть-то хочется, да здесь какой-то подозрительный народ». Дядя засмеялся.

— Что ж, это неплохие товарищи. С ними и в горной глуши жить можно.

Усимацу и другие тоже улыбнулись. Распростившись со всеми, ещё раз поклонившись месту вечного упокоения отца, Усимацу отправился домой. Позади остались вершины Эбоси, Цунома, Адзумая, Сиронэ. Проходя мимо храма Фудзи-дзиндзя, Усимацу обернулся и посмотрел в ту сторону, где находилась могила отца, но над пустынным плоскогорьем не было видно ничего, кроме тоненькой струйки подымающегося к небу дыма.

Глава VIII

Слух о неожиданной смерти пастуха в Нисиноири немедленно достиг селения Нэцу. Склонность к преувеличению присуща людям издавна, а то, что покойного смертельно ранил бык, особенно поражало воображение любопытных, поэтому повсюду только и судачили об отце Усимацу. Суеверные люди сразу же решили, что в предыдущем рождении^[21] он, должно быть, совершил страшный грех. Строились разные догадки насчёт его прошлого: одни говорили, что он переселился с пастбищ Минами-Саку, другие, — что он родом из провинции Каи, но были и такие, кто утверждал, что он потомок самураев из Айдзу и тому подобное. Только никто не знал и даже не предполагал, что он был в Коморо старшиной посёлка «этa».

На следующее утро, по обычаю, в семье дяди было устроено угощение для тех, кто помогал им во время похорон, после чего Усимацу вместе с дядей обошёл односельчан и поблагодарил их за внимание и участие. Дома осталась одна тётка. После обеда стало совсем тепло; солнце щедро лило свои лучи на грядки лука во дворе, на галерейку, где выставлены были для проветривания арбузы. Куры весело кудахтали, безнаказанно ощипывали у забора цветы, забегали на циновки в комнату. Тётка, присев у стока для воды, чистила котёл; она не заметила, как к ней подошёл какой-то господин.

— Скажите, пожалуйста, здесь живёт Сэгава-сан? — вежливо спросил он.

На лице тётки отразилось удивление: перед ней стоял совершенно незнакомый человек. Сняв повязанное вокруг головы полотенце, она поклонилась:

— Да, мы Сэгава. Извините, а вы кто будете?

— Меня зовут Иноко, — представился господин. Узнав от тётки, что Усимацу скоро вернётся, Рэнтаро решил подождать его здесь, если позволят, и в сопровождении хозяйки, пригибаясь, прошёл через низенькую дверь внутрь крытого соломой домика.

Когда-то Рэнтаро находил прелесть в деревенской жизни. Он с любопытством оглядел закопчённые стены и присел, словно для него не было ничего приятнее, чем беседовать у очага. Как принято у крестьян, от входной двери домика до чёрного хода шёл сквозной коридор. Там вперемежку стояли мешки с углём, вёдра с соленьями и всевозможная крестьянская утварь. В углу лежала куча не очищенного от земли картофеля. Очаг находился у самого входа, запах дыма придавал этому невзрачному жилищу ощущение уюта. На стенах висели старые календари и выцветшие картинки.

— Жаль, что вы не застали его… У нас ведь случилось большое несчастье, и он пошёл поблагодарить односельчан.

Тётка стала рассказывать Рэнтаро про неожиданную смерть отца Усимацу. В очаге пылал огонь. В котелке, висевшем над очагом, забулькала вода; тётка заварила чай и хотела было налить гостю, как вдруг — странная вещь память! — вспомнила давным-давно уже забытый у них обычай. У «этa» не принято подавать чай или еду обычным людям, и прежде в доме Сэгава всегда строго соблюдали этот обычай. Только переселившись в Химэкодзаву, они забыли этот обычай и поступали, как все. За долгие годы жизни в этих местах они перестали чуждаться знакомых и частенько обменивались подарками — весной посылали кому-нибудь рисовые лепёшки, осенью сами получали, скажем, гречневую муку. Они не видели в своих действиях ничего дурного, да и у знакомых не возникало никаких подозрений. Старый обычай не вспоминался. Но сейчас, вероятно потому, что гость был необычный, совсем не похожий на крестьян из Химэкодзавы… и такой неожиданный… тётка, человек старого поколения, сама удивилась, как дрожит её рука, наливающая чай. А Рэнтаро и не подозревал об этом. Он с наслаждением смочил пересохшее горло и теперь с улыбкой слушал рассказы старой женщины о детских шалостях Усимацу.

— Скажите, в вашем посёлке «этa» при Нэцу живёт некий богач Рокудзаэмон? — вдруг спросил её Рэнтаро. — Правда, вам мой вопрос может показаться неуместным…

Тётка удивлённо взглянула на Рэнтаро.

— Да, живёт, — подтвердила она.

Действительно, в посёлке «этa» при Нэцу, расположенном в восьми тё от Химэкодзавы, на западной окраине жил очень богатый «этa» Рокудзаэмон. Он был хорошо известен в этих краях.

— Говорят, у него в доме недавно была свадьба, — заметил Рэнтаро.

— Я ничего об этом не слыхала. Что ж, значит, принял к себе в дом зятя? Дочь его, говорят, засиделась в девушках.

— А вы знаете её?

— Она у нас слывёт красавицей. Белолицая, стройная… Жаль, что бедняжка в такой семье родилась. Ей вроде бы уж лет двадцать пять будет, а по виду больше девятнадцати — двадцати не дашь.

Во время этого разговора Рэнтаро, казалось, о чём-то думал.

Время шло, а Усимацу всё не возвращался. Рэнтаро наскучило ждать, и он вышел, чтобы прогуляться по окрестностям и полюбоваться видом гор. Уходя, он попросил тётку передать Усимацу, что хочет непременно с ним повидаться.

Завидев издали Усимацу, тётка выбежала ему навстречу.

— Слушай, Усимацу, к тебе приходил какой-то господин. Он назвался Иноко.

— Иноко-сэнсэй? — воскликнул Усимацу, и у него радостно заблестели глаза.

— Он долго сидел у нас, но так и не дождался тебя. «Пройдусь немного», — говорит. Он пошёл вон туда. А кто он такой, этот господин?

— Мой учитель, — ответил Усимацу.

— Неужто! — поразилась тётка. — А я-то с ним так обошлась! Совсем запросто… Думала, он просто твой знакомый. Ведь разговаривал он так, будто ты ему приятель.

Усимацу хотел было сразу же пойти разыскивать Рэнтаро, но тут вернулся дядя. Устало повалившись на циновку, он несколько раз пробормотал: «Всё прошло хорошо! Всё обошлось благополучно — и похороны и благодарности». Видимо, эта мысль успокоила его.

— А знаешь, Усимацу, как я беспокоился? — обратился он к племяннику через минуту. — Всё по милости неба обошлось хорошо, — добавил он и с облегчением вздохнул.

Мирный деревенский дом и старинные нравы дяди и тётки, не ведающих о переменах на свете, звонкое кудахтанье кур, разносившееся в сухом послеполуденном воздухе, навевали тихий покой и воскрешали в душе Усимацу картины давно забытого детства. Его крепкая, энергичная тётка, никогда не имевшая собственных детей, всегда была очень добра к Усимацу, да и сейчас смотрела на него, как на ребёнка; её обращение с ним забавляло Усимацу. Когда он, смеясь, сказал ей: «Смотри, ты разговариваешь со мной совсем как отец», — у тётки на глаза навернулись слёзы. Дядя заулыбался. Усимацу с наслаждением пил налитый тёткой чай и вспоминал, как он любил её пирожки и мармелад на патоке. Да, приятно было вернуться на родину!

— Ну, я пойду, — сказал он немного погодя и вышел из дому. Дядя вдруг поднялся и с озабоченным видом поспешил вслед за ним. Нагнав племянника возле осыпавшейся от заморозков хурмы, дядя, понизив голос, спросил:

— Послушай, Усимацу, я слышал про какого-то Иноко, преподавателя из учительской семинарии. Твой гость — это не он?

— Да, он самый, мой учитель Иноко.

— Вот как! Значит, это он и есть? — Дядя осмотрелся по сторонам и, внушительно подняв большой палец, прошептал: — Ведь ты знаешь, он… Будь осторожен!

Усимацу рассмеялся.

— На этот счёт будь спокоен, дядя.

И поспешно ушёл.

Хотя Усимацу сказал: «Будь спокоен», на самом деле он собирался открыться Рэнтаро. Он и учитель — только вдвоём… будет ли у него ещё когда-нибудь такой благоприятный случай? И сердце Усимацу взволнованно забилось.

Он нашёл Рэнтаро на небольшой, покрытой сухой травой насыпи. Оказалось, что учитель оставил жену в Уэде, а сам утром приехал в Нэцу. С ним был только Итимура. Адвокат наносит визиты местным заправилам, а Рэнтаро отправился в Химэкодзаву навестить Усимацу. По разным соображениям собраний здесь не устраивали, и Рэнтаро не мог наслаждаться красноречием Итимуры, зато он мог вволю побеседовать с Усимацу. Ему было приятно посвятить дружеской беседе конец этого тёплого осеннего дня в горах Синано.

Какой радостью это было для Усимацу! Сидеть рядом с любимым учителем, слышать его голос, видеть его оживлённое лицо, дышать вместе с ним воздухом их общей родины — это было неповторимое для Усимацу счастье! Тем более, что Рэнтаро-собеседник был куда интереснее, чем Рэнтаро-писатель. Строгое, сосредоточенное выражение его лица не мешало ему быть сердечным и мягким, очень простым в обращении человеком. Он растянулся на пригреваемом солнцем пригорке и стал рассказывать устроившемуся рядом Усимацу о своей болезни. Когда его поместили в больницу, он вначале только кашлял, а потом у него пошла горлом кровь. Правда, теперь в груди у него уже не болит, и он чувствует себя настолько бодро, что порой даже забывает о болезни. Но если снова повторится такое же, ему несдобровать.

Разговор был дружеский и сердечный, но Усимацу всё же не покидала тревога. «Когда же я соберусь с духом и скажу ему всё?» — эта мучительная мысль ни на минуту не давала ему покоя. Иногда он вдруг со страхом вспоминал о болезни учителя, и в голове у него проносилось: «А что, если я заражусь?» — но он тут же одёргивал себя.

Так они беседовали обо всём, что приходило на ум, — о местных нравах и обычаях, этом наследии средневековья, оставленном кое-где рыцарством и буддизмом, о расцвете и упадке городов вдоль железнодорожной линии Синъэцу, о былом процветании тракта Хоккоку и о том, как захирели теперь местные почтовые станции… Перед ними высились вершины гор Надэсина, Якадакэ, Хофукудзи, Мисаяма, Вада, Даймон. Далеко-далеко на запад и восток простирались их пологие склоны. Внизу, в глубокой долине, несла свои воды Тикума. Это были картины, с детства врезавшиеся в память Усимацу. Он делился своими воспоминаниями с Рэнтаро, а Рэнтаро, слушая его, с любопытством рассматривал расстилавшуюся вокруг них панораму. На противоположном берегу реки раскинулось плоскогорье Аэбара, над ним вились дымки — признак людского жилья. Указывая на освещённую солнцем долину, Усимацу рассказывал об обосновавшихся там поселениях — Иоттакубо, Нагасэ, Марико. Он живо описал окутанную густой синевой долину, где бьют горячие ключи Рэйсэндзи, Тадзава, Бэссо, и величавую вершину горы — прекрасное место для отдыха, куда каждый год в пору цветения гречихи, стекаются толпы не только местных крестьян, но и приходящих издалека, чтобы забыть о своей усталости.

