Жанровое своеобразие повести М. П. Погодина «Чёрная немочь»
Л. А. Капитанова
В литературе о Погодине, который был известен не только как историк и журналист, но и как автор многочисленных повестей и исторических драм, повесть «Черную немочь» (1829) принято считать одним из наиболее значительных его произведений.
Исследователям она представляется в качестве типичного образца того жанра, который был характерен для 1820-1830-х годов и который был определен ими как жанр бытовой повести. Формальным поводом для этого послужило то обстоятельство, что в повести изображался купеческий быт.
Верность изображения быта и нравов московского купечества вызвали восторженную похвалу молодого Белинского. В статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» он писал: «В «Черной немочи» быт нашего среднего сословия, с его полудиким, получеловеческим образованием, со всеми его оттенками и родимыми пятнами, изображен кистью мастерскою». Однако здесь же Белинский определил и «главную цель автора» повести: «...представить гениального, отмеченного перстом провидения юношу в борьбе с подлою, животною жизнью, на которую осудила его судьба». Знаменательно, что критик увидел идейный центр погодинской повести не в изображении быта, а в личной драме купеческого сына.
Это замечание Белинского намечает отход от традиционного толкования повести как бытовой и содержит в себе предпосылки уточнения ее жанровой природы.
Положения Белинского нашли отражение в современных трактовках повести как жанра, в центре которой полагают изображение человека в его отношении к миру: «Эстетическая природа повести как жанра, ее содержательность определяется прежде всего концепцией личности, характером ее детерминированности в произведении».
В произведениях романтиков чаще всего конкретной формой проявления отношения героя к миру было неприятие, отрицание его. Поэтому, как в романтических повестях 1830-х годов, изображающих вечный конфликт между личностью и обществом, так и в повести Погодина суть конфликта заключается в неприятии героем «низшей жизни» купечества.
Выявление природы этого конфликта является исходным моментом в исследовании жанрового своеобразия «Черной немочи».
Итак, в центре повести — молодой человек Гаврила, сын богатого купца Авакумова, одержимый страстью к познанию окружающего мира. Страсть эта в глазах родителей выглядит душевной болезнью, «черной немочью». Местный священник, человек добрый, образованный, пытается убедить родителей отдать Гаврилу учиться. Отец предпочитает женить сына, обеспечив таким образом его будущность и, как ему кажется, излечив от «болезни». Накануне свадьбы Гаврила кончает жизнь самоубийством.
Сразу же по выходе повести в свет критика в лице Ксенофонта Полевого откликнулась на нее недоброжелательно. Автору «Черной немочи» не только отказывалось в таланте романтического писателя, но и делался упрек в «неестественности происшествия, служащего основанием сей повести», которое «взято не с природы и не из истинного события». Чем же объяснял критик свои сомнения в реальности изображаемого Погодиным? Прежде всего надуманностью образа Гаврилы, невозможностью возникновения тех нравственных требований, которые юноша предъявляет самому себе и окружающим: «Невозможно, чтобы человек, выучившийся грамоте, как говорится, на медные деньги, с малолетства окруженный и возросший между закоренелыми невеждами, думал о человеке вообще, о разделении на полы, мужской и женский, об их значении, различии и связи, о параллельных явлениях во всей природе... чтобы у него заиграла фантазия... и проч. и проч.». Желая видеть в поступках Гаврилы «определенное следствие причины, лелеемой обстоятельствами», Кс. Полевой недвусмысленно подчеркнул тем самым принадлежность героя конкретной бытовой среде и совершенно упустил из вида романтический характер центрального героя повести.
Дело в том, что подход к герою «Черной немочи» лишь с позиции его социально-бытовой обусловленности несколько односторонен. Гораздо правильнее видеть в Гавриле личность романтическую, что обусловливает не только его особое положение в повествовании, но и предопределяет жанровую специфику «Черной немочи».
Особое положение героя в произведении является одним из важнейших типологических принципов романтического конфликта. Оно в романтическом произведении закреплялось определенными структурно-поэтическими элементами: описанием внешности, распространенным авторским вопросом, предшествующим первому появлению персонажа, описание отчуждения центрального персонажа от других героев. Составной частью романтического конфликта было и романтическое изображение любви (6, с. 32).
