Поэзия Бориса Ручьёва
А. Власенко
Среди многочисленных современных поэтов Борис Ручьев выделяется своими темами, своим особым «лирическим складом души», своеобразием, оригинальностью поэтической интонации. Это поэт-реалист, чуждый модному поветрию неоформализма, ложного экспериментаторства.
Сейчас, на основе больших творческих достижений всей отечественной поэзии в итоге всей ее сорокалетней истории, стало легко писать гладкие, обтекаемые среднепосредственные стихи, составленные из привычных комбинаций, привычных мотивов. Как противоядие этому гладкому, шаблонному стиховому строю некоторые молодые критики и поэты предлагают обращение к формальным экспериментам, провозглашая здравицы в честь поэтической «экспрессии», «активности», «энергии». Жаль только, что понятое так новаторство и экспериментаторство оказывается на практике повторением давнишних опытов декадентов, воскрешением известных творческих принципов таких поэтов, как З. Гиппиус, И. Северянин, В. Шершеневич, В. Нарбут, М. Цветаева и др.
Но есть и другой путь преодоления гладкого, обтекаемого, по существу бессодержательного стиха. Чуждый трюизмам мысли и банальности формы — этот путь, отрицая декадентские перепевы самодовлеющего формалистического трюкачества, ведет к поэзии, богатой содержательностью, черпающей свои богатства из живой, вечно движущейся действительности, к поэзии, отличающейся и оригинальной, яркой, впечатляющей формой.
Такие разные, не похожие одна на другую книги, как «За далью — даль» А. Твардовского и «Середина века» В. Луговского — это примечательные образцы современной новаторской поэзии, новаторской и по содержанию и по форме.
За последние годы плодотворно поработали поэты разных поколений: Н. Асеев, М. Светлов, А. Прокофьев, Я. Смеляков, Решетов, Л. Татьяничева, Вас. Федоров, Шефнер, создавая поэтические произведения, чуждые и формализму и гладкописи.
Среди них достойное место занимает оригинальная и содержательная поэзия Бориса Ручьева.
Оригинальность творческого почерка Бориса Ручьева прежде всего в том, что он поэт труда, поэт рабочего класса. Он умеет поэтически изобразить и труд рабочего человека, и его внутренний мир. В стихах и поэмах Бориса Ручьева дана биография целого поколения (строителей довоенных пятилеток) и через нее — биография эпохи.
Начиная писать и печататься в первой половине тридцатых годов, Борис Ручьев ранними стихами был иногда похож на своего сверстника Ярослава Смелякова. Одновременно он испытывал влияние старших товарищей: Александра Прокофьева и Бориса Корнилова. Иногда творчество Бориса Корнилова тесно сближают с творчеством Павла Васильева. Это неправильно. Борис Корнилов с его романтической зарядкой гораздо ближе к романтику Багрицкому и раннему Прокофьеву.
Молодые стихи Бориса Ручьева — это песенные напевы, родственные прокофьевским:
Если я умру без слова,
люди, будьте так добры,
отвезите гроб тесовый
до высот Магнит-горы.
Под утесом положите
и поставьте столб с доской:
«Похоронен старый житель
и строитель заводской»...
(«Две песни о Магнит-горе»)
Для Бориса Ручьева «годы сотворения» — это годы становления характера, формирования личности.
Поэтому так дорог ему «камень Личного гранения», поэтому заявил он о себе:
...пел я, строя город мой, каждым камушком родимый, каждой гайкою родной.
К своему творческому самоопределению Борис Ручьев шел в тридцатые годы через романтику новостроек, по-своему преломляя романтически-напевные интонации Бориса Корнилова и Александра Прокофьева, рассказывая о строительстве прямо и непосредственно:
Я знаю завод с котлована, с палатки, с чуть видимой дымки над каждой трубой, здесь всякий участок рабочей площадки сроднился с моей невеликой судьбой...
Завод в котлованах — под бурями начат, в работе растет он железным, в борьбе...
И это, пожалуй, все то же и значит, что я говорю вам сейчас — о себе.