Рэнтаро признался, что раньше он был безучастен к красоте горной природы. Виды Синано представляют собой грандиозную панораму, но из множества созданных природой чудесных картин, пожалуй, именно их можно отнести к разряду обыденных. Они грандиозны, это верно, но им не хватает истинной прелести. Горы всегда казались ему похожими на фантастически вздымающиеся и падающие волны и вызывали в душе у него какое-то беспокойство и смятение. Глядя на них, он только тревожил себе сердце. Так было раньше. А вот во время нынешней поездки, как это ни странно, Рэнтаро впервые увидел горы совершенно по-иному. Он ощутил дыхание окутанных дымкой склонов, услышал голоса далёких и глубоких долин, увидел трепет то живых, то увядающих рощ, почувствовал движение плывущих по небу чередой то мрачных, то прозрачных облаков. Рэнтаро восхитился меткостью слов: «Равнина — отдых природы, горы — её деятельность». И казавшиеся раньше ничем не примечательными, горы Синано теперь обрели для него новый, глубокий смысл. Признание Рэнтаро было приятно Усимацу — он всем сердцем был привязан к горам. В тот день небо на западе было ясное, и можно было видеть горы Хида. По другую сторону долины, над громоздящимися друг на друга вершинами, высилась гигантская белая стена; снег уже не раз ложился на неё толстым слоем. Она искрилась и сверкала в лучах вечернего солнца на синем фоне осеннего неба. Усимацу мог до самозабвения любоваться картинами родных гор. Живописные кручи, окутанные свинцово-лиловатой дымкой долины, придавали пейзажу неизъяснимую величественность, Гордо вздымаются пики Хариги, Хакуба, Яки, Норикура, Тёга. Там берут своё начало Кадзусагава, Осирогава и многие другие реки и речушки. Там, на недосягаемой высоте, живут белые куропатки. Там, среди скал, можно видеть следы древних ледников. Там никогда не ступала нога человека. О безмолвные горы Хида — исконный торжественный чертог природы! Чем больше Рэнтаро и Усимацу любовались ими, тем больше проникались сознанием их величия. Они много говорили о горах.

Сколько раз во время этой беседы Усимацу порывался рассказать Рэнтаро о своём происхождении! Ещё накануне, после похорон, сидя при свете лампы в одиночестве до поздней ночи, Усимацу пытался представить себе беседу с учителем, если представится такой случай: он скажет ему вот так… или лучше так… И вот Рэнтаро рядом, а он не в силах ему открыться, рассуждает о красоте горной природы, а то, что тяжёлым камнем лежит на сердце, высказать не может. И хотя они успели побеседовать о многом, ему казалось, у него было такое чувство, словно он ещё не сказал Рэнтаро ни слова.

Рэнтаро пригласил Усимацу к себе в гостиницу, где он, уходя, распорядился приготовить ужин. Дорогой Усимацу ещё несколько раз пытался заставить себя заговорить о том, что его угнетало. Он был уверен, что это признание ещё больше их сблизит; от волнения у Усимацу даже перехватывало дыхание, и он останавливался. Тайна, от которой зависит вся его жизнь… Но почему же так трудно открыть её человеку такого же происхождения, как он сам? Он очень хотел, но не мог. Он терзался своей нерешительностью и корил себя за это.

Незаметно они вышли к западной окраине Нэцу. Неподалёку от каменной статуи Дзидзо^[22] находился посёлок «этa». Среди приземистых, крытых соломой лачуг с обращёнными к востоку скатами крыш резко выделялась большая усадьба, похожая на старинный замок; на солнце ярко блестели её белые стены. Это был дом богача Рокудзаэмона. Жители посёлка занимались главным образом земледелием и плетением пеньковых сандалий. Здесь не было человека, который не шил бы, например, обуви, не мастерил бы сямисэны, барабаны или другие предметы из кожи или не торговал бы павшими лошадьми, точно так же, как в посёлке «этa» в Коморо. Зато сандалии здесь плели в каждом доме, и почти на каждом заборе висели для просушки гирлянды пеньки. Всё это живо напомнило Усимацу детство, домашний быт их семьи в Коморо. Его покойная мать и тётка тоже вечно что-нибудь плели из пеньки, да и сам он любил ворошить груды пеньки, подражая работе взрослых.

Разговор переключился на Рокудзаэмона. Рэнтаро поинтересовался, что он за человек, как живёт. Усимацу мало что мог рассказать о нём. Как говорили люди, богач Рокудзаэмон не получил никакого наследства, всё добро нажил сам. Его не любили, называли скороспелым богачом, вороной в павлиньих перьях. Он не только жаден, но и тщеславен. Чтобы стать, как он говорит, «барином», он не жалеет денег; спит и видит, как бы пробраться в высшие круги общества. Чтобы завести знакомства в свете, Рокудзаэмон выстроил в Токио роскошную виллу. Ради этого он стал членом Общества Красного Креста. Ради этого он принимает участие во всяческих благотворительных акциях. Ради этого украшает свой дом картинами и всевозможным раритетом. Здесь в округе о нём говорят, как о редкостном неуче, дом которого ломится от книг.

Когда Усимацу и Рэнтаро подошли к усадьбе Рокудзаэмона, солнце уже садилось. Его ярко-красные лучи озаряли белые стены дома, и всё, казалось, полыхало в огне. Усадьба была обнесена прочной оградой. Возле ограды стайка ребятишек, видимо, из семей «этa», предводительствуемая семи-восьмилетним мальчуганом, играла в мэнко.^[23] Среди них были краснощёкие, живые, ничем не отличающиеся от обычных детей, были и тщедушные, хилые — истинные дети отверженных. Достаточно было взглянуть на лица ребятишек, чтобы понять, что и посёлок «этa» делится на свои классы. Приветливо окликнув детей, прошёл какой-то крестьянин, ведя в поводу лошадь; поравнявшись с Усимацу и Рэнтаро, он как-то невольно весь съёжился. Словно тень проскользнула мимо молодая женщина. Усимацу стало тяжело дышать воздухом посёлка «этa»: как можно так не понимать своего невежества и нищеты! И груди у него клокотало негодование, сердце сжималось от боли и стыда. «За кого они нас принимают?» — думал он с горечью. Ему хотелось, как можно скорей уйти отсюда.

— Учитель, пойдёмте, — торопил Усимацу остановившегося было Рэнтаро.

— Взгляни-ка на дом Рокудзаэмона! — подозвал его тот. — Во всём сказывается характер его владельца, не правда ли? Говорят, на днях тут была свадьба…

— Свадьба? — удивился Усимацу. — Не слыхал.

— Да, причём весьма необыкновенная. Её, пожалуй, можно назвать политической свадьбой…

— Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать.

— Видишь ли, невеста — дочь владельца этой усадьбы. А жених — кандидат в парламент. Разве это не любопытно?

— Действительно, жених — кандидат в парламент? Кто же это? Неужели тот самый, с которым мы ехали вместе в поезде?

— Именно он!

— Не может быть! — У Усимацу глаза вылезли на лоб. — Вот это неожиданность, никогда бы не подумал…

— И для меня это тоже было неожиданностью. — Глаза у Рэнтаро блестели.

— Но откуда вы это узнали?

— Когда придём — расскажу.

Глава IX

Подойдя к дому Цукакубо, Усимацу вспомнил, что он не успел сегодня побывать у одного местного крестьянина, которого не успел поблагодарить за участие в похоронах отца. Он сказал об этом Рэнтаро, и они решили, что Рэнтаро пойдёт в гостиницу, а Усимацу придёт немного позже.

Усимацу свернул на дорожку, которая вилась среди полей, и, когда подходил к нужному ему дому, со стороны улицы послышались звуки флейты — это продавец сластей созывал своих юных покупателей. Со всех сторон с радостными криками бежали мальчики и девочки. Нехитрая мелодия флейты бродячего торговца приводила в восторг всех ребятишек, будила в них наивные мечтания. Но не только охочие до лакомств дети слушали пение флейты. Усимацу тоже невольно остановился: и опять перед его мысленным взором возникли картины детства.

Зачем скрывать? В доме, куда он сейчас шёл, жила теперь подруга его детства. Она уже несколько лет была замужем за сыном хозяина дома. Её звали Оцума. Её родители жили в Химэкодзаве, по соседству с Усимацу, их дома разделял только яблоневый сад. Усимацу было девять лет, когда они обосновались в этом посёлке, и в первые же дни он подружился с маленькой Оцумой. Отец девочки, большой труженик, был принят в дом зятем^[24] из Уэды. Он никого здесь не знал, и как-то само собой получилось, что он подружился с семьёй Сэгава. Усимацу был его любимцем, и всякий раз, возвращаясь с богомолья из Исэ, он непременно припасал ему какой-нибудь подарок. И не было ничего необычного в том, что дети соседей играли вместе, тем более, что они были примерно одного возраста. При звуках флейты радостные воспоминания детства заполнили душу Усимацу. Он пытался представить себе, какая сейчас Оцума, но память сохранила лишь смутный образ юной девушки, такой, какой она впервые явилась ему в своей юной красоте. Это было весной, цвели яблони, и они бродили под их низко склонившимися ветвями и беззаботно щебетали. То была сказочная пора, пора» похожая на сон, но владевшее ими чистое чувство запомнилось навсегда, хотя всё остальное выветрилось из памяти. Правда, их юная привязанность продолжалась недолго. Вскоре Усимацу подружился со старшим братом Оцумы и с ней уже не играл.

Оцума вышла замуж в шестнадцать лет. Её муж был товарищем Усимацу по школе, все трое были однолетки. Даже по деревенским понятиям они поженились очень рано. Усимацу ещё был всецело поглощён изучением истории и языков в стенах семинарии, а молодых супругов уже окружали малыши, с утра до вечера теребившие их: «папа!», «мама!».

Перебирая в памяти прошлое, Усимацу поднимался на холм. Перед домом пробегал чистый, прозрачный приток полноводной горной речки Нэцу; каштаны, окаймлявшие дорогу, уже осыпались. На деревцах хурмы тоже не осталось ни одного листка. Только трава у самой воды ещё зеленела, и, казалось, было видно, как жадно пьют влагу её корни. Все обитатели дома были заняты приготовлениями к зиме. Возле стока несколько женщин усердно мыли брюкву. Одна из них, повязав голову полотенцем и подобрав тесьмой рукава кимоно, особенно быстро и ловко работала белыми руками. Усимацу задержал на ней взгляд и вздрогнул: он узнал в этой женщине Оцуму. Как изменилась подруга его детства! Лицо Оцумы тоже выражало изумление.

Муж и свёкор Оцумы куда-то ушли, дома оставалась одна свекровь. Усимацу слышал, что у Оцумы пятеро детей, но старших не было видно, они, вероятно, играли где-то поблизости. Три девочки, самой большой из которых было всего пять лет, робко жались к матери и от смущения даже не поклонились, как подобает, гостю. Потом одна с любопытством стала разглядывать его, другая продолжала прятаться за мать, а самая маленькая, только что научившаяся ходить, никак не могла привыкнуть к чужому человеку и громко плакала. Свекровь и Оцума рассмеялись.

— Что за смешной ребёнок! — сказала Оцума и дала девочке грудь.

Принявшись сосать, крошка ещё долго всхлипывала и украдкой поглядывала на Усимацу, — это была очаровательная картина.

Разговорчивая свекровь болтала без умолку, занимая Усимацу. Оцума, кончив кормить ребёнка, молча приготовила чай и, подавая его Усимацу, тихо сказала:

— А какой Усимацу-сан стал взрослый!

И, подняв на него глаза, вдруг покраснела.

Передав хозяину дома благодарность, Усимацу торопливо ушёл. Оцума со свекровью пошла проводить его до ворот; они долго стояли, глядя ему вслед. Усимацу шёл, раздумывая над тем, как жизнь меняет и его и других людей. Неужели эта домовитая женщина и добрая мать, таящая в себе и сейчас какую-то прелесть, была та самая Оцума, воспоминания о которой до сих пор хранила его душа? Он увидел сейчас совсем другого человека. Как странно: они одного возраста, а Оцума уже мать пятерых детей… И всё же это была та самая Оцума, подруга его детства!

Эти воспоминания отозвались в его сердце глубокой болью. Как прекрасна была та давняя пора детства, когда он не ведал душевных мук, и как безутешна его нынешняя жизнь, терзающая его душу сомнениями и муками! О, ушло навсегда то беззаботное время, когда он, не задумываясь над тем, кто он и что, бродил с милой девочкой по яблоневому саду. Усимацу хотелось снова вернуть детство и снова, пусть недолго, пожить, не думая о том, что он «этa». Хотелось снова, как в пору далёкого детства, свободно вкушать радости жизни. Страстное желание весенним потоком забурлило в его груди. Горькое отчаяние от сознания того, что он «этa», и светлые мысли о его первой любви смешались, и молодость показалась ему ещё прекраснее. И вдруг Усимацу вспомнил об Осио, и его охватила горячая волна пробуждённых к жизни чувств. Он быстро зашагал к гостинице, где его ждал Рэнтаро.

