Мастер радости
Ст. Лесневский
При жизни Ксении Александровны Некрасовой (1912-1958) появился лишь один сборник ее стихотворений — «Ночь на баштане» (1955). Затем двумя изданиями вышла книга «А земля наша прекрасна!». Теперь у нас есть томик избранного Ксении Некрасовой.
Открывает книгу портрет автора, исполненный художником Р. Фальком. Мы видим сидящую женщину, которая похожа на крестьянку или на работницу, в красном платье, с бусами на шее; ничто в ее внешности не напоминает «поэтессу»; руки сложены на коленях, как после трудов. Нет никаких вещей, пол и стены безразличных оттенков; длинное, почти до пола, яркое платье; открытое, простое лицо с большими глазами да сложенные руки с какими-то, если присмотреться, певучими пальцами.
Ксения Некрасова начинает стихи с первой, казалось бы, нечаянной фразы: «А я недавно молоко пила — козье — под сочнорыжей липой в осенний полдень». Она беседует, сказывает — сама себе или нам. Это вольные стихи, чаще всего — без рифмы и определенного размера. Но могут прийти и рифма и размер, если так сложится, если слово вдруг откликнется слову. Гибкая речь у Некрасовой, множество интонаций. Некрасовой близок народный раешник с его «жемчугами русской речи от щедрот немереной души». С удовольствием вторит она пословичному ритму. Но и отвлеченное рассуждение также находит свой поэтический строй: «Как мне писать мои стихи! Бумаги лист так мал. А судьбы разрослись в надширие небес. Как уместить на четвертушке небо!» Вольный стих Некрасовой свободно подчинен ритму дыхания, музыки, образов. Она управляется с ним как художник, знающий цель.
Всего охотнее в своих стихах Ксения Некрасова рисует: «И птицами избы на склонах сидят и желтыми окнами в воду глядят». По преимуществу она живописец, и ее ощущения зримы, изобразительны. На изображение поэтесса возлагает задачу быть и видимым, и звучащим, и осязаемым, и обоняемым, и даже имеющим вкус; главное — весомым по смыслу. «Есть третий глаз — всевидящее око, им скульптор награжден, художник и поэт: он ловит то, что прячется за свет...»
Доверчивые, широко открытые глаза поэтессы порой видят мир в наивных формах детского рисунка: «Лежали пашни под снегами... Казалось: детская рука нарисовала избы углем на гребне белого холма, полоску узкую зари от клюквы соком провела, снега мерцаньем оживила и тени синькой положила». Ксения Некрасова в родстве и со сказкой. Сказочна вся ее поэзия. Если это и наивность, то наивность серьезности, свойственная искусству детей, лубку, народной игрушке. Ведь поэтесса знает, к какому образцу, к какой традиции восходит ее живопись: «...Так вылепляет русский своих славян-богатырей...»
«Глядите, люди...» — начинается одно из стихотворений Ксении Некрасовой. Она всегда с этими словами на устах.
Зрение в ее стихах — синоним удивления. Удивление поэтессы относится к самым обычным, скромным, будничным картинам. Поэтесса чудотворствует. Предмет ее удивления — жизнь. Торжествует прелесть обычного, простого, вседневного. «И нет насыщения жизнью, и хоть сто раз на земле живи: утоления нет рукам, наглядения нет глазам».
Погруженная в жизнь настолько же, насколько и в воображение, — для Некрасовой это неразделимо, — она создает такой образ идеального поэта: «Поэт ходил ногами по земле, а головою прикасался к небу. Была душа поэта словно полдень, а все лицо заполнили глаза». Стихотворение называется «Рублев. XV век», но в нем Некрасова нарисовала автопортрет. Не случайно, кстати, живописец назван здесь поэтом, ведь Некрасова — живописец в поэзии, и у нее «все лицо заполнили глаза». Собственно, видеть — и значит жить для Некрасовой. Видеть и творить. Наблюдение, по Некрасовой, — первоисток творчества. Наблюдение, удивление, размышление в разных сочетаниях слагают образный строй ее поэзии.
Весь живой мир под пристальным, дружественным и благоговейным взором Некрасовой. Конечно, особенно счастлива была поэтесса, говоря о русской природе. «О! Какие тайны исцеленья в себе скрывают русские поляны». И всякий раз вся сила жизни сосредоточена для Ксении Некрасовой именно в этом дереве, именно в этом цветке, именно в этом человеке.
Ксения Некрасова проповедует глубокое единство всего живого. «Встретила я куст сирени в саду. Он упруго и густо рос из земли, и, как голых детей, поднимал он цветы в честь здоровья людей, в честь дождей и любви». А вот другая встреча: «Шла по Пушкинскому скверу, — вокруг каждая травинка цвела. Увидала юношу и девушку — в юности лица у людей бывают как цветы, и каждое поколение ощущает юность свою как новость...» Некрасова погружается в мир людей, как в лес или траву, и разглядывает лица цветов, словно человеческие. Поэтесса неистощима в словах, нежно ощупывающих мир: «Рлядите, люди,—девка пред солдатом средьбеладня, насмешек не стыдясь, стоит в тени розовых акаций и стриженую голову его все гладит, гладит легкою рукой...»