(«Вторая родина», 1930-1932)
Борис Ручьев подчеркивает крестьянское происхождение своих героев, деревенские корни, которые пришлось пересаживать в котлованы новостроек. Давалась эта перемена жизни нелегко. Приходя на строительство, наивные деревенские парни попадали в подозрительные «артельки», сколоченные подрядчиками-мироедами. Но могучее влияние строящегося завода побеждало. Распадались артельки, разоблачались мироеды, и молодые рабочие врастали в большой трудовой коллектив.
[…]
Так еще в этих юношеских стихах из цикла «Вторая родина» проявились характерные черты поэзии Бориса Ручьева: внимание к внутреннему миру героев, четкость и ясность рисунка, умение обобщать и находить удачные «лирические формулы» для этих обобщений. «За твою походку отвечаю, как и ты ответишь за мою», «вместе — служба, вместе — дружба и матерый табачок», «так и живу я в городе из камня и до ста лет, пожалуй, доживу!..»
Лирические формулы — это концентрация поэтического переживания, это выражение мировоззрения поэта в особо отобранных, взвешенных и точных словах, это «лучшие слова в лучшем порядке», запоминающиеся как афоризмы.
Подлинный лирик часто прибегает к лирическим формулам для наиболее лаконичного, емкого и яркого выражения своих чувств и мыслей. В поэзии Бориса Ручьева уже в ранние годы заметно стремление к сжатости и афористичности. Эти свойства лирики его станут с годами еще более выпуклыми. Лирическая поэма «Прощание с юностью» (1943-1959) вместила в свои немногие строки очень большое, богатое разнообразными картинами и мыслями содержание, буквально спрессованное лаконизмом.
Строя новые города и новую жизнь, приобретая широкий кругозор, герои Бориса Ручьева сохраняют унаследованную от деревенских предков любовь к родной природе, к деревьям, птицам, цветам. Если нет соловьев в Таганае и на Магнит-горе, надо их привезти, надо для них посадить деревья.
[…]
Поэтичны «стооконные корпуса», а рядом в долине тучка медленно накрыла синей тенью дождевой одинокий тополь:
И увидел тополь: в мире освеженный он стоит, развернув над корнем шире ветки теплые свои.
Перед ним — горит малина, перед ним — за садом сад, семицветна — вся долина, стоголовы — все леса.
Здесь большая близость к Прокофьеву, но эта многокрасочность цветущей природы осознана по-своему, не эпигонски-подражательно,— она органически сочетается с образом каменного города, «стооконных корпусов», мастеров «огневого ремесла».
И тогда еще, в тридцатые годы, сильно чувствовалась в поэзии Бориса Ручьева опора на традиции классического русского стиха, выразительного не внешней «звукописью» или оглушительными, усложненными метафорами, а содержательностью, предметностью, ощутимостью живописи слова.
Борису Ручьеву всегда чужда была трактовка стиха как пестрой «толпы образов», где нет цельности и связности элементов стиховой структуры. Образность Бориса Ручьева — всегда органична, обладает внутренней стройностью развивающейся естественно поэтической мысли, и при этом наглядно представима. Она — свободна без пестроты, организована без принужденности, богата внезапными метафорическими открытиями — без ералаша и трюкачества.
Сто раз я слыхал, как дорога гремит, и поезд врывался туда, где синие горы качал динамит, в долинах росли города.
Так юных любила, шатала и жгла костров золотая пора за гром вагонеток, за искры кайла, за кованый звон топора.
Так начиналась жизнь поэта и его друзей, так проходила их молодость в труде, в строительстве новых социалистических городов «без тюрем, без церквей, без кабаков». Многообещающими были надежды этих молодых строителей социализма — весь мир развертывался перед ними, открытый для освоения, для счастливой жизни:
Петь меня строители просили, агрономы звали на совет, пивовары пиво подносили, солевары ставили обед.
Звали капитаны в бой с прибоем, гармонисты брали тон руки, на волков водили зверобои, в шахту наряжали горняки.
И велели жить легко и трезво, чтя до смерти азбуку труда, реки ставить, добывать железо, стены класть в гранитных городах.