У входа на фонаре было написано: «Гостиница Ёсидая»; это было всё, что осталось от шумного когда-то почтового тракта, проходившего через Нэцу. Теперь здесь проезжих было мало, прежние хозяева гостиниц вернулись к земле, и в Нэцу осталось всего два-три постоялых двора. «Ёсидая» была одним из них, но и здесь дела были так плохи, что комнаты для постояльцев в осеннюю пору занимали для выведения шелковичных червей. И всё же, несмотря на запустение, в «Ёсидая» всё выглядело так, как и положено в старинных деревенских гостиницах: у ворот были рассыпаны для просушки бобы, во дворе звонко кудахтали куры; мимо Усимацу, забавно покачиваясь, проследовал к ванной слуга, державший в высоко поднятых руках ведро воды. В очаге у входа ярко полыхал хворост. Изнутри дома доносился чей-то беззаботный смех.

«Да, расскажу!» — сказал сам себе Усимацу. Когда он входил в ворота гостиницы, эта мысль опять завладела его умом. Его провели в комнату Рэнтаро. Он был один, адвокат ещё не вернулся. Усимацу огляделся: и висящее над притолокой изречение в рамке и ширмы — всё было ветхое, старинного образца. Но, может быть, именно поэтому всё здесь навевало покой, располагало к тихой беседе. Слуга подбросил в жаровню угля, положил подушки; Рэнтаро и Усимацу удобно расположились друг против друга. Усимацу чувствовал себя как-то необычно и вместе с тем хорошо, и даже чай, который Рэнтаро сам ему налил, показался ему совершенно особенным. Он стал называть Рэнтаро одну за другой его книги, которыми он зачитывался последние годы. Он рассказал, что первой попалась ему в руки книга «Современные идеи и общественные низы», потом он прочитал «Утешение бедных», «Труд», «Обыкновенный человек», и каждая из этих книг была для него по-своему интересна. Усимацу подробно рассказал, как его обрадовало объявление о выходе «Исповеди», как он ждал её появления в магазине и как с книжкой в руках, ещё не читая, пытался представить себе её содержание, а прочитав, был просто потрясён. Впервые он понял и ощутил всю страшную силу того, что называется обществом, в книге открывался ему новый мир.

Слышать всё это Рэнтаро доставляло необычайную радость. И с этим радостным чувством он направился в ванную, когда пришли сказать, что вода готова. Рэнтаро считал Усимацу просто одним из своих знакомых и не предполагал, что тот такой горячий приверженец его идей: пылкость, с которой говорил Усимацу, не оставляла сомнений в его искренности. Болезнь есть болезнь, — вот почему Рэнтаро избегал близкого общения с людьми; он не хотел создавать опасность заражения для других; на его лице всё время лежала печать этого не ведомого здоровому человеку беспокойства. Но стеснительность Рэнтаро, раздражавшая других, Усимацу казалась трогательной. Он уже не испытывал никакого страха перед болезнью учителя, а только чувствовал к нему сострадание.

Из-за окна ванной комнаты доносилось журчание сбегавшей по камням воды.^[25] Какое наслаждение, погрузившись в чуть ли не кипящую воду, лежать и слушать, как стекают вниз прозрачные струйки. В окно падали лучи заходящего солнца и золотили наполнявший ванную пар. Рэнтаро окунулся и вышел на настил; окутанный паром, он весь горел. Усимацу, разморённый теплом, тоже сделался красным; по лицу его катился пот; приятная истома овладела всем телом, и он забыл про все жизненные невзгоды.

— Учитель, позвольте я вам потру спину! — Усимацу взял шайку и стал позади Рэнтаро.

— Потрёшь? — обрадовался Рэнтаро. — Пожалуйста. Только покрепче.

Усимацу был счастлив, что человек, к которому его с давних пор влекло, находится рядом с ним, что он видит его в повседневной жизни, знает, что он думает, как говорит, как поступает. Да и Рэнтаро был рад новому другу.

— Теперь моя очередь, — сказал Рэнтаро, зачерпнув горячей воды. Усимацу попробовал отказаться.

— Нет, не нужно… Я вчера только принимал ванну.

— Вчера — это вчера, а сегодня — сегодня, — шутил Рэнтаро. — Не церемонься, давай я тебя потру.

— Благодарю.

— Ну как, Сэгава-кун, хороший я банщик? Ха-ха-ха! — смеялся Рэнтаро и, намылив мочалку, стал тереть Усимацу спину. — Когда я ещё служил в Нагано, мы устроили для учеников экскурсию в Кодзукэ. Помню, меня тогда все называли обжорой. И это, пожалуй, соответствовало действительности. Ведь я был тогда таким здоровым малым! С тех пор чего только не было в моей жизни, и всё же вот такой человек, как я, сумел дотянуть до сегодняшнего дня…

— Учитель, довольно.

— Что ты? Ведь я только начал.

Рэнтаро старательно вымыл Усимацу спину и под конец окатил его из шайки тёплой водой: мыльная пена медленно стекала по дощатому настилу.

— Я только с тобой почему-то и могу так откровенно говорить, — сказал вдруг Рэнтаро серьёзно. — Знаешь, каждый раз, когда я думаю о моих собратьях, я понимаю, как это ужасно. Стыдно сказать, но духовная жизнь, мир идей для них ещё не доступны. Когда я покинул учительскую семинарию, размышления об этом омрачили мою жизнь на много дней. И заболел-то я из-за этого. Но болезнь меня спасла. Мне захотелось не только думать, но и действовать. Вот ты читал «Современные идеи и общественные низы». Будь я здоров, я бы ни одного дня над этой книгой не стал сидеть. Но для меня высшим удовлетворением будет, если когда-нибудь в среде «синхэйминов» появится такой человек, который прочитает мою книгу и скажет: «А ведь это написал наш собрат, Иноко!» Тогда мне будет чем гордиться, вот для чего мне нужна жизнь, вот в чём моя надежда…

«Скажу, скажу ему», — вертелось в голове у Усимацу, и, всё будто чем-то сдерживаемый, он вышел из ванны, так ничего и не сказав. Вернулись в комнату. Адвоката всё ещё не было. На ужин им готовили рыбу хая, недавно пойманную в реке Тикума. Рэнтаро купил её но дороге из Уэды. Он велел зажарить рыбу на вертеле и подать с мисо. Рэнтаро давно мечтал о таком блюде. Из кухни доносилось звяканье посуды, аппетитный запах жарящейся рыбы, смешанный с запахом капающего с вертела подгорелого жира, наполнил комнату.

Рэнтаро достал из чемодана свои лекарства. После ванны он выглядел посвежевшим и здоровым. Машинально понюхав креозот, Рэнтаро вдруг заговорил о Такаянаги:

— Значит, Сэгава-кун выехал из Ииямы вместе с ним?

— Да, но, знаете, учитель, он вёл себя как-то странно, — засмеялся Усимацу, — похоже было, что он меня избегает.

— Это говорит о том, что у него нечиста совесть.

— Словно сейчас вижу, как он прячет лицо в воротник своего пальто.

Рэнтаро улыбнулся.

— Из дурного, мой друг, никогда ничего хорошего не выйдет.

Он рассказал Усимацу всё, что слышал о Такаянаги и о его тайной женитьбе на дочери Рокудзаэмона. Рэнтаро узнал обо всём этом довольно странным образом. Когда он находился в деревне Акиба, где был самый старый в Синано посёлок «этa», ему об этом рассказал какой-то родственник Рокудзаэмона, с которым тот был в плохих, даже враждебных отношениях. Когда же Рэнтаро с адвокатом Итимурой приехали в Нэцу, они сразу же наткнулись на молодую чету Такаянаги, которые тайком отправлялись в свадебное путешествие. Возможно, те их и не заметили, но Рэнтаро и Итимура сразу узнали Такаянаги.

— Нет, это уму непостижимо! — воскликнул Рэнтаро. — Как, по-твоему, Сэгава-кун, что должен чувствовать такой человек? Когда ты вернёшься в Иияму, увидишь, наверное, он объявит о своей женитьбе как ни в чём не бывало. Даст понять, что жена из богатого дома и из какой-то дальней местности. А вот что она дочь «этa», этого он не расскажет.

Служанка внесла столики с ужином. Запах свежезажаренной рыбы щекотал ноздри. Её серебристая спинка и оранжевое с белым брюшко, покрытые мисо, стали коричневыми. Нанизанная на бамбуковый вертел рыба плавала в жиру. Забавно выгнув спину, рядом со служанкой появилась кошка, привлечённая запахом рыбы. Услышав, что её услуг не потребуется, служанка взяла кошку и удалилась.

— Ну что ж, начнём, — сказал Усимацу, придвигая кадочку с рисом, от которой шёл пар.

— Ты не стесняйся, вспомни нашу столовую в учительской семинарии, — засмеялся Рэнтаро и стал есть. Усимацу тоже принялся за рыбу; нежное мясо её легко отделялось от костей, а поджаренное мисо вкусно пахло.

— Да! — Рэнтаро отстранился от столика и положил руки на колени. — Современным господам просто диву даёшься! Ради денег они готовы на всё. Но как бы Такаянаги ни пускал пыль в глаза, дела у него, как я слышал, обстоят неважно. По уши в долгах, кредиторы наступают со всех сторон, и он пускается на всякие махинации, лишь бы удержаться на поверхности. Вряд ли ему удастся в этом году победить на выборах. Знаешь, как бы туго тебе ни приходилось, жениться ради денег — это значит уж явно показать свою низость. Конечно, Такаянаги может доказывать, что Рокудзаэмон полноправный гражданин, что в женитьбе на его дочери нет ничего странного и что вполне естественно на выборах пользоваться помощью родственников… Допустим, что это так. Хорошо. Если ради полюбившейся ему девушки он переступил границы своего сословия — это хорошо. Но зачем же тогда устраивать свадьбу тайком? Зачем он ведёт себя как трус, тайком приезжает, тайком уезжает? Ведь он — кандидат в парламент. Разглагольствует повсюду так, словно способен вершить мировую политику, а посмотришь — в жизни он ничтожный человечишка, надевший на себя личину благородства. Ведь это ужасно! Правда, на свете сколько хочешь людей, которые ради денег готовы на всё, они даже собственную душу продадут, найдись только покупатель. Но этот Такаянаги тем и отвратителен, что он лицемер и ханжа. Представь себя на моём месте — и ты поймёшь, что для «этa» нет ничего более унизительного, чем вот такого рода сделка…

Помолчав немного, Рэнтаро снова заговорил об этой истории с женитьбой, как будто мысль о ней не давала ему покоя.

— Этот Такаянаги хорош, но не лучше и Рокудзаэмон! Как можно выдать родную дочь за такого человека! Теперь, наверное, он отправится в Токио и всюду будет трезвонить, что его зять политический деятель. Только вряд ли всё это обойдётся благополучно. Ведь и тщеславию есть границы! О дочери хотя бы немного подумал.

Усимацу с удивлением слушал Рэнтаро — он не имел ни малейшего представления о закулисной стороне жизни политиков. Поразила его и горячность, с какой Рэнтаро говорил о своих сородичах. «Какая сила духа заключена в его хилом, больном теле!» — подумал Усимацу. Слова Рэнтаро доходили до самого сердца Усимацу, но иногда ему казалось, что не будь Рэнтаро больным, он бы спокойнее и хладнокровнее смотрел на жизнь.

Усимацу так и не сказал того, что хотел. Когда он вышел из гостиницы, было совсем темно. По дороге домой ему стало так грустно, что захотелось плакать. Почему же я не сказал? — допытывался он у самого себя и сам же отвечал: потому что запретил отец… потому что меня предостерегал дядя… потому что, если тайна соскользнёт с моих уст, она рано или поздно дойдёт до чужих ушей: учитель скажет жене, а она как женщина вряд ли сможет сохранить чужую тайну, и тогда повернуть всё назад будет невозможно… К тому же я вовсе не хочу думать о том, что я «этa», я до сих пор жил как обыкновенный человек и впредь хочу жить так же, это самое разумное.