Доброе расположение к людям, к «современнику нежному», Ксения Некрасова проносит через все свои стихи. Ведь она открывается доверчиво, она обращена и к миру и к людям: «Тише, пожалуйста, это подснежники...» Вот так же, как о подснежниках, говорит она о людях. Только Ксения Некрасова могла так сказать: «...B автобусе нашем доверчиво тихо». Городские наблюдения, зарисовки поэтессы хорошо рисуют и ее характер, характер человека общественного, чувствующего себя домашне в толпе. Эстетика чудесности простого, мирского, человечного — в натуре Ксении Некрасовой, радостно наблюдающей, например, как обедают рабочие, «большерукие и груболицые». Своим человеком ощущает себя Некрасова в Средней Азии, в тылу, во время войны.
Ксения Некрасова склонна уподоблять человеческое природному, а в природе наслаждаться ее человечностью. Сам бог Саваоф — «прадед поэтов», скульптор, художник с резцом, отломленным от хребта. Художник и есть бог, творец. Некрасова видит в художестве любовное воспроизведение форм природы. Издревле мастера «изображенья четкие листвы чеканили по краешкам сосуда. А то животных вырезали резцом по дереву на стульях и столах». И архитектура, как думает поэтесса, возникла из подражания живому: «С этих растений, наверное, зодчие древние брали рисунок, когда строили Спасскую башню. А зубцам на Кремлевской стене форму ласточкина хвоста дали старые мастера...»
Особое пристрастие Ксения Некрасова питает ко всякого рода умельцам-художникам, творцам, мастерам. «Не ради барыша ученики и мастера из дерева торжественных пород точили стулья и столы и каждый стул, как живопись, несли...» Чрезвычайно важную роль в ее поэзии играет эстетика вещи, сотворенной человеком: «Недаром вещи в сказках говорят на человечьих языках». Вещи отдается предпочтение даже перед сердцем. В вещи человек воплощает свое сердце: «Утверждаются на земле любовь и камень». Радость, любовь, сердце обретают зримую несомненность, воплощаясь в вещи.
«Я для счастья пишу картину...» — говорит художник в поэме «Ночь на баштане». Таков же и создатель инкрустации: «На японской лаковой коробке — для восторга малых и раздумий старших — из перламутра мастер создал радость, изобразив цветок и капли дождевые». Пожалуй, такова именно поэзия Ксении Некрасовой, чьи стихотворения, похожие на миниатюры, отличаются своеобразной вещностью, обрамленностью, материальной воплощенностью, словно бы это картина, скульптура или узор на камне, дереве, предмете. Четвертушка бумаги, на которой поэтесса умещает небо, ощутима пространственно. Трепетная радость художника нуждается в защищенном от времени вещном воплощении, простом, надежном, даже грубом по материалу. И себя Некрасова сознает скульптором, художником, камнерезом слова или творцом «деревянной сказки». Она любит рукотворное искусство. «Я завершила мысль, вместив ее в три слова. Слова, как лепестки общипанных ромашек, еще трепещут на столе! Довольная, я вытерла перо и голову от строк приподняла...» Словно бы поэтесса руками обрывала лепестки лишних слов.
Поэтому так же, как и глаза, поэтесса возвеличивает руки. Руки человека-художника. Любой труд Ксения Некрасова славит, видя в нем искусство, художество, творчество. Для нее нет границ между поэтом, художником и рабочим: эти понятия сливаются в одном — мастер: «А старый мастер, могуч да широк, грудь как колокол, в белой рубахе, сидит на коленях посреди мостовой, камень к' камню в ряды кладет, как ткач шелка, мостовую ткет». Поэтесса сторонится тех, у кого «от безделья кисти рук черты разумные теряют», «в глазах бесчувственность лежит». Исток ее поэзии — в красоте труда. «Не интересней ли с метельщицей заговорить!» Любит Некрасова работающий город, «черты людей, идущих на работу», и находит утренний образ, чтобы воспеть людей труда: «Утром рабочие ходят по улицам, а ленивые телом спят в четырех стенах, и, конечно, великолепие зорь Достается рабочим». Ведь и себя Ксения Некрасова считает рабочим человеком, певцом творчества. «Мои стихи... Они добры и к травам. Они хотят хорошего домам. И кланяются первыми при встрече с людьми рабочими».
Сама себя Ксения Некрасова нарисовала так: «...а между землею и небом — я, и кружка моя молока, да еще березовый стол стоит для моих стихов». Об этом «я» сообщено или слишком мало или настолько много, что это уже не «я», а весь мир. Свой стол она воспела: «Мой стол, мой нежный, деревянный друг...» Иногда же, - рассказывает поэтесса, «с колен я сбрасываю доску, что заменяет письменный мне стол...». В описании ее комнаты самое крупное — цветы: «А на столе — цветы, как млечные созвездья, да стул один, да рукопись в углу — мои стихи иль я сама — одно и то же,— только форма разная. И все, и больше ничего, да сор еще цветочный на полу». И все, и больше ничего, и еще — весь мир.