И в том же 1934 году идут новые и новые перечисления земных благ, уготованных для строящих социализм счастливых людей: самоцветы солнца и луны, листья деревьев, рыбы, падающий колос, птицы летучие, певчие, водяные, все плоды — от яблока до груши, хлеб ржаной и радуги вина, лента рек, крутые гребни суши, городов железных имена.
Что могло омрачить эту жизнерадостную картину? Что могло угрожать счастливой молодости? Рисовалась вдали лишь одна опасность — война, интервенция, нападение извне.
Может, не додружим. не достроим, может, завтра, может, через час выйдем мы с ровесниками строем, унося винтовки на плечах.
Но беда к Борису Ручьеву пришла неожиданно. Став жертвой клеветы, он вынужден был пройти тяжелейший, суровейший путь испытаний. Каким вернулся Борис Ручьев в литературу? Что вынес он из многолетнего периода трудной жизни вдали от родного ему Магнитогорска? Какие стихи и поэмы создал? Вопросы эти естественны. А ответы дали такие поэтические произведения, как: «Невидимка», «Красное солнышко», «Прощание с юностью», «Индустриальная история». Это — новый Борис Ручьев, повзрослевший, возмужавший. Новый — и одновременно «старый», знакомый, тот самый жизнерадостный романтик, который так бодро и уверенно входил в жизнь в тридцатые годы, жадно вбирая в душу свою щедрую красоту родной страны.
Значительнее и сложнее стали творческие замыслы и свершения, окончательно сложилась своя, самостоятельная творческая манера. Романтический пафос, присущий молодым стихам Бориса Ручьева, сохранился и в его зрелых произведениях, став только более мудрым, раздумчивым, внешне сдержанным, а по сути дела углубленным.
Как трудно было, очевидно, поэту, перенесшему столько бед, рассказать прямо и откровенно о своих переживаниях в поэме «Прощание с юностью» и в цикле «Красное солнышко». Ничего не утаив от читателя, полностью раскрыв свою душу, поэт показал, как мужала она и граждански росла в эти протекшие суровейшие годы. Когда-то он готовился к моральным испытаниям войны. И вот — уподобление войне, сражениям морально помогало.
У края родины, в безвестье. живя по-воински — в строю, мы признавали делом чести работу черную свою...
В мороз работая до пота, с озноба мучась, как в огне, мы здесь узнали, что работа равна отвагою войне.
Мы здесь горбом узнали ныне, как тяжела святая честь впервые в северной пустыне костры походные развесть; за всю нужду, за все печали, за крепость стуж и вечный снег пусть раз проклясть ее вначале, чтоб полюбить на целый век; и по привычке, как героям, когда понадобится впредь, за все, что мы на ней построим, в смертельной битве умереть...
(«Красное солнышко»)
Нигде, ни в одной строчке поэт не сужает своего кругозора, нигде не впадает в предвзятый субъективизм, говоря о самом заветном, о самом больном. У него всегда — живое ощущение родины, и все его личные, такие трудные переживания — это переживания патриота, верящего своей стране, любящего ее.
Снова и снова он возвращается к воспоминаниям молодости, оценивает заново пройденное, давно пережитое.
В поэме «Прощание с юностью» вся жизнь проходит перед взглядом поэта — от юношеских мечтаний до спокойной, уверенной в себе зрелости.
Отдельные сценки, эпизоды держатся твердым романтическим пафосом. Для читателя здесь самое интересное и ценное не отдельные впечатляющие эпизоды, а история созревания и закалки души нашего современника, мужественного патриота, строителя нового общества.
И в «Красном солнышке», и в «Прощании с юностью» нет никаких украшений стиля, метафорической усложненности, желания чем-то экстравагантным поразить читателя. Реалистический четкий стих, пронизанный внутренним романтическим пафосом, отличается особой энергией и выразительностью. В цикле «Красное солнышко» характерно, например, шестое стихотворение об ожидании встречного согревающего огонька. Промерзнув до костей в дороге, одурев от мороза, на машинах, день и ночь идущих в лютую стужу, люди ждут огоньков («мы полжизни дать согласны за минутный обогрев»).