Усимацу придумывал себе всевозможные оправдания, к тому же задним числом, но и сам в них не верил. Его терзало раскаяние, у него было такое чувство, что он обманул самого себя. Ведь таиться от Рэнтаро ему попросту не позволяла совесть.

Ах, полно, к чему эти мучения! Конечно, если он и откроет когда-нибудь свою тайну, то только учителю. Он признается только человеку, который сам когда-то вот так терзался, который сам «этa». Что же в этом опасного, что страшного?

«Не сказать — это значит солгать», — снова начинал корить себя Усимацу.

Душу Усимацу, охваченную юношеским порывом, стремящуюся навстречу весне, сковывала мучительная тайна. Словно молодая травинка, пробивалась она к солнцу сквозь смёрзшийся снег, борясь с сомнениями и страхом. Ей было тесно, не хватало воздуха. Когда снег тает под лучами солнца — травинке становится просторнее — в этом нет ничего странного. Так что же странного в том, что душа молодого человека, согретая пламенем другого сердца, стремится к нему навстречу? Чем больше Усимацу видел Рэнтаро, чем больше он слушал его, тем сильнее подпадал под его влияние, тем сильнее сам стремился к духовной свободе. «Надо сказать, надо сказать. Разве его путь не должен стать моим?» Так терзалась, так боролась сама с собой мятущаяся душа Усимацу.

«Решено. Завтра увижусь с учителем и непременно ему откроюсь», — твёрдо сказал себе Усимацу и поспешил домой в Химэкодзаву.

Дома он застал отца Оцумы, и все вместе они допоздна просидели у очага за беседой. Когда гость ушёл, дядя не допытывался, где так долго пропадал Усимацу, и ничего не спрашивал про Рэнтаро. Но когда Усимацу укладывался спать, он вдруг спросил:

— Усимацу… Ты ведь ничего не рассказал сегодняшнему гостю о себе?

Усимацу посмотрел на дядю.

— Кто же станет рассказывать об этом? — ответил он, но искренности в его словах не было…

Улёгшись в постель, Усимацу долго не мог уснуть. А когда наконец заснул, то увидел странный сон: будто он стоит у гроба отца, глядит ему в лицо, и вдруг оказывается, что в гробу не отец, а Рэнтаро; он пристально всматривается в болезненные черты учителя, но видит лицо Оцумы. И не успел он подумать, какие у неё красивые, сияющие глаза, как сверкают белые зубы, как румянец заливает её щёки, какая она ласковая и женственная и какую нежность источает её душа, как перед ним возникла Осио. Правда, видение длилось недолго — какой-то миг. Наутро он даже не мог припомнить, что видел во сне.

Глава X

Итак, наступил час, когда Усимацу твёрдо решил скинуть с себя тяжкое бремя тайны.

Через день Рэнтаро с адвокатом возвращались в Уэду, и Усимацу условился отправиться вместе с ними. Утром того же дня на бойню Уэды отправляли быка, который насмерть забодал отца. Усимацу и дядя, по обычаю, должны были присутствовать при убое животного. Всё складывалось более чем благоприятно для того, чтобы Усимацу мог осуществить наконец своё намерение, — кто знает, когда доведётся снова встретиться с Рэнтаро. «Нужно только для этого непременно остаться наедине с учителем… Ни дядя, ни адвокат не должны этого слышать…» — думал, собираясь и дорогу, Усимацу.

Рэнтаро и Итимура ждали их на повороте шоссе, ведущего в Уэду. Усимацу представил им дядю.

Потирая свои большие, натруженные руки крестьянина, дядя поздоровался и смущённо пробормотал:

— Усимацу очень вам обязан… Кажется, на днях вы заходили. Меня, к сожалению, не было дома.

Рэнтаро вежливо высказал соболезнование по поводу смерти отца Усимацу, и все четверо двинулись в путь.

Они шли по сырой от утренней росы дороге, потом вдруг попали в полосу густого тумана. Кругом ничего нельзя было различить, только откуда-то доносилось пение петухов. Было тепло, как ранней весной; казалось, даже увядшая трава у обочины дороги, и та оживает. У самой земли серый туман был гуще, а деревья соседней рощи казались скрытыми за завесой дыма и отодвинутыми далеко-далеко. Все четверо шли, оживлённо беседуя. В утреннем воздухе громче всех звучал весёлый голос адвоката.

После Хигаси-Уэды Рэнтаро и Усимацу немного поотстали. Светало, туман рассеивался, кое-где проглядывало ясное небо. Сверкая белизной, над головой путников проплывали утренние облака. Вдали показались очертания деревни, над соломенными крышами поднимался дым.

Рэнтаро не подавал вида, что ему трудно идти по этой неровной, каменистой дороге. Но Усимацу всё же старался замедлять шаг. Хотя его неопытный глаз и не замечал у Рэнтаро одышки, он всё же беспокоился о нём. Дядя и Итимура ушли от них вперёд более чем на целое те. Из-за гор выкатилось солнце, под его лучами влажная дорога заискрилась, засверкала. По полям Тиисагаты разлился тёплый и мягкий утренний свет.

Ах, если говорить, то теперь!

Усимацу считал, что, открывшись Рэнтаро, он не нарушит отцовского завета. Если бы он рассказал кому-нибудь другому, тогда действительно всё, чего он добивался ценой тяжких душевных мучений, пошло бы прахом. Но он откроет свою тайну только Рэнтаро — это всё равно, что открыть её отцу или брату. Совершенно всё равно, — так убеждал себя Усимацу. Нет, он не беспечен, он не забывает завета отца. И он не хочет ставить себя на край гибели. Он вовсе не намерен совершать безумие.

«Храни тайну!» — прозвучал в его душе суровый голос, и леденящий холод пробежал по всему телу. Он на мгновение замер. «Учитель, помоги мне!» — мысленно призывал он, терзаясь, но какая-то невидимая сила удерживала его от опасного шага. «Храни тайну!» — снова прозвучало в его душе.

— Ты что-то сегодня задумчив, Сэгава-кун, — заметил, вглядываясь ему в лицо, Рэнтаро. — Как мы с тобой отстали! Давай-ка догонять.

Усимацу прибавил шагу.

Вскоре они нагнали своих спутников. Случай, всегда готовый ускользнуть как птица, был упущен. «Может быть, мне приведётся ещё когда-нибудь остаться наедине с учителем», — тешил себя надеждой Усимацу.

Солнце стояло уже высоко. Небо сделалось тёмно-голубым и словно прозрачным. Только на юге, у горизонта, белели клочья облаков. Согретые тёплыми лучами, курились поля, дышали холмы; лёгкий парок, поднимавшийся над землёй, приятно щекотал ноздри.

По обеим сторонам дороги тянулись чуть подёрнутые зеленью поля, казалось, они с нетерпением ждали новой весны.

Любопытно, что каждого из четверых путников, наблюдавших эти сельские картины, жизнь деревни интересовала совершенно по-разному. Троих из них занимали только вопросы повседневной жизни. Адвокат говорил о конфликтах между землевладельцами и арендаторами. Рэнтаро — о печалях и радостях крестьянской жизни, дядя — о нуждах и бедах крестьянского хозяйства: о сорняках и бесплодии почвы, так сильно влияющих на урожай, о нерадивом хозяйствовании жителей горных областей по сравнению с рачительностью и трудолюбием крестьян, живущих на равнинах Кадзусы. Но хотя перед мысленным взором Усимацу вставали те же безрадостные картины деревенской жизни, юношеское восприятие окружающей действительности позволяло ему увидеть в деревне нечто большее, чем только тяжёлый труд. Так, за разговорами, забыв об усталости, они вошли в Уэду. Здесь находилось отделение конторы адвоката, где жена Рэнтаро дожидалась возвращения мужа из Нэцу. Рэнтаро и адвокат распрощались со своими спутниками, условившись встретиться на бойне, когда будут резать быка. Дядя и Усимацу отправились сразу туда.

Чем ближе они подходили к бойне, тем ярче вставал перед каждым из них образ покойного, и они делились своими воспоминаниями. Посторонних поблизости не было, и можно было, не стесняясь, говорить обо всём, о чём только захочется.

— Эх, Усимацу! — вздохнул дядя. — Вот сегодня уже шестой день, как скончался брат. Как быстро летит время! Ты приехал, похороны, поминки, потом ходили благодарить, и незаметно прошло пять дней, сегодня уже шестой, а завтра будет первый седьмой день.^[26] А кажется, он скончался только вчера.

Усимацу молчал и задумчиво шагал вперёд. Дядя заговорил снова:

— Да, никогда не знаешь, как сложится твоя жизнь, ожидаешь одно, а получается совсем по-другому. Вот и с братом так: жить бы ему да поживать, а какое несчастье приключилось. И ничего после него не осталось: ни денег, ни почётного имени! Только и знал, что всю жизнь работал. А ради кого? Всё ради тебя да меня. Когда я был молод, мы часто с братом ссорились. Он и бил меня, и не раз до слёз доводил. А теперь как подумаю — дороже родных никого нет. Все на свете отвернутся, а родные не бросят. Оттого мне брата и не забыть…

Некоторое время шли молча.

— И ты не забывай! — опять начал дядя. — А уж как он о тебе беспокоился! Раз он мне говорит: «У Усимацу теперь самая опасная пора. Одно дело размышлять, сидя в горах, а другое дело жить на людях. Жить среди чужих и держаться так, чтобы никто не разгадал, что у тебя на душе, — это не так-то легко. Только бы он вёл себя умно, не начинал бы без толку увлекаться разной учёностью да набираться всяких нестоящих мыслей!.. Пока ему не стукнет тридцать лет, я не могу быть спокоен». Я ему говорю: «Ну, что ты! За Усимацу я ручаюсь». А брат только покачал головой и продолжал: «Нет, нет! К детям переходят одни только недостатки родителей. Усимацу осторожен, это хорошо, но опять же, как бы чрезмерная осторожность, наоборот, не вызвала подозрений». Тогда я засмеялся и говорю: «Ну, коли так, тебе никогда не видать покоя». — И дядя залился своим добродушным смехом. А отдышавшись, заговорил о другом: — У тебя до сих пор всё шло благополучно. Теперь, думаю, беспокоиться уже нечего. На это у тебя головы хватит. Нет ничего лучше осторожности. Никому, кто бы это ни был, хоть трижды учитель, человек твоего круга, никогда никому ни гугу. Помни: чужой- не родной… Когда брат, бывало, спускался с гор, только войдёт в дом, глянет на меня да на тётку, — и сейчас же о тебе разговор заводит. Теперь брата нет, и будем мы с тёткой вдвоём о тебе говорить и на тебя радоваться. Ведь у нас нет детей, одна только и есть У нас опора — ты.

Бык был доставлен на бойню ещё ранним утром. Его хозяин, пожилой крестьянин, стоял у ворот, поджидая Усимацу и дядю. Следуя за мальчиком из мясной, тащившим пустую тележку, они дошли до бойни. Завидя их, крестьянин ещё издали стал им кланяться и выражать соболезнования. По его лицу было видно, как искренне он переживает случившееся.

— Что вы, что вы, — перебил его дядя. — Всё произошло из-за оплошности брата. Вам совсем не за что себя упрекать.

Но тот не успокаивался.

— Я не могу вам и в глаза глядеть. Но ведь бед натворило животное. Так что прошу вас, сочтите, что тут произошло несчастье, с которым надо всем нам примириться, — повторял он снова и снова.

Скотобойня, расположенная на окраине Уэды, у самого подножия горы Тарояма, представляла собой пять недавно выстроенных, длинных одноэтажных зданий. У ворот её, выкрашенных чёрной краской, бродила стая бездомных собак: они подозрительно обнюхивали разговаривавших и тихонько повизгивали.