Вздумает Ксения Некрасова рассказать о себе: «Мне подарили бархатное платье. А раньше два только платья было у меня: льняного полотна и шерстяное». Но тут вещи поглощают ее внимание, и она целиком погружается в открытие их красоты. Некрасова всегда целиком погружается в предмет изображения: в этот момент в этом предмете — в вещи, растении или человеке — для нее заключено все, этот предмет и есть божество, которому поклоняется Некрасова. Редко входит она с такой же полнотой в подробности собственной жизни, но и тогда предпочитает внутреннему самораскрытию физически ощутимое сообщение: «С утра я целый день стирала...»
Тематически поэзия Некрасовой меньше всего обращена к личности ее автора. Между тем читатель ярко ощущает присутствие личности поэтессы во всех ее наблюдениях и раздумьях. Присутствие необычное, словно бы Некрасова не хочет, чтобы ее замечали, — нет, не так: она сама себя не замечает. «Шла по Пушкинскому скверу...» — говорит она, а дальше — о том, что видела. «Встретила я куст сирени в саду» — это, пожалуй, основная модель ее поэтического поведения, ее лирического «я».
Личные события жизни Ксении Некрасовой, запечатлеваемые в ее стихах, большей частью именно таковы. Ее можно было бы назвать блаженной, если бы она не обладала столь умным и точным взором.
Резко самобытное поэтическое видение Некрасовой тяготеет к объективности, эпичности, вещности. Свою, чрезвычайно интенсивную, в крупных подробностях, картину мира она утверждает как объективное знание. Ксения Некрасова, можно сказать, верует в объект, будь это вещь, растение или человек. В ее стихах не происходит обычного лирического «присвоения» реальности, «втягивания» внешнего мира в лирический поток. Некрасова «присваивает» миру свое видение его. Это не лирическая, а, если хотите, эпическая субъективность. Ксения Некрасова по природе странник. Ей везде дом. Поэтесса любит бродить, видеть, внимать; любит рассказывать, как она ходит. «Пойдем вдвоем, читатель милый...» — приглашает она. Или объявляет: «...и собирать поэзию иду вдоль улиц громких». Поэтессе всюду интересно. Ее можно было бы назвать неприкаянной, если бы она не была связана со всем миром: «Из года в год хожу я по земле...»
В избранном Ксении Некрасовой — немного интимных строк; это всегда счастливое воспоминание, причем интимность «снята» в них вынесением любви в мир, в природу: «Я друга из окошка увидала, простоволосая, с крыльца к нему сбежала, он целовал мне шею, плечи, руки, и мне казалося, что клен могучий касается меня листами». И в стихах о любви поэтесса не удерживается, чтобы не перенести свою радость на внешний, вещный мир; так любовь вспоминается при взгляде на башмаки, «прекраснейшие из башмаков людских»: «великолепно в них шагал тогда мой милый друг». О себе — немного, главное — о мире. Тут все строки — строки любви.
Собственно, в этом смысле, только о любви Некрасова и пишет. Отсутствие лирической субъективности, личного сюжета в своей поэзии Некрасова заменила бесконечным разнообразием любовных встреч с миром, целым рядом «романов» с жизнью. Чем сильнее она стремилась к ним, тем более необходимы были ей события эпические, которые она глубоко ощущала как свои личные. Некрасова знала и страдания от такого несоответствия. Но «когда неверие ко мне приходит», когда «нет покоя в моей груди», одолевают «горести и странности», тогда..., тогда поэтесса рассказывает, как; прекрасен мир. Подобно воспетой ею рябине, она живет, «горечь одиночества пряча у корней». Пряча, а то и забывая его. Драматизм большей частью не в сюжете, не в теме поэзии Некрасовой, а в первопричине, в истоке, - появления многоцветного, многозвучного мира ее поэзии. Людям она несет радость. «На столе открытый лист бумаги, чистый, как нетронутая совесть. Что-то запишу я в памяти моей!.. Почему-то первыми на ум идут печали. Но проходят и уходят беды, а в конечном счете остается солнце, утверждающее жизнь».
Таков секрет творчества Некрасовой. Лично не притязая ни на какие богатства, не имея их, поэтесса наделила себя поистине сказочными богатствами, «великолепием зорь». Себя и ее читателей.
На первый взгляд прихотливая, как импровизация, поэзия Некрасовой отличается разумной взвешенностью, этической нормативностью, утверждением общего в конкретном. Гармония этой поэзии в своей основе является гармонией народных начал нравственности. Ксения Некрасова тяготеет к устроенному миру, «где не будет смерти и не будет тьмы».
[…]
Вспоминают, что Ксения Некрасова писала обычно на случайных клочках бумаги, в школьных тетрадках, в альбомах для рисования. Но говорила она о неслучайном, значительном, вечном. И была мастером в своем деле. Мастером радости.
Л-ра: Литературное обозрение. – 1974. – № 3. – С. 46-48.
Критика