Губы стужа мне сковала, у ресниц края во льду, но с вершины перевала вся дорога на виду, все подъемы, все прижимы возле скальных берегов — нелюдимы, недвижимы, без желанных огоньков...
Огоньков не видно, но они есть, они ждут, и ждет любимая, верная подруга:
Год за годом, в рейсе дальнем, так и рвусь я сердцем к ней, согреваюсь ожиданьем неминуемых огней.
Если юношеская любовь изображалась поэтом как чувство сильное, свежее, но наивное, и эта наивность приводила даже к трагическим недоразумениям («Стихи о первой любви», «Весна»), то теперь, в зрелых стихах, любовь — это уже больше, чем чувство, это путеводный огонек, светящий сквозь все преграды, это — уверенность в близком, родном человеке, это — сквозь годы разлуки ожидание встречи. Лучшие свойства лаконичного афористического стиха найдет читатель в сильных, эмоциональных строфах:
У завода город, а меж ними речка, а над речкой домик с рубленым крыльцом... Если затоскуешь, выйдешь на крылечко, сядешь на крылечке к северу лицом.
Будто в доброй сказке, мы почти что рядом, сердцу все открыто настежь без ключа, — ночи с перекликом, версты с переглядом, реки по колено, горы до плеча...
Будто между нами нет прохожим места, волосы седеют, а любовь жива.
Будто ждешь, как девка, любишь, как невеста, терпишь, как солдатка, плачешь, как вдова.
Это уже не юношеская непосредственная жизнерадостность, это — закаленное в невзгодах и бедах жизнелюбие, это многогранное лирическое раскрытие твердого, волевого характера, не дрогнувшего, не допустившего ни единой трещинки в своем несокрушимом составе. Да, поистине, перед нами — камень личного граненья, вечной крепости бетон.
Современные читатели, особенно молодые, встретятся, читая произведения Бориса Ручьева, с лирикой глубоко патриотической, полной больших гражданских эмоций, реалистической по складу своему и одновременно пронизанной романтическим пафосом жизнелюбия, преодоления всех трудностей ради великой стройки коммунизма, которая «вся в звездах невиданной славы».
В молодости, в тридцатых годах, Борис Ручьев создавал свои стихи и песни о строителях Магнитогорска как выражение непосредственных переживаний, в зрелом возрасте этот же круг тем по-новому был воплощен в лирической поэме «Прощанье с юностью» и цикле «Красное солнышко». И снова, в третий раз, возвращается поэт к стремительной романтике Магнитогорска в новой большой поэме «Индустриальная история», пока еще незаконченной. Но отдельные опубликованные главы ее позволяют судить о характере этого развернутого повествования. Да, это именно повествование, в котором выдвинуты и характеры и обстоятельства и подробно обрисованы приметы времени. По структуре своей поэма оригинальна и имеет возможность, если будет завершена так же, как начата, превратиться в подлинную поэму «характеров и обстоятельств», что не часто встречается в современной поэтической практике.
Здесь снова обстоятельно рассказывается о деревенских корнях молодых рабочих, прибывших отовсюду строить новый город у Магнит-горы, об их первых шагах, о трудностях быта, о напряженной захватывающей работе.
[…]
В 1933 году в «Правде» была опубликована поэма Николая Дементьева «Мать». Николай Дементьев написал ее в возрасте двадцати шести лет. Через два года его жизнь оборвалась. Тогда юный Борис Ручьев впервые пробовал свои силы в поэзии. Прошло еще четверть века, и в наши дни окрепшее, возмужавшее мастерство Бориса Ручьева позволило ему создать замечательное повествование о людях первой пятилетки, о строительстве социализма, продолжая плодотворные традиции Николая Дементьева. «Индустриальная история» перекликается с «Матерью». Через произведения такого склада пролегают магистральные линии развития русской поэзии.
А сейчас в нашей живой современной поэзии лучшие творческие достижения Бориса Ручьева занимают достойное и заметное место в ряду наиболее значительных поэтических произведений лучших отечественных поэтов.
Л-ра: Молодая гвардия. – 1961. – № 12. – С. 303-310.
Критика