Усимацу и дядя в сопровождении хозяина вошли во двор. В северной его части находилось помещение для осмотра скота, в восточной — сама бойня. Дорогу им показывал полный мужчина лет пятидесяти: по вежливому обращению и манере держаться можно было догадаться, что это старший мастер на скотобойне. Кроме него им на глаза попались с десяток молодых парней — забойщиков и мясников, — все, несомненно, «этa», о чём свидетельствовал и их приниженный вид и тёмный цвет кожи. Казалось, на красноватых лицах этих людей выжжено клеймо. Они исподлобья поглядывали на посетителей, провожая их кто тупым, кто воровато испуганным взглядом, — так часто смотрят люди из низших слоёв этой касты. Наблюдательный дядя сейчас же заметил их и подтолкнул Усимацу локтем. У Усимацу же и без того тревожно сжималось сердце. Едва локоть дяди коснулся его плеча, как по всему его телу словцо пробежал электрический ток. К счастью, он сумел подавить своё волнение, и дядя, успокоившись, вовлёк его в общий разговор.

В помещении для осмотра кроме быка находились ещё две коровы: они, словно приговорённые к казни, ждали своего конца. Усимацу, дядя и крестьянин стали возле огороженной ячейки, в которой находился бык. Странно, но Усимацу не испытывал ни чувства гнева, ни ненависти к этому красивому животному, погубившему его отца. Перед его мысленным взором проплывали одна за другой мучительные картины страдания и смерти отца, хлынувшая на траву из распоротого рогами живота кровь. В других ячейках стояли коровы породы «садо», одна чёрная, другая рыжая, обе до того худые, что едва ли годились на мясо. Разве можно было сравнить с ними злополучного быка — этого огромного красавца великолепного сложения с лоснящейся чёрной шкурой. Хозяин животного, перегнувшись через барьер ячейки, гладил ему морду, щекотал шею.

— Эх, почтенный, наделал ты бед! А то разве я привёл бы тебя сюда по доброй воле! По делам и заслуга. Хочешь не хочешь, а придётся тебе распрощаться с жизнью.

Крестьянин разговаривал с быком, как отец, старающийся утешить сына перед лицом неотвратимой судьбы. Видно, нелегко ему было расставаться со своим любимцем.

— Вот видишь, это сын Сэгавы-сана, — говорил он ему. — Проси у него прощения! Проси! Не может быть, чтоб у такой животины, как ты, не было души. Запомни как следует, что я тебе скажу: в новой своей жизни стань каким-нибудь более разумным существом.

Крестьянин рассказал всю родословную быка. Много ему довелось повидать домашней скотины, только лучшего по крови, чем этот, он никогда не встречал. Отец быка был завезён из Америки, а мать, если б не её дурные повадки, считалась бы лучшей коровой на пастбище Нисиноири. Крестьянин вздохнул и сказал, что выделит часть выручки за мясо на поминальную службу по покойному пастуху, чтобы хоть этим утешить душу усопшего.

Тем временем пришёл ветеринар. Не снимая фуражки, он поздоровался со всеми. Следом за ним появился владелец мясной лавки, по-видимому, он пришёл за тушами. Вскоре подоспели и Рэнтаро с адвокатом Итимурой.

— Так это и есть тот самый бык? — тихо спросил Рэнтаро.

Рабочие стали готовиться к убою скота; они были в белых куртках, босиком, с подоткнутыми за пояс подолами кимоно. Взгляды присутствующих устремились на быка. Рабочие стали его отвязывать. Обе коровы, до той поры понуро стоявшие в своих ячейках, вдруг встрепенулись, замотали головами. Один из рабочих, крепко ухватив за рога рыжую корову, громко понукал её и бранился. Корова инстинктивно учуяла готовящуюся беду и пыталась вырваться. Чёрная корова беспокойно кружила вокруг столба, к которому была привязана. А бык, которого первым повели на убой, шёл смирно, даже как-то равнодушно, не вырывался и даже не мычал. Выпуская из ноздрей струйки белого пара, он подошёл к ветеринару. Скосил свои большие и влажные лиловатые глаза на стоявших в стороне зрителей. И это то самое свирепое животное, которое, бешено носясь по пастбищам Нисиноири, забодало насмерть отца Усимацу! Его спокойствие и выдержка в эти последние минуты жизни невольно вызывали жалость. У Усимацу и у дяди тревожно забилось сердце. Ветеринар обошёл вокруг быка, пощупал кожу, надавил шею, постучал по рогам, чуть приподнял хвост, — осмотр окончился. Рабочие всей гурьбой окружили животное и с криками погнали его в помещение, где забивали скот. Старший рабочий, улучив момент, набросил на шею быка верёвку, остальные дружно навалились на него, и в следующую минуту бык со связанными рогами уже лежал на дощатом помосте. Хозяин его стоял с оторопелым видом. У Усимацу тоже было удручённое выражение лица. Один из рабочих, целясь в переносицу, взмахнул топором со специальным приспособлением, и бык тут же испустил дух.

Косые лучи солнца, проникнув в помещение, освещали могучее безжизненное тело животного и белые куртки хлопотавших вокруг людей. Ловко орудуя большим острым ножом, старший мастер вспорол горло. Остальные рабочие, взобравшись на тушу, изо всех сил топтали и мяли её, где и как попало. Кровь алым ручьём стекала через отверстие в горле. Потом мастер постепенно снял кожу. Потом настала очередь коров.

Всё это зрелище произвело на Усимацу тягостное впечатление; его неотступно преследовала картина гибели отца. Когда Усимацу наконец пришёл в себя и огляделся вокруг, он увидел, что туша быка уже освежёвана и от неё поднимается лёгкий пар.

Душой Усимацу опять завладели воспоминания: «Не забывай!» О, как громко отзывались в нём предсмертные слова отца. Покойный отец точно оживал в его душе. И чей-то голос внутри его шептал: «Неужели ты можешь забыть отца, Усимацу?»

«Неужели ты можешь забыть отца?» — повторял сам себе Усимацу.

Нет, нет! Это вовсе не значит забыть отца. Ведь он больше не ребёнок, чтобы слепо подчиняться отцу, механически следовать его завету. Он счастлив, что вышел из-под суровой власти своего старого родителя, от одного сознания этого ему хотелось порой то плакать, то смеяться. Какая огромная разница между учителем, который не приемлет жестокости современного общества, и отцом, который учил его подчиняться этому обществу. Но чем больше Усимацу думал об этом, тем меньше сознавал, как ему следует себя вести.

Когда Усимацу удалось наконец стряхнуть с себя владевшее им оцепенение, он увидел стоявшего рядом Рэнтаро. К зрителям, наблюдавшим за разделкой туш, прибавился полицейский. Туша быка уже была разделена на части. Старший мастер поставил на каждой части клеймо, а мальчик из мясной лавки тем временем установил на тележке, устланной циновкой, ящик и, громыхая по настилу, резво подкатил её к большим весам в углу помещения.

— Двенадцать с половиной кан!^[27] — донеслось оттуда.

— Одиннадцать и три четверти кан! — снова послышался тот же голос.

Владелец мясной лавки, лизнув карандаш, аккуратно записывал цифры в свою книжку. Всё было кончено. Усимацу и его спутники попрощались с хозяином быка и направились к выходу.

Глава XI

— Вот и отлично! — сказал дядя, похлопав Усимацу по плечу, когда они выходили из ворот скотобойни, — Самое трудное уже позади.

— Ах, дядя, тише! — остановил его Усимацу и показал глазами на идущих впереди Рэнтаро и адвоката.

— Тише? — засмеялся дядя. — Вряд ли кто расслышит мой хриплый голос. Право, Усимацу, теперь молено не волноваться. Раз с этим покончили, значит, всё пойдёт хорошо. А я-то тревожился! С сегодняшнего дня мы все трое можем спать спокойно.

Мимо них провезли тележку, доверху нагруженную мясом. По тутовым садам гулко разнеслось её дребезжание, и как-то весело звучал звонкий лай бежавших за ней собак. Дядя, всегда добродушный, сейчас так и сиял, даже оспины на его лбу как будто сгладились от радости. О чём думает, чем терзается нынешняя молодёжь, ему было невдомёк. Его, человека старой закалки, заботило только одно: лишь бы всё было хорошо в семье — и ладно. Он стал торопить по-прежнему задумчивого Усимацу, — им надо успеть пообедать.

После обеда Усимацу простился с дядей и направился в контору адвоката, где его ждали Рэнтаро с женой. Они уезжали из Уэды четырёхчасовым поездом, жена Рэнтаро — в Токио, а сам Рэнтаро с адвокатом — в Коморо. До отхода поезда оставалось всего три часа, которые можно было провести в приятной беседе. Жена Рэнтаро очень тревожилась о здоровье мужа и предлагала ему вернуться вместе с ней в Токио, но тот и слышать об этом не хотел. Друзья, работа, ученики всегда были у него на первом плане, семья же на втором, таков уж был его принцип. И на этот раз он задерживался в Синано только потому, что хотел оказаться полезным адвокату. Жена давно примирилась с его характером. Однако она тревожилась, как бы здесь, в горах, не обострилась его болезнь.

— Не беспокойтесь, всё будет хорошо. Ведь Иноко-кун на моём попечении! — успокаивал её Итимура. А Усимацу размышлял: «Если мне дорог учитель, то мне должна быть дорога и его жена». При первом знакомстве, в поезде, она показалась ему светской дамой, но, когда он с ней разговорился и познакомился ближе, оказалось, что она очень милая, простая в обхождении женщина, не считающаяся со многими условностями. Вот и теперь она, нисколько не заботясь о своей наружности, в дорожном платье, с наспех причёсанными волосами, при мужчинах, деловито укладывала вещи. Усимацу вспомнил, как тепло Рэнтаро говорил о ней в «Исповеди», и представил себе историю их брака — девушки, выросшей в добропорядочной семье, с человеком другой касты.

Три часа, оставшиеся до отхода поезда, промелькнули незаметно. Пора было отправляться на станцию. Но, едва они собрались, как к Итимуре, что вполне естественно при его профессии адвоката, неожиданно явился какой-то клиент. И вот, рискуя опоздать на поезд, ежеминутно поглядывая на часы, он продолжал беседовать с посетителем. Рэнтаро с женой пошли немного вперёд. За ними следовал Усимацу: он решил проводить их до станции. «Когда же я опять увижусь с учителем?» — думал он. Желая быть хоть чем-нибудь полезным, Усимацу нёс чемодан Рэнтаро. От этого на сердце у него было как-то особенно и приятно, и грустно. Небо, очистившееся от облаков, сверкало холодным, уже зимним блеском, слепя глаза. Дойдя до развалин замка Уэды, они свернули на безлюдную улицу, круто спускавшуюся вниз. До слуха Усимацу, шедшего позади, вдруг донёсся обрывок разговора Рэнтаро с женой.

— Тебе нечего беспокоиться, всё обойдётся благополучно! — полусердито говорил Рэнтаро.

— Ох, не верю я в это ваше «благополучие»… Чувствую, что будет совсем не так уж благополучно! — вздохнула жена. — Вы совершенно не заботитесь о своём здоровье. Не знаю, что бы вы с собою натворили, если бы только я за вами не следила… Ведь лучи здешнего горного солнца так губительны для вас — подумать страшно!

— Нет, нет, здесь совсем не то, что на берегу моря, — засмеялся Рэнтаро. — К тому же в этом году стоят на редкость тёплые дни. Для Синано это совершенно не свойственно. Зато какой чистый воздух! Ты можешь быть абсолютно спокойна! Смотри, вот доказательство: ведь с тех пор, как мы в Синано, я ни разу не простудился.

— Вы так хорошо поправились! С таким трудом всё это далось вам. Надо быть очень осторожным, вдруг опять начнётся прежнее?..

— Если всего бояться, тогда никаким делом заниматься нельзя.

— Делом заниматься? Когда вы будете совершенно здоровы, тогда можете сколько угодно заниматься вашим делом… Всё-таки поедемте со мной в Токио!

— Опять всё сначала! Ну как же ты не можешь понять, что мне необходимо ехать в Коморо. И отчего эти женщины такие непонятливые? Ты, видно, забыла, как я обязан Итимуре-сану. И ещё говоришь мне при нём: «возвращайся», «не надо ехать»… Будь ты хоть немного сообразительнее, ты, наверное, не говорила бы таких вещей. Уехать сейчас отсюда — это значит свести к нулю всё, над чем я так много думал. Я должен осуществить свои замыслы, а для этого необходимо одному побродить по горам, понаблюдать сельскую жизнь. Ведь я хочу снова приняться за работу. Лучший случай вряд ли представится… — Он заговорил совсем о другом. — А погода-то как хороша! Мягкая, ясная — прямо золотая осень. Поездка с Итимурой-саном обещает быть очень интересной… Поезжай спокойно домой и жди меня. Я привезу тебе хороший подарок из Синано!