Думается, что все отмеченные компоненты романтического конфликта опосредованы в повести Погодина умонастроением центрального героя, выступающим как результат особого отношения романтического героя к окружающей среде. Отсюда и своеобразие структурно-поэтических элементов в повести Погодина. Уже в портрете Гаврилы проводится эмоциональная подготовка читателя к встрече с его необычным духовным миром. Описанию портрета Гаврилы предшествует диалог купчихи Авакумовой со священником. Из него мы узнаем о Гавриле. Здесь же возникает особая тональность восприятия героя. Активность Марьи Петровны в диалоге не случайна и вполне объяснима: купчиху в дом священника привело несчастье («Сыну... Гашоше так тоскуется, что на свет божий подчас не смотрит, все молчит, как ко смерти приговоренный...»).
Ясно, что у юноши недомогание не физическое (иначе причем здесь отец Федор?). Вместе с тем фраза купчихи — «Пришла к вам посоветоваться» — свидетельствует о стремлении понять «немочь» сына, которая для матери ассоциируется с чем-то таинственным, явно недоступным уму и оттого пугающим («Не испортил ли кто его, моего голубчика...»). Сведения о необычном недуге героя настраивает читателей на восприятие его в ореоле «таинственного». Это внешне подчеркнуто деталями портрета героя. Уже первое знакомство с ним убеждает, что портрет выполнен в духе романтической поэтики: «Молодой человек... имел лицо совершенно обтянутое, бледное, как полотно; в глазах у него заметно было что-то возвышенное и благородное, но они были тусклы, впалы, и только изредка из-под густых бровей сверкал луч жизни. Однако же он был недурен собой, имел черты лица правильные, широкий лоб с глубокими чертами, белокурые волосы». Тональность портретных деталей задана тем самым ореолом таинственности центрального персонажа, который обусловил его особое положение в структуре повести. В самом деле, единственное, о чем свидетельствует портрет юноши — это выражение глубокого страдания (лицо бледное, как полотно; глаза тусклы, впалы и только изредка сверкал луч жизни). Писатель запечатлел не внешность романтического героя, а его душевное состояние, сосредоточенность на глубоком переживании.
Таким образом, предварительное знакомство с героем, свидетельствующее о том, что внутренняя жизнь Гаврилы остается недоступной окружающим, подготавливает введение в структуру повести исповеди Гаврилы. На исповедь центрального персонажа, «почти непременную черту романтической повести, надает главная роль в раскрытии его духовного мира».
«Чудная повесть жизни» Гаврилы показательна в том смысле, что раскрывает «художническое состояние» его души, выражающееся в чрезвычайной интенсивности внутреннего переживания, свойственной романтическому герою. Примечательно, что как раз па это обратил впервые внимание Н. Я. Берковский, когда писал: «Есть у Погодина повести о людях возмечтавших и возмутившихся».
Способность «возмечтать» воспринималась исследователем именно как способность Гаврилы, купца от рождения, к высоким ощущениям, к богатой и насыщенной внутренней жизни. Это во многом определило умонастроение Гаврилы, нашедшее выражение в романтическом идеале героя. Последний в повести Погодина реализуется в непреодолимом стремлении Гаврилы к достижению и постижению «Земли Обетованной».
Как художественно мотивированно возникновение в сознании героя мотива «Земли Обетованной»?
Мотивировку эту следует искать в исторической, социально-бытовой обстановке жизни героя. Надо учитывать, что он воспитывался в купеческой среде, где слепо верили в существование божественных сил (сам герой активно посещает церковь), чуждались какого бы то ни было образования. Так купец Авакумов, по словам Гаврилы, «называет училища распутными домами, которые навлекут на себя Содомское наказание...».
Но «Земля Обетованная», как идеал, приобрела в повествовании особое романтическое наполнение. Прежде всего потому, что романтический идеал, как правило, «не был адресован какой-либо определенной социальной среде». Романтикам было также характерно «стремление найти твердую и прочную, независимую от человека духовную опору в религии». Разумеется, это положение распространяется на ту разновидность романтизма, которую в литературоведении определяют как философский романтизм.
Для Гаврилы «Земля Обетованная» олицетворяла царство гармонии, светлых человеческих отношений, любви, добра («тихое пристанище, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания») и продиктована его непреодолимым желанием вырваться из купеческого мира. В конечном итоге духовного развития все же не «Земля Обетованная» стала для романтического героя целью всех его стремлений, высшим смыслом человеческого бытия. Герой не просто противопоставляет себя окружающей действительности, а ищет реальные возможности разрыва с ней.
