«Жить на полный взлёт»
В. Журавлёв
Борис Ручьев (1913-1973) вошел в историю русской литературы как поэт героического и драматического. В его стихах, в его личной судьбе отразились противоречия эпохи, ее взлеты и падения.
На памятнике первостроителям Магнитогорска выбиты слова ручьевской «Песни о брезентовой палатке», ставшей своеобразной поэтической заставкой его творчества;
Мы жили в палатке с зеленым оконцем, промытой дождями, просушенной солнцем, да жгли у дверей золотые костры на рыжих каменьях Магнитной горы.
Но не менее широкую известность приобрели и строки, созданные Борисом Ручьевым в трагическом 42-м:
У края родины, в безвестье, живя по-воински — в строю, мы признавали делом чести работу черную свою.
Открывая сборник избранных стихотворений и поэм Бориса Ручьева «Магнит-гора», изданный в 1964 году, Кайсын Кулиев, поэт не менее драматичной судьбы, писал:
«В поэме «Прощанье с юностью» Ручьев итожит то, что прожил и пережил:
Какой бы пламень гарью нас ни метил, какой бы пламень нас ни обжигал, мы станем чище, мы за все ответим — чем крепче боль, тем памятней закал.
Нельзя не быть благодарным поэту за такие стихи. Даже это одно четверостишие кажется мне отчеканенной душевной сутью не только самого автора, но и целого поколения. Мне дорог Борис Ручьев тем, что в самые трудные дни своей жизни он не позволил страданиям согнуть себя, а высекал из сердца стихи и поэмы, пронизанные высоким чувством веры в жизнь, в справедливость и будущее, в непобедимость созидательной силы народа... Очень ценно, что Ручьев в произведениях о тяжелых годах его жизни нисколько не рисуется, не выставляет напоказ свои шрамы от ран, не говорит: «Вот посмотрите, какой я мученик!» Поэт не хнычет, не проклинает жизнь, а мужественно, с достоинством говорит о тех ударах судьбы, которые были ему нанесены незаслуженно. Отсюда же и отсутствие в его прекрасной поэзии всякого индивидуализма и пустого себялюбия».
В наше время все чаще приходится сталкиваться с несколько скептическим отношением к поэзии 30-х годов. Более того. Раздаются обвинения в ее гражданской инфантильности, декларативности и, следовательно, поэтической несостоятельности. Так, на страницах еженедельника «Литературная Россия» (1988, № 8) прямо заявлено, что «опубликование «Реквиема» А. Ахматовой принесло нам факт реабилитации поэзии тридцатых годов».
Подобные утверждения, высказываемые с полемическим запалом, практически не основываются на конкретном анализе поэтических произведений 30-х годов.
В небольшой статье, написанной к 75-летию Б. Ручьева, мне хочется остановиться лишь на одном аспекте его творчества — показать своеобразие лирического голоса этого поэта. Такой подход к поэзии Б. Ручьева представляется особенно актуальным потому, что сложилось достаточно устойчивое представление о поэзии 30-х годов как о непрерывном бодром «марше ударных бригад». Однако звучит в молодых голосах и проникновенная лирическая нота, свидетельствующая о глубинном человеческом смысле социальных преобразований, происходивших в стране.
Первая книга Б. Ручьева, тогда совсем молодого — двадцатилетнего — поэта, стала заметным явлением в поэзии 30-х годов и вышла в 1933 году сразу двумя изданиями — сначала в Свердловске, затем в Москве. Книга называлась «Вторая родина», она рассказывала о судьбе крестьянского паренька, приходящего «на выучку» в «город дымоструйный» на большую стройку.
Прощевай, родная зелень придорожная,
зори, проходящие по ковшам озер,
золотые полосы с недозрелой рожью,
дуговой гармоники песенный узор.
Таков пролог творчества Б. Ручьева, в котором явственно слышится та особая, фольклорно-романтическая, песенно-небрежная (но ритмически четкая и выразительная) интонация, столь знакомая по стихам А. Прокофьева и В. Саянова, начинавших в те годы вместе с Б. Ручьевым П. Васильева и Б. Корнилова. Б. Ручьев и не скрывал своей литературной «родословной, идущей в песни и стихи», предпослав стихотворению эпиграф из Александра Прокофьева «Эх, прощай, которая моложе всех своих отчаянных подруг...».
Главное же в книге — поэтический рассказ о строителях Магнитостроя, которые «в белую метелицу, в снеговую замять шли неукротимо фронтом работ», о напряженном «ритме работ», от которого ускоряется даже извечно равномерный цикл смены времен суток, подчиняющийся темпу ударной стройки» («Время, вперед!»):
Рассвет явился народным, ускоренным отменно, сухой, как полагается при кованой зиме.
Мы стерлинги передали восьмичасовой смене, и ковш приподнял с грохотом семьсот второй замес.
Традиционной поэтичности крестьянского труда, изображаемого непременно на фоне сельской природы, Б. Ручьев противопоставляет упругую, ритмичную, без излишних прикрас поэзию рабочих будней.