Потом некоторое время супруги шли молча. Усимацу поменял руку и теперь нёс чемодан в левой руке. Немного погодя жена Рэнтаро грустно заметила:

— А я ведь даже не рассказала вам о причине, по которой я прошу вас вернуться.

— А разве у тебя есть на это какая-то особенная причина? — спросил Рэнтаро.

— Нет, ничего особенного, но… — Она тяжело вздохнула, словно что-то припоминая. — Просто вчера мне приснился дурной сон… я ужасно встревожилась: всю ночь не могла заснуть. Я почему-то очень беспокоюсь о вас. Понимаете, я не должна была видеть такой сон… Этот сон неспроста!

— Не говори чепухи! Так вот почему ты так зовёшь меня с собой в Токио?!

Рэнтаро засмеялся.

— Я не согласна с вами. Случается нередко, что во сне видишь будущее. Я просто сама не своя!

— Ну, можно ли верить снам?

— Удивительные вещи бывают, бывают… Я видела но сне, что вы умерли.

— Какая ерунда!

Усимацу итог разговор показался несколько странным. Тихая милая, интеллигентная женщина, а верит в сны. Сон сродни сказке детских лет: проплывающие чередой всякие диковинные видения вне времени и пространства. Подумать только — учитель умер… И могла же присниться такая невероятная вещь! А жена Рэнтаро всерьёз принимает это к сердцу. Какая впечатлительная женщина! Усимацу стало смешно. «А ведь большинство женщин таковы», — сказал он себе и невольно вспомнил суеверную окусаму из Рэнгэдзи, а потом и Осио.

Перейдя мост, они увидели здание железнодорожной станции. Жена Рэнтаро несколько отстала. Усимацу опять переложил тяжёлый чемодан из одной руки и другую и решил заговорить с Рэнтаро.

— Ну вот, учитель, — грустно сказал он, — мы расстаёмся. Сколько времени вы собираетесь пробыть в Синано?

— Полагаю, до тех пор, пока не закончатся выборы. Откровенно говоря, я подумывал было вернуться в Токио, тем более, что жена меня уговаривает. Будь это обыкновенные выборы, я уехал бы без долгих размышлений, ведь всё равно от меня мало пользы в таких делах. Итимура — Другое дело: он выступает кандидатом, и ему всё равно, кто его противник, но мне это не безразлично. Когда я думаю об этом Такаянаги, то вопрос, кто победит: Итимура или он, для меня приобретает особое значение.

Усимацу шёл молча, Рэнтаро, будто вспомнив что-то, оглянулся на жену, но тут же зашагал дальше.

— Ты только подумай, — продолжал Рэнтаро, — как действует этот Такаянаги. Пусть говорят, что мы невежественные, низменные существа, но и нашим унижениям есть предел. Я буду всеми силами препятствовать победе этого субъекта. Если бы я не знал истории его женитьбы, тогда ещё куда ни шло. Но знать и смолчать — это для «синхэймина» непростительное малодушие.

— Что же вы намерены предпринять, учитель?

— Что предпринять?

— Вы говорите, что не можете уехать так…

— Да, да. Необходимо нанести ему удар, пусть даже маленький. Я прекрасно понимаю, что за его спиной стоит богач Рокудзаэмон, значит, в ход могут пойти и подкуп, и даже наёмные громилы. А что есть у нас? Пара сандалий на ногах да язык во рту… Да, занятное дело, занятное потому, что Такаянаги не на что положиться, кроме денег…

— Да и деньги нужно пускать в ход умеючи… Рэнтаро рассмеялся.

Тем временем они добрались до вокзала Уэда.

До прибытия поезда, следовавшего в Токио, времени оставалось немного. Зал ожидания был полон. К ним присоединилась жена Рэнтаро, а адвоката всё ещё не было. Рэнтаро вынул папиросы и предложил Усимацу закурить.

— Да, Синано очень любопытное место, — заговорил он, затягиваясь. — Нигде с такими людьми, как я, не обращаются так, как здесь… — Он перевёл взгляд с Усимацу на жену, окинул взглядом пассажиров и продолжал: — Не правда ли, удивительно, Сэгава-кун? Ты ведь знаешь, кто я. Я полагал, что раз здесь не что-нибудь, а выборы, то вряд ли будут уместны мои выступления. Задень я хоть чуточку чем-нибудь избирателей, я только вызвал бы их раздражение. Поэтому я не хотел выступать. Но в Синано оказывается всё по-иному, и меня просят непременно произнести речь.

Вот сегодня вечером я буду с Итимурой-куном на митинге в Коморо. — Он улыбнулся, что-то припомнив. — Когда я выступал в Уэде, собралось больше семисот человек. И как внимательно, как хорошо слушали! Один корреспондент из Нагано сказал мне как-то: «Для речей нет места лучше, чем Синано». И это действительно так. Какая тяга к знанию! Это, видно, особенность здешних жителей. Вряд ли в других провинциях найдётся человек, который захотел бы иметь со мной дело. А в Синано я «учитель»! Ха-ха-ха!

Жена Рэнтаро слушала его с горькой усмешкой.

Началась продажа билетов. Пассажиры засуетились. В толпе показалась грузная фигура адвоката. Расплывшись в улыбке, — времени для приветствий и расспросов не оставалось, — он вместе со всеми заспешил к выходу на платформу. Усимацу купил перронный билет и последовал за ними.

Поезд опаздывал на двадцать минут, и ожидавшие его пассажиры толпились на перроне. Жена Рэнтаро присела под большими часами и, рассеянно глядя на окружающих, о чём-то задумалась. Адвокат прогуливался среди толпы. Усимацу ни на минуту не отходил от Рэнтаро, горя желанием высказать ему свои чувства. Иногда он принимался что-то чертить на сухой земле подошвой своих дешёвых гэта, а Рэнтаро, прислонившись к столбу, молча наблюдал за ним.

— Поезд основательно опаздывает, — заметил Рэнтаро.

Усимацу вздрогнул и, словно опомнившись, стал стирать начертанные ногой знаки. Школьник, который неподалёку наблюдал это, отвернувшись, смущённо засмеялся.

— Кстати, Сэгава-кун, я хочу знать твой адрес в Иияме, — сказал Рэнтаро.

— Я живу в Рэнгэдзи, в Атаго-мати.

— Рэнгэдзи?

— Да. Мой почтовый адрес такой: уезд Симо-Миноти, город Иияма, Рэнгэдзи. Этого достаточно.

— Ага. Хорошо, — сказал Рэнтаро и улыбнулся. — Видишь, это между нами: может случиться, что я заеду к вам.

— К нам, в Иияму? — Глаза Усимацу заблестели.

— Да, возможно. Но сначала я объеду уезды Саку и Тиисагату, потом заверну в Нагано. Так что, понимаешь, я наверняка не могу сказать. Если же заеду в Иияму, то непременно загляну к тебе.

Послышался гудок паровоза. Выпуская клубы чёрного дыма, к станции приближался длинный поезд на Наоэцу. Торопливо сбежались станционные служащие, смазчики с испачканными лицами, в промасленной одежде. Появился начальник станции. Поезд остановился, и толпа хлынула к вагонам. Из многих окон выглядывали пассажиры. Наскоро простившись с Усимацу, жена Рэнтаро и адвокат устремились в вагон.

— Ну, до свидания, — сказал Рэнтаро, сердечно пожимая ему на прощание руку, и вошёл следом за ним в тот же вагон. Станционный служитель захлопнул за ним дверь. Стоявший рядом начальник станции высоко поднял правую руку, и не успел раздаться его сигнальный свисток, как поезд тронулся и покатился по рельсам. Жена Рэнтаро высунулась из окна и ещё раз кивнула Усимацу; она была так бледна, что это невольно врезалось ему в память. Фигуры пассажиров заколебались и как тени проскользнули мимо. Усимацу долго, как потерянный, стоял неподвижно. Учитель уехал!.. Когда он осознал это, поезда уже не было видно. Остались только клубы белого дыма, стлавшиеся низко над землёй, но вот уже и они разлетелись на клочья, рассеялись по ветру и, растаяв в зимнем небе, исчезли.

Отчего человек не может выразить свои чувства так, как он хочет? «Сегодня, именно сегодня!» — не раз и не два твердил он себе, намереваясь всё рассказать учителю, но так ничего и не сказал… В груди Усимацу теснились страдания и страх. С печальными мыслями возвращался он той же дорогой в Нэцу.

Седьмой день после смерти отца прошёл благополучно. Сходили на могилу, отслужили молебен; под конец тётка устроила поминальное угощение. Хотя все они изрядно устали, дядя с тёткой, покончив с обрядами, облегчённо вздохнули. Но у Усимацу по-прежнему было тяжело на душе. Впечатления от личной встречи с Рэнтаро оказались куда сильнее, чем от чтения его книг. Иногда Усимацу одиноко бродил по скалам Тиисигаты, размышляя о своей жизни. Шагая по покрытым увядшей листвой холмам Нэцу, вдоль долины Химэкодзава или по полям, прислушиваясь к многоголосому хору птиц и наслаждаясь мягким светом ноябрьского солнца, он чувствовал, как в нём с новой силой бурлит молодая кровь. «Да, да, во мне дремлет сила, — думал Усимацу. — Только она скрыта где-то внутри и не знает, как и когда ей вырваться на волю. О, природа утешает и ободряет! Но она не указывает дороги. И ни поля, ни холмы, ни долины не способны ответить на его вопросы». Однажды Усимацу получил два письма. Оба из Ииямы. Одно было от Гинноскэ. Характерный для него стиль, та же манера обстоятельно изъясняться, как в устной беседе. Сначала шли всякие утешения, затем сообщались новости из Ииямы. Гинноскэ писал обо всём, что приходило ему на ум: сообщал, какие ходят толки о директоре, съязвил по адресу Бумпэя: «К несчастью, у меня нет дядюшки — окружного инспектора», — и ещё много всего в таком же роде. Потом выразил недовольство положением учителей, повозмущался тем, что при нынешней постановке школьного дела молодому учителю невозможно по-настоящему применить свои способности. Хорошо, что в учительской семинарии он долгое время работал под руководством преподавателя естествознания, и теперь ему представляется возможность перевестись на должность ассистента в агрономический институт. Так что в самом недалёком будущем он сможет наконец посвятить себя изучению ботаники. «Поздравь меня, я так рад», — писал Гинноскэ.

Письмо товарища разбудило таившиеся в душе Усимацу честолюбивые мечты. Конечно, в семинарию Усимацу поступил, как и многие его товарищи по школе, для того чтобы обеспечить себе в будущем какой-то постоянный источник существования, и, конечно, должность учителя начальной школы удовлетворения ему не приносила. Гинноскэ повезло, у него благоприятно сложились обстоятельства. Обычно же, перед молодым учителем, закончившим семинарию, есть два пути — либо в течение десяти лет тянуть лямку в начальной школе, либо поступить в учительский институт. Поэтому, едва окончив семинарию, Усимацу стал подумывать о продолжении образования. Если бы он сразу же подал тогда заявление, возможно, теперь уже был бы студентом института. Но, будучи выходцем из «этa», он всё никак не решался. Его постоянно мучили сомнения. Допустим, рассуждал он, я окончу учительский институт, стану преподавателем средней школы или учительской семинарии, и вдруг со мной случится то же, что с Рэнтаро, — что тогда? Как бы высоко я ни поднялся по служебной линии, меня будет всегда преследовать страх. Нет, лучше укрыться где-нибудь в глухой провинции, вроде Ииямы, и терпеливо ждать, когда истечёт десятилетний срок обязательной службы. А тем временем исподволь заниматься и готовить почву для переключения на какой-нибудь другой вид деятельности. Если бы не его происхождение, он бы не отстал от других. Усимацу вздохнул и с завистью подумал о судьбе Гинноскэ.

Второе письмо ему написал Сёго по поручению учеников четвёртого класса старшего отделения. Письмо с выражением соболезнования было написано неуверенной рукой и точь-в-точь так, как учили в школе. «В Нэцу, Сэгаве-сэнсэю, от Кадзамы Сёго» — стояло в конце. В уголке мелким почерком было приписано: «Р. S. Поклон от сестры из Рэнгэдзи».