Одним из путей преодоления, разрушения конфликтной ситуации является жажда познания окружающего мира. Причем героем совершенно конкретно осознано, каким образом можно познать мир: «...хочу учиться!». Поэтому вполне закономерна заинтересованность мальчика уроками у дьячка и неудовлетворенность занятиями, не дающими новых сведений пытливому уму. «Меня посадили за часовник и псалтырь... я не понимал почти ничего из читанного. Сидя над непонятными книгами... я скучал». Понятно и обращение Гаврилы к книгам («...в них должна заключаться вся премудрость, в них разумные люди передали своим собратьям благие истины...» и наступившее впоследствии разочарование в них («Как много мелкого, обыкновенного, пустого нашел я в одних книгах, как много непонятного и бесполезного в других!».
Для героя «Черной немочи» характерна не только жажда к знаниям вообще, но и стремление к универсальному, в конечном счете абсолютному знанию, стремление столь характерное для романтиков, особенно для русских любомудров: «Мне все хочется знать... и отчего солнце восходит и закатывается, и от чего месяц нарождается.., гром гремит, молния сверкает.., какою цепью соединились на земле божьи твари, камни, травы... все ли было так на земле, как теперь, как все это стало, лучше или хуже было прежде.., что такое судьба.., что такое добро, разум, вера...».
Другая возможность духовного развития героя заключена в самопознании. Этот процесс тесно связан с познанием окружающего мира. Что означает для романтического героя «Черной немочи» самопознание? Помимо попытки решения общих философских проблем человеческого бытия — «... что такое человек, откуда он пришел, куда он идет, какое таинство открывается ему смертью?» — Гаврила стремится осознать свои духовные, творческие силы. И здесь возникает новая, не менее важная проблема, во многом обусловленная проблемой самопознания. Речь идет об идее самосовершенствования романтического героя. Ее истоком в повести является стремление героя, умеющего «думать, говорить, выбирать, наслаждаться», понимать добро и зло, различать истину и ложь, осознать — «на что же дарованы... спи чудесные человеческие способности? Верно, на какое-нибудь великое употребление?». При этом им самим дан вполне конкретный ответ: «Чтобы не быть на пятидесятом году тем, чем есть теперь». Определено и побуждение к действию: «...человек должен возделывать свои способности, должен работать над собой».
Герою «Черной немочи» свойственно осознание трудностей, сопряженных с процессом самосовершенствования, но которые, по его словам, «должны, верно, служить только к возбуждению... деятельности, к укреплению его силы, к возвышению его духа». Более того, Гаврила приходит к мысли о необходимости и потребности борьбы человека с «заботами и препятствиями» на пути к достижению цели, ибо «может быть без них, избалованный и вялый, он обленился бы на долгом пути своем, и заглох, как стоячая вода». Все это свидетельствует об активности Гаврилы в достижении цели.
Таким образом, романтический идеал героя «Черной немочи» сложен и противоречив, так как он не исчерпывается одной идеей обретения и познания «Земли Обетованной», генетически обусловленной социально-бытовыми условиями жизни юноши, и в то же время свидетельствующей о неприятии героем купеческого образа жизни. Он предполагает конкретные, реальные возможности разрыва с окружающим миром. Драматический конфликт Гаврилы с его бытовым окружением, приводящий героя к самоубийству, обусловливает не мысль о невозможности постижения «Земли Обетованной», а трагическое осознание неосуществимости разрыва с купеческой средой; «...всю жизнь свою до гроба, до гроба должен... проводить одинаково, покупать, продавать, продавать, покупать...».
Конфликт в «Черной немочи» приобретает романтический характер, гак как обнаруживает умонастроение героя, определенное его романтическим идеалом, диаметрально противоположное нравственному, жизненному идеалу купеческой среды.
Мир купцов с его бытом и нравами выступил в повести не только как плотный фон, на котором разворачивается действие, но как составная часть романтического конфликта.
Характер бытоописания в «Черной немочи» заслуживает особого внимания. Погодин стремился к детализированному описанию купеческого образа жизни, что вызвало крайнее неудовольствие Кс. Полевого. Критик не принял такой метод воспроизведения быта купцов, считая предметом художественного изображения явления «духа человеческого вообще: сильные страсти, народные предания и поверия, заблуждения ума, словом, все, что выходит из круга обыкновенных явлений». По мнению Полевого, все разговоры героев о капусте, о женитьбе, описания купеческих хором, огорода, лавки делают повесть «грубой» и «прозаической». Критик приходит к мысли об автономинии бытописательства в контексте повести Погодина.