За первой книгой Б. Ручьева последовали поэтические циклы «Открытие мира», «Соловьиная пора», «Девушки-подружки». Стихи Б. Ручьева 1934-1936 годов заметно отличаются от стихов «Второй родины» своей живописностью, стремлением запечатлеть мир во всей его яркой многоцветности, многообразии форм и объемов, запахов; заметно обостряется стремление поэта к конкретно-чувственному восприятию действительности.
Перед ним — горит малина, перед ним — за садом сад, семицветна вся долина, стоголосы все леса,
Весь малинник в птичьем свисте, камни гор кругом гудят, искры молний, трепет листьев — все — в предчувствии дождя.
Предчувствие дождя как освежающей, очищающей стихии, предчувствие более полнокровной, более счастливой жизни — характерная черта поэзии середины тридцатых годов. Не случайно в центре внимания поэзии в это время оказывается мир чувств, страстей человека, богатство его души.
В стихотворении «Конец месяца апреля» поэт рассказывает историю спасения горняками израненного зайца. Лирический герой «в дом пришел; не слыша никого, зайца положил на синий ситец, на подушки, к солнцу головой...». Спасали зайца многие: «В полдень приходили металлисты, школьники кричали у дверей, и дарили ягодник-трехлистник девушки с цветных оранжерей». Поэт сумел просто, без особого нажима показать, что душевная щедрость, отзывчивость — основа характера большинства жителей его «второй родины», почти о каждом из них он, не сомневаясь, может сказать: «Шел на труд, на битву и победу нежный-нежный сердцем человек».
Отличительной чертой последовавших за «Второй родиной» циклов стихотворений Ручьева стало стремительное расширение диапазона его поэтического видения. Уже всю страну стремится запечатлеть поэт в своих мозаично-ярких панорамных полотнах:
Я летел от пресных рек заката
в хвойные сибирские леса
и, познав, чем родина богата,
золотом на крыльях написал:
лист деревьев, барки, ледоколы,
самоцветы солнца и луны,
рыб хвостатых, падающий колос,
птиц летучих, певчих, водяных,
все плоды — от яблони до груши,
хлеб ржаной и радуги вина,
ленты рек, крутые гребни суши,
городов железных имена.
Зачарованный красотой земли, родной природы, красотой человека, герой поэзии Б. Ручьева ни на минуту не остается праздным созерцателем, демонстрирующим читателю-собеседнику свою способность видеть, переживать и воспроизводить в словесных картинах затейливое многообразие оттенков, звуков, настроений.
Его герой сам постоянно стремится к совершенствованию красоты мира, в котором он живет. Но говорит об этом скромно, даже застенчиво. В одном из лучших стихотворений цикла «Соловьиная пора» «Проводы Валентины» он просит подругу, уезжающую «в отчий город Кременчуг»:
Привези ты мне в подарок
сок вишневый на губах,
голубые шаровары,
пару вышитых рубах.
А еще за ради жизни,
привези ты мне живьем,
черноглазых, темно-сизых
соловьиху с соловьем.
Так всплывает в поэзии Б. Ручьева и образ блоковского «соловьиного сада» — в полемическом переосмыслении соотношения мечты и действительности, и образ «города-сада» из стихотворения В. Маяковского о людях соседней с Магнитогорском стройки в Кузнецке. Но этот образ, только заявленный в строках В. Маяковского как мечта, обрастает у Б. Ручьева живой плотью:
Обнесу заречный сад кругом крашеных оград, рассажу по тонким веткам будто пьяных соловьят.
Сад завьется, заплетется, через тридцать пять годов — сколько листьев встрепенется, столько свистнет соловьев.
Образы буйно цветущего или обильно плодоносящего сада — народнопоэтические символы любви, счастливой жизни. Эти символы отражали народные представления о счастье, красоте, стремление к жизни, какой она должна быть, к идеалу. И потому в русской советской поэзии тридцатых годов так много цветущих садов. И это вовсе не лакировка действительности, как нередко утверждается сегодня в «разоблачительных» статьях некоторых критиков. Здесь нет греха приукрашивания сложной, противоречивой, часто трагической действительности тех лет. Ведь не можем же мы обвинить в украшательстве и равнодушии к тяжелой судьбе крестьянства народную песенную лирику с ее обилием цветов, красных зорь, соловьиного пения.
Показательно сопоставление стихов ручьевской лирики середины тридцатых годов со стихами цикла «Красное солнышко», которые «писались... на Колыме, вернее — складывались в голове, на память, без бумаги. Многие бесследно забывались. Те же, которые крепче запоминались, восстанавливались. Все, что выжило в голове из «этого цикла»... позднее было записано на бумагу и осталось, как говорится, «в живых» (из письма Б. А. Ручьева М. Л. Срубщик). Сравним стихи, сложенные без бумаги незаконно репрессированным поэтом в колымской тайге, со стихами, в которых современные критики готовы увидеть украшательство и уход от правды жизни. Так ли они несоотносимы?