— Поклон от сестры… — повторил вслух Усимацу и почувствовал в этих словах что-то невыразимо дорогое. Он вышел в сад и погрузился в мечты об Осио.

Памятный ему яблоневый сад… Прежде тоненькие молодые деревца превратились в большие с толстыми стволами деревья; некоторые были так изъедены червями, что в них едва теплилась жизнь. Листья уже облетели, и обнажённые тонкие ветви, низко нависшие над землёй, плотно переплелись между собой. Во всём чувствовалось приближение зимы. У ног Усимацу лежали длинные тени деревьев. Под деревьями, зарывшись в пыли, дремали куры. За яблоневым садом виднелась соломенная крыша — дом родителей Оцумы. Дом, куда он часто бегал играть в детстве. Над ним вился голубой дымок. Сердце Усимацу наполнилось вдруг нежностью.

— Поклон от сестры… — шептал он, прогуливаясь по саду.

Радостные воспоминания незаметно овладели им. Давным-давно, ещё мальчиком, он играл здесь со своей подругой Оцумой. Здесь, в тени свежей листвы, они укрывались от людских глаз. Здесь они шептали друг другу признания в первой любви. Здесь они, забыв обо всём на свете, во власти чистого чувства, бродили по дорожкам.

Так, вспоминая прошлое, Усимацу заметил, что мысль его переходит от Оцумы к Осио и от Осио снова к Оцуме. Нельзя сказать, чтобы они были похожи друг на друга. Нет, они отличались и по возрасту и ещё более по характеру и внешности. И уж никак нельзя было уподобить их сёстрам. Но, как ни странно, думая об одной, он непременно вспоминал другую.

Если бы не горькое сознание, что он «этa», он не тосковал бы так по людям! Он не сожалел бы так и о своей безвременно ушедшей молодости. Томясь по радостям жизни, он не мучился бы так сильно. Тяжкая судьба стала препятствием на его пути, и чем больше он ощущал непреодолимость этого препятствия, тем сильнее закипали в его груди гнев и боль. Когда-то Оцума, прогуливаясь с ним в яблоневом саду, говорила ему сладкие как мёд слова только потому, что она не знала о его происхождении. Стала бы хоть одна девушка улыбаться ему, если бы знала, что он «этa». При одной мысли об этом Усимацу охватывало отчаяние, а вслед за ним рождался протест. Чувства нежности и боли слились воедино и разрывали ему сердце. Громкое кудахтанье кур вывело Усимацу из задумчивости.

— Поклон от сестры… — ещё раз прошептал Усимацу и ушёл из сада.

В этот день он заснул с мыслью об Осио. Но и на следующий день, и на третий он ложился в постель с мыслью об этой девушке. Правда, наутро приятные мысли об Осио вытеснялись мучительной тревогой: как быть? что делать дальше?.. В этих тревожных думах проходили за днями дни, но Усимацу не находил ответа. Хотя он рассчитывал, будучи здесь, обдумать и разрешить много наболевших вопросов, оказалось, что это не так просто. Выходило, что ему не остаётся ничего другого, как вернуться в Иияму и продолжать прежнее безрадостное существование. Да, он ещё молод, не имеет жизненного опыта, не располагает средствами и, вдобавок, связан сроком обязательной службы. Будущее рисовалось неясным и даже мрачным, при мысли о нём Усимацу охватывала, тоска.

Глава XII

Миновал четырнадцатый день после смерти отца, и Усимацу решил собираться в обратный путь. Дядя и тётка засуетились: высчитывали по календарю дни, сплели ему дорожные сандалии, испекли пять рисовых лепёшек, хотя хватило бы и трёх, завернули их в бамбуковые листья, добавили к ним ещё маринованной дыни. По случаю отъезда Усимацу к ним зашёл отец Оцумы.

Сидя у очага, они вспоминали прежние времена. Разговоры постоянно возвращались к покойному отцу. Прощальный чай… Когда Усимацу пил этот крепкий душистый напиток, он сильнее, чем когда-либо, почувствовал теплоту родственных уз. Дядя проводил его до околицы, до того места, где стояло изваяние бога, покровителя путников, и тут они попрощались.

По небу медленно ползли тяжёлые, серые облака, и малолюдная долина Тиисагата казалась ещё более унылой. Горная цепь Эбоси скрылась за тучами. А в долине Нисиноири, там, где находилась одинокая могила отца, наверное, уже выпал снег. Накануне целый день дул пронзительный зимний ветер, он сорвал с деревьев последние листья, и их верхушки стали совсем голые, словно голова буддийского монаха. Горы выглядели по-зимнему печально. Долгая зима, наводящая тоску при одной мысли о ней, окончательно вступила в свои права. Уже доставались из корзин тёплые ватные шапки. Из ноздрей лошадей, гружённых тяжёлой кладью, шёл белый пар. Как всегда в эту пору, в горах погода резко менялась. Вдыхая холодный чистый воздух, Усимацу спускался по каменистой дороге. Когда он добрался до окраины деревни Арая, пальцы у него совсем окоченели.

В Танаке Усимацу сел на поезд, шедший в Наоэцу, и прибыл в Тоёно после полудня. В станционном ресторанчике Усимацу подкрепился лепёшками, испечёнными тёткой. Изрядно проголодавшись, он съел целых четыре. Оставшуюся лепёшку бросать не полагалось, да и отдать собаке тоже не годилось, и он снова завернул её в бамбуковый лист и сунул в карман пальто. Потом Усимацу подтянул покрепче тесёмки сандалий и направился к пристани Канидзава. Она находилась на расстоянии одного ри.^[28] Впрочем, на сей раз этот путь показался Усимацу короче, чем в прошлый раз. Шагая по прямому, уходящему вдаль шоссе Хоккоку, Усимацу не заметил, как вышел к широко разлившейся Тикуме.

Он поспешил к пристани справиться, когда будет лодка, идущая в Иияму; оказалось, что она только что отошла. Какая досада! Придётся ждать следующую. Всё же это лучше, чем идти пешком, — успокаивал себя Усимацу и в ожидании лодки решил отдохнуть в ресторанчике.

Пошёл мокрый снег. Небо сплошь заволокло серолиловыми тучами. Ждать под открытым небом больше часа само по себе было невыносимо. К тому же от быстрой ходьбы Усимацу сильно вспотел, даже рубашка на спине взмокла. Волосы на лбу так слиплись, что неприятно было касаться их рукой. Пока Усимацу, распахнув кимоно, отдыхал, потягивая крепкий чай, ресторанчик стал понемногу наполняться людьми. Одни грели у жаровни замёрзшие ноги, другие сушили у очага мокрые хаори; третьи, засунув руки за пазуху, рассеянно прислушивались к разговорам. Хозяйка в ватном кимоно из тёмно-синего шёлка, которое топорщилось на ней, как панцирь черепахи, с полотенцем на голове, подавала посетителям чай и обносила сластями, разложенными на старом подносе.

Тем временем к пристани подкатили две коляски. Пассажиры, видимо, торопились. Насквозь промокшие рикши, вероятно, предвкушая хорошие чаевые, проворно опустили верх колясок и стали выгружать багаж. Взгляды всех присутствующих устремились на сошедшую с коляски пару.

Усимацу был ошеломлён, и не без основания: это был Такаянаги с какой-то женщиной. Бывают же такие совпадения: вместе ехали сюда и вместе возвращаются, да к тому же ещё ждут одну и ту же лодку. Только тогда Такаянаги ехал один, а теперь возвращается вдвоём с женщиной, видимо, своей молодой женой, закутанной по самые брови в светлый шёлковый платок. Взглянув на стройную фигуру женщины в новом элегантном пальто, Усимацу сразу понял, кто она. Он с удивлением отметил, что предположение Рэнтаро оправдалось.

Хозяйка провела новых гостей в заднюю комнату. Там у жаровни уже сидел пассажир, пожилой бонза, и по тому, как он по-приятельски сразу же заговорил с Такаянаги, было ясно, что он — его давний знакомый. Потом оттуда донёсся громкий хохот. Усимацу отвернулся и стал смотреть на унылое небо, на непрерывно падающий мокрый снег, но как-то незаметно для него самого его внимание то и дело привлекали шум и смех, доносившийся из задней комнаты. Не желая прислушиваться, он всё же невольно напрягал слух. И он услышал такой разговор:

— Право, я и не думал так скоро с тобой увидеться! — говорил бонза. — Я полагал, что ты занят выборами, объезжаешь округу. А ты, оказывается, вот чем занимался! Я не подозревал, что у тебя такое радостное событие.

— Нет, я действительно был очень занят, — послышался голос Такаянаги. Усимацу представил себе, какой у Такаянаги сейчас самодовольный вид.

— Это замечательно! Извини за нескромный вопрос, а супруга твоя тоже из Токио?

— Да.

Услышав этот ответ, Усимацу усмехнулся.

Из дальнейшего разговора он понял, что супруга Такаянаги намеревалась из Ииямы отправиться в Токио, посетить Эносиму и Камакуру. Так как Такаянаги был человек предусмотрительный и ловкий, он ехал в Иияму не из Нэцу, а сделав изрядный круг. И вот, встретив бонзу, наговорил ему с целый короб. Усимацу от его беззастенчивого вранья стало не по себе. «Сколько скверного творится на свете», — думал он, невольно сравнивая мрачную тайну этой четы со своей собственной тайной, и снова чуть утихшая боль сжала его сердце. Но, встряхнувшись, он напустил на себя беззаботный вид и быстро вышел из ресторанчика.

Крупный мокрый снег шёл не переставая. Погода предвещала сильный снегопад, который ежегодно бывает в этих местах на всём протяжении тракта от Этиго до Ииямы. Серые тучи по-прежнему заволакивали небо. Горная цепь Ками-Такаи, плоскогорье Сугатайра и другие громоздившиеся друг на друга горы, окутанные снежными облаками, то проглядывали сквозь туман, то снова исчезали из вида.

Некоторое время Усимацу, забывшись, смотрел на быстрые воды Тикумы, но незаметно его мысли опять вернулись к только что услышанному разговору. В это время началась продажа билетов, и все пассажиры устремились к кассе. Усимацу несколько раз оборачивался, чтобы взглянуть на чету Такаянаги. «Не надо, не надо этого делать», — говорил себе Усимацу, но оглядывался снова и снова.

Лодка причалила к берегу, смешавшись с толпой пассажиров, Такаянаги с супругой тоже время от времени украдкой бросали на него косые взгляды. А может быть, это только ему казалось? Он не был уверен, что эта женщина знает его, но он-то её знал. Это, несомненно, была дочь Рокудзаэмона. С причёской новобрачной. Скрывая под тонким слоем белил краску смущения, она жалась к мужу, весь облик которого свидетельствовал о тщеславных устремлениях. Осторожно поддерживая её, он помог ей спуститься к причалу. «Что у них на уме, у этой пары?» — думал Усимацу, направляясь вслед за другими пассажирами к лодке.

Лодка была крытая, необычного вида — с окнами; борта, выкрашенные внизу в белый цвет, пересекали две поперечные красные полосы. В кормовой части лодки дощатая дверь вела в закуток для багажа; пассажиры размещались в длинном узком помещении, таком низком, что, стоя, они почти упирались головой в потолок, сидя же, задевали друг друга коленями.

Послышался плеск шеста за кормой. Лодка, заскользив по песку, отчалила. Усимацу примостился в углу, вытянул ноги и, уныло покуривая папиросу, погрузился в размышления. Тусклый блеск реки за окном отсвечивал на хлопьях мокрого снега, придавая ему более весёлый вид. Мерное бормотание бьющихся о борта волн, усыпляющие всплески вёсел — вот тишина на воде! Кое-где на пустынных берегах виднелись ивы. Иногда эти деревья казались далёкими тенями, иногда лодка проскальзывала почти под самыми их голыми ветвями. И снова вопрос: что ждёт его впереди? — вставал перед Усимацу. Кто знает? Высунувшись из окна, он смотрел в сторону Ииямы. От зрелища низко нависших снежных туч ещё тяжелее становилось на сердце одинокого «этa». Противоречивые чувства — то неприязнь, то нежность — наполняли душу Усимацу. Что сейчас делается в школе? Чем занят его товарищ Гинноскэ? Что поделывают несчастный Кэйносин, окусама из Рэнгэдзи? Тут опять на память ему пришли слова письма Сёго, и Усимацу не без радости подумал, что снова сможет увидеть ту, видеть которую ему так хотелось. Теперь каждый раз, когда Усимацу вспоминал старый храм, он чувствовал, при всей его удручённости, как в жилах начинает бурлить кровь.