Действительно, писатель довольно подробно и нарочито прозаически передает диалог Протопопицы и купчихи Марьи Петровны о капустных грядках и стоимости одного кочана, описывает сговор родителей Гаврилы со свахой Савишной относительно предстоящего сватовства дочери купца Куличева; детально выписана сцена, когда купцом Авакумовым обсуждается наличие приданого будущей невестки, вплоть до мелочного перечисления им количества наволочек, одеял, перин, юбок и т. д.
Однако быт в «Черной немочи», представленный художником без прикрас, в своей повседневности и реальности, вводится не столько с целью показать обстоятельства жизни героев, условия, в которых происходит формирование человеческих характеров, сколько для характеристики «Низкой существенности», подчеркивания низменности интересов и потребностей, среди которых приходится жить юноше идеальных стремлений. Иными словами, жизненные картины и окружение романтического героя соотнесены как низкое с высоким, мертвящее с одухотворяющим, прозаическое с поэтическим. Подтверждением этого может стать, например, сопоставление чисто романтического восприятия любви героем и представления об этом чувстве в мире купцов.
Романтическое переживание любви, с которым мы сталкиваемся в «Черной немочи», оформляется в традиционном для романтиков духовном единении любящих. Поэтому не случайно у Гаврилы «составился идеал прелестного существа, которое ему верит, одно с ним думает, чувствует, которое его понимает, любит, с которым он живет одной жизнью». Впрочем, в отличие от романтиков, автор отказывается от «обожествления» возлюбленной, лишая своего героя психологической утонченности в сфере интимных переживаний. Больше того, Погодин нарочито «заземляет» образ суженой Гаврилы, которая явилась из чуждого ему купеческого мира. Автор не случайно сосредотачивается на внешнем описании Агаши, дочери купца Куличева: «...девочка низенькая, но толстая-претолстая, с одутловатыми щеками, набеленная, нарумяненная, рассеребренная, раззолоченная и всякими драгоценными камениями изукрашенная». На наш взгляд, автор внешней непривлекательностью невесты стремится подчеркнуть ее духовное убожество, объективно олицетворяющее нравственную и умственную ограниченность мира купцов.
Если в понимании романтиков любовь означала соединение двух любящих сердец, то для купцов поженить своих детей — значит заключить торговую сделку, выгодную обеим сторонам. Авакумов женит своего сына на «пятидесяти тысячах приданого», а Куличев получает богатую родню.
Картина сватовства в купеческом доме проникнута открытой авторской иронией: купцы, совершенно забывшие, куда и для чего они приглашены, были заняты своими разговорами и при этом отчаянно шумели; степенные купеческие жены, приехавшие щегольнуть нарядами, молчаливо восседали «в гостиной по стенке», подчеркнуто Пышные телеса купчих па фоне стены сравниваются писателем с барельефами; взоры устремленны на большой стол, уставленный «вареньями, пастилами, сухими плодами и другими закусками».
Разговоры за столом «об упадке торговли... о повышении цены на хлеб... о предстоящих банкротствах» свидетельствуют о полном равнодушии присутствующих к судьбе молодых людей, впервые увидевших друг друга на сватовстве.
Таким образом, представление о любви в купеческой среде, нашедшее выражение в бытовой картине сватовства, контрастно одухотворенному любовному чувству романтического героя. Такой контраст еще более способствует ощущению возвышенности духовного мира героя, которому невыносимо жить среди людей, его окружающих.
Итак, изображение купеческой среды, ее быта и нравов органично вписалось в романтический конфликт повести. В этом сложном художественном сплаве бытовых и романтических тенденций побеждает жанровое романтическое начало. Об этом свидетельствует центральное положение героя, умонастроение которого определено романтическим идеалом. Романтический конфликт, реализованный в бытовой обстановке купеческого мира, предопределил жанровую сложность повести, свидетельствующую о дальнейшей модификации жанра романтической повести.
Трагедийный финал произведения, плотность социально-бытового фона предвещали движение жанра повести к реалистическому освоению жизненных конфликтов, а это объективно отражало ведущие тенденции русского историко-литературного процесса 30-х годов XIX века в предверии «натуральной школы».
Л-ра: Проблемы жанров в русской литературе. – Москва, 1980. – С. 48-55.
Критика