Герой строек Магнитки предстает перед читателем человеком, наделенным талантом любви, переживающим «чудесную тревогу» сильно, страстно и сдержанно. Не только читателю- собеседнику, но и своей возлюбленной он не может открыто сказать о своем чувстве:
Говорил про легкий воздух,
про медовый лунный свет,
о больших и малых звездах,
о скитаниях планет.
Грел на сердце, не таю,
думку тайную мою —
думал ахнет Александра:
«Я за то тебя люблю!»
Смелой, красивой, решительной Александре «не показался» этот сильный и мужественный, но такой застенчивый и нерешительный «парнишка с синими глазами». Но он не впадает в отчаяние или ожесточение, не грозит ему и тоскливая меланхолия. Он все равно благодарен Александре за то сильное и радостное чувство, которое пережил благодаря ей.
Вот тут-то настало время обратиться к циклу «Красное солнышко», созданному на Колыме. «Все девять стихотворений «Красного солнышка» объединены двумя, тесно связанными между собой мыслями — мыслью о России как родном доме, и о любимой женщине, женщине-солнце, память о которой дает человеку силы», — писал о колмыском цикле известный исследователь отечественной поэзии А. Абрамов Исследователь сумел лаконично и точно определить в этих словах новое качество поэзии Б. Ручьева, проявившиеся в лирике самого драматического этапа его судьбы, его творчества, — органическое слияние темы высокого патриотизма с темой любви к женщине. Это качество — свидетельство высокой степени зрелости таланта поэта. Достаточно вспомнить, что к единству этих тем, естественному, нерасторжимому, взаимопроникающему, Некрасов, Блок, Есенин пришли в вершинных своих произведениях.
Если в стихах «Второй родины» главной целью поэта был показ героики труда, а в последующих циклах внимание его сосредоточилось на раскрытии красоты внутреннего мира человека, душевного богатства его современников, соратников, то в «Красном солнышке» эти два направления художественного освоения мира слились в один, приобретая мощное патриотическое звучание.
Радужный колорит и радостная многоголосица ритмов лирики середины тридцатых годов сменились суровой черно-белой графикой «этой страшной, нелюдимой, своей по паспорту земли», ритмы стали сдержаннее, мужественнее:
И, огрубев без женской ласки, приладив кайла к поясам, за жизнь не чувствуя опаски, шли по горам и по лесам, насквозь прокуренные дымом, костры бросая в полумгле...
Лишь изредка в суровых картинах этого цикла возникает чистый, нездешний цвет. Действительно нездешний, потому что он оживает в воспоминаниях лирического героя. А импульсом, толчком к этим воспоминаниям обычно оказывается память о любимой женщине: «А ты — вдали, за синим морем, грустя впервые на веку, не посчитай жестоким горем святую женскую тоску».
«Красное солнышко» писалось в годы войны, когда поэт, как все советские люди, думал и тревожился прежде всего о судьбе Родины. Потому и в своих обращениях к далекой любимой женщине он, мысленно беседуя с нею, вспоминает трагическую и обыденно-героическую историю народа:
Учись терпению солдатки —
Как наши матери звались, —
Тоску достойно пересилив,
Разлуки гордо пережив,
Когда годами по России
Отцы держали рубежи.
Суровый, жесткий драматизм, обнаженная откровенность «Красного солнышка» — откровенность человека, который слагал стихи не для печатной полосы, а потому, что был поэтом и не мог не выразить в стихах свою боль и надежду, веру и упорство. В силу этого обстоятельства «Красное солнышко» — неоспоримое свидетельство естественного, выстраданного, непоказного оптимизма поэзии тридцатых-сороковых годов. Празднично возвышенный, народнопоэтический символ, который был так характерен для поэзии Б. Ручьева и близких ему по эстетическим представлениям поэтов в начале тридцатых годов, становится в пору тяжких испытаний символом святости и верности народным представлениям о человеке, его духовном мире, смысле его жизни.
Красное солнышко — это самое высокое и чистое в душе человека. Заключительное стихотворение цикла начинается словами: «Так сбываются сказки в России...» Россия здесь не только место действия, но и главная причина свершающихся сказок. Главная же чудесная, волшебная сказка России — это человек, которого не могут сломить самые грозные беды.
Зная духовную биографию ручьевского героя — мужание в боевых ритмах трудовых ударных смен «Второй родины», постижение красоты мира и воспитание чувств любви и верности в «Соловьиной поре», читатель воспринимает характер героя колымского цикла как проявление того нравственного потенциала, формирование которого отразил Б. Ручьев вместе со своими соратниками, поэтами двадцатых-тридцатых годов, в лучших произведениях довоенной поры.
Поэзия Бориса Ручьева, его судьба — искренний и талантливый призыв «жить на полный взлет». Призыв этот находит и будет находить отклик в сердцах читателей и в наши дни, и в дни грядущие.
Л-ра: Литература в школе. – 1988. – № 3. – С. 20-22.
Критика