«Рэнгэдзи… Рэнгэдзи…» — слышалось ему в ритмичных ударах вёсел по воде.

Мокрые снежные хлопья сменились мелкими сухими снежинками. Томительное время пути пассажиры коротали за разговорами. Более других изощрялся бонза — знакомый Такаянаги: он насмешливо болтал о политике, вышучивал то одно, то другое, чем потешал остальных пассажиров. «Выборы — это своего рода спектакль, политические деятели — актёры, а все прочие — зрители, развлекающиеся забавным зрелищем», — говорил бонза, и все смеялись, а кое-кто вставлял свои замечания. Кто соглашался с ним, кто возражал, завязался спор. Едва один из пассажиров высказал предположение: «Итимура возьмёт верх» — как другой тут же насмешливо перебил его: «А ты что, его агент?» Имя адвоката повторялось всё чаще и чаще, вызывая каждый раз у Такаянаги недовольную гримасу — он то фыркал, то язвительно кривил губы.

Молодая супруга Такаянаги внимательно прислушивалась к разговорам; она нежно прижималась к мужу, заботливо ухаживала за ним. Её смело можно было назвать красивой. А наряд новобрачной и причёска «марумагэ» очень ей были к лицу. Глянцевитая кожа на щеках нежно розовела. Смеясь, она грациозно прикрывала ладонью свой прелестный маленький рот. По всему видно было, что эта женщина ещё не знает тягот семейной жизни. И всё же, заглянув в её большие, широко раскрытые глаза, можно было прочесть старательно скрываемую тревогу; временами она задумывалась, вперив взгляд в одну точку. Иногда, встрепенувшись, украдкой шептала что-то на ухо Такаянаги. А иногда Усимацу ловил её взгляд на себе. Её глаза, казалось, говорили: «Кто этот человек? Я его где-то видела».

Глядя на красавицу «этa», Усимацу испытывал к ней жалость соплеменника. Если бы не её происхождение, при такой красоте и богатстве она, несомненно, составила бы более удачную партию… Ей бы не пришлось отдать себя во власть этого холодного карьериста… Бедняжка! Но, размышляя о тайне женщины, он вдруг содрогнулся от страха: что, если она его знает? Что она думает, что он из Нэцу, из Химэкодзавы, ему, конечно, бояться нечего. Наоборот, бояться должна она. Во-первых, уже много лет, как он живёт вдали от родных мест… и приезжал туда за последние пять лет только два раза: в первый раз — после окончания семинарии… да вот теперь, спустя целых три года… И к тому же по возможности старался обходить посёлок «этa»… А если и оказывался там случайно, всё равно никто не мог знать, кто он и откуда… Нет, можно не волноваться. Так лихорадочно размышлял Усимацу. Вероятно, он беспокоился только потому, что знал тайну новобрачной пары. То, что они шепчутся всё время, ещё ничего не значит. А сторонятся его, вероятно, оттого, что стесняются.

Но, тем не менее, тревожное состояние не покидало Усимацу. Он отвернулся, стараясь не встречаться глазами с четой Такаянаги.

По реке Тикума надо было проплыть вниз по течению всего пять ри. Но на протяжении этого небольшого пути им пришлось не раз причаливать к пристаням, проходить под кое-как наведёнными мостами, которые во время разлива реки каждый раз сносило водой, и из-за этого путь занял три часа. В Иияму они прибыли только к пяти часам. Усимацу вместе со всеми сошёл с лодки. И берег, и мост — всё вокруг было покрыто снегом. Стемнело, а снег всё сыпал. В сумерках неясно белели заснеженные улицы. Кое-где уже горели огни. В вечернем воздухе разнёсся удар колокола Рэнгэдзи. Это Сё-дурак, как всегда, поднялся на колокольню возвестить, что зимний день подошёл к концу. Заслышав колокольный звон, Усимацу вдруг осознал, как всё здесь ему близко и дорого, и ему показалось, что с тех пор, как он покинул Иияму, минула бездна времени.

За те полмесяца, что он отсутствовал, городок приобрёл зимний вид: уже были выставлены на привычных местах камышовые щиты, предохраняющие от снежных заносов. Всё напоминало Усимацу снежную область Этиго.

На улице Синмати было людно. По дочерна протоптанной дорожке торопливо шагали навстречу друг другу прохожие. То и дело сторонясь то вправо, то влево, Усимацу старался поскорее свернуть на тихую Атаго-мати. Ещё издали он заметил одинокую фигурку мальчика, шедшего ему навстречу. Поравнявшись, Усимацу узнал в нём Сёго. Дрожа от холода, он в окоченевших руках нёс бутылку.

— Ах, Сэгава-сэнсэй! — обрадовался, узнав его, Сёго. — Вот никак не ожидал вас встретить. Я не думал, что вы так скоро вернётесь!

Глядя на простодушное и радостное лицо Сёго, Усимацу вспомнил Осио.

— А ты куда идёшь? Тебя послали за чем-нибудь?

— Да, — усмехнувшись, кивнул Сёго и показал на тёмную бутылку.

Усимацу сразу понял: отец послал мальчика за сакэ.

— Спасибо тебе за письмо, — сказал он и стал расспрашивать о школьных делах, кто вёл уроки в их классе. Потом осведомился об отце.

— Отец? — Сёго грустно улыбнулся. — Отец сидит дома, — запнулся он. По лицу мальчика видно было, как глубоко этот ребёнок переживает случившееся с его отцом. Усимацу с грустью оглядел фигурку мальчика, плохо одетого, в гэта на босу ногу. Печальные глаза Сёго и бутылка сакэ, которую он нёс, без слов говорили о том, как проводит свои дни лишившийся работы Кэйносин.

— Кланяйся отцу, — прощаясь, сказал Усимацу.

Сёго кивнул в ответ и со всех ног помчался домой. Усимацу тоже ускорил шаг; снег сыпал по-прежнему.

Наконец Усимацу вошёл в ворота храма Рэнгэдзи. Оттуда разносились гулкие удары гонга, что означало конец вечерней службы. Пока он добрался от причала до храма, его всего засыпало снегом. Завидев его, навстречу выбежала окусама. Она так обрадовалась, словно вернулся из путешествия её родной сын. И другие обитатели храма тоже вышли ему навстречу. Служанка Кэсадзи стала метёлочкой счищать приставший к одежде снег. Сё-дурак принёс горячей воды для ножной ванны. Радостно и приятно стало на душе у Усимацу, когда он, усталый, подавленный, уселся в прихожей и, сняв облепленные снегом сандалии, погрузил окоченевшие ноги в тёплую воду. «Только… что это не видно Осио?» — радуясь общему радушию, думал Усимацу; её-то ему и не хватало.

В это время из задних комнат вышел бонза в облачении, надетом поверх кимоно, это был настоятель Рэнгэдзи. Окусама представила мужу Усимацу. Он вернулся из Киото, когда Усимацу был в отъезде. Коротко поприветствовав Усимацу, настоятель в сопровождении младшего бонзы удалился.

Ужинали все обитатели храма вместе, в нижней комнате. Каждый всячески выказывал Усимацу сочувствие, расспрашивал о пребывании на родине. На вешалке, испокон века стоявшей у закопчённой стены, была небрежно развешана женская одежда.

— Сегодня вечером у школьной подруги Осио свадьба, — сказала окусама. — Осио тоже получила приглашение и ушла.

«Так это её будничная одежда», — подумал Усимацу. На узорчатое ученическое хаори наброшено было полосатое кимоно, а в разрезах его, у проймы, проглядывал красноватый край нижнего кимоно. Усимацу подумал, что все эти вещи, вместе взятые, составляют её повседневную одежду. Сейчас она кажется просто ярким узором на тёмной стене, от этих мыслей образ Осио стал ему ещё милее и ближе. Свет маленькой лампы, озаряя наполненную дымом курений комнату, придавал всей атмосфере ужина необычную привлекательность.

Завязалась беседа. Мало-помалу Усимацу рассказал ахавшим и охавшим слушателям, как погиб отец, описал виновника его смерти — красавца быка, ночь, проведённую в горной пастушьей сторожке, похороны и одинокую могилу на горном пастбище у подножия Эбосигадакэ, где пасутся стада коров, рассказал, как коровы пощипывают сочную траву, лакомятся солью и ходят на водопой к горным речкам. Потом рассказал, как быка отвели на бойню и лишили жизни — словом, обо всём рассказал, утаив лишь о встрече с Рэнтаро да о несчастной красавице «этa», ставшей женой Такаянаги.

Усимацу рассказывал о своей поездке весьма охотно, полагая, что присутствующим его рассказ чрезвычайно интересен, но вскоре заметил, что окусама иногда отвечала невпопад или вдруг что-то переспрашивала. Видно, её мысли были заняты чем-то другим, она словно находилась в каком-то полузабытьи. В конце концов Усимацу удостоверился, что она совершенно его не слушает.

Приглядевшись, Усимацу заметил, что веки у неё покраснели и вспухли от слёз. Впечатлительные люди всегда чувствительны. С лица у неё не сходило грустное выражение, видно, душа её была охвачена тревогой.

В чём же дело? За время его отсутствия в храме как будто ничего особенного не произошло. Несколько раз их навещал Гинноскэ, приходил поболтать Бумпэй. Главным событием было, конечно, возвращение настоятеля. И всё же Усимацу почувствовал, что здесь произошло что-то необычное.

Служанка Кэсадзи поднялась в комнату Усимацу и зажгла лампу. Осио всё ещё не возвращалась.

«В чём дело? Что случилось с окусамой?» — недоумевал Усимацу, подымаясь по тёмной лестнице к себе в комнату.

Заснул он не скоро. Возбуждённый чрезмерной усталостью, он долго ворочался в постели. Едва голова его коснулась подушки, перед его мысленным взором всплыл образ Осио. Правда, он возник как бы в тумане — неясный, колышащийся. Временами он сливался с образом Оцумы. Сколько раз Усимацу тщетно пытался воссоздать облик Осио: её глаза, щёки, волосы… Но у него это не получалось. То ему слышался её нежный, сдержанный голосок, то представлялась милая улыбка её свежих губ… ах, нет ничего более зыбкого, чем память! Вот вспомнил! Вот исчезла! Представить себе ясно облик Осио Усимацу так и не смог.

¹⁸ …вести предвыборную борьбу «способом посещения». — Посещение на дому избирателей было раньше в Японии общепринятым способом вербовки голосов. В 20-х годах избирательным законом это было запрещено.

¹⁹ Сикими — дерево «илиций священный».

²⁰ …похлопали в ладоши… — молитвенный жест синтоистского ритуала.

²¹ …в предыдущем рождении… совершил, страшный грех. — Имеются в виду буддийские представления о переселении души, при котором грехи, совершённые в одном рождении, караются в следующем, что называется «карма».

²² Статуя Дзидзо — буддийское божество, покровитель путешественников; его изображение часто ставят на дороге.

²³ Мэнко — игра, похожая на игру «орёл и решка».

²⁴ …был принят в дом зятем… — Такой «взятый в дом» зять принимает фамилию жены и является наследником тестя. Это делается в тех случаях, когда в семье нет сына.

²⁵ Из-за окна ванной комнаты доносилось журчание сбегавшей по камням воды. — В Японии приглашать гостей в ванну одновременно с хозяевами было общепринято, особенно в провинции. Ванну принимают ежедневно, притом очень горячую.

²⁶ …завтра будет первый седьмой день. — В Японии особое значение приписывается седьмому и четырнадцатому дню после смерти.

²⁷ Кан — 3,75 кг.

²⁸ Ри — 3,9 км.

Предисловие автора к первому изданию
Часть первая
Часть третья
Часть четвертая
Послесловие