Свет влюблённости излучая...
Игорь Волгин
Поэты Древнего Египта, не чуравшиеся в своих произведениях высокой иносказательности, нередко именовали любимую женщину «единственной сестрой». Подобное наименование, думается, было не только слабым отголоском матриархальных отношений, но и явилось своеобразным синтезом лирических чувств: любви, нежности, почтительности к продолжательнице рода и хранительнице семейного очага.
Невозможно вообразить, что стало бы с мировой поэзией без этого вечно одухотворяющего ее «женского начала».
«Как и другие поэты, я много писал о женщинах: наших матерях, женах, сестрах, — говорит Ярослав Смеляков в кратком предисловии к своей книге. — И вот захотелось собрать эти стихотворения вместе. Думается, что название сборника — «Милые красавицы России» — точно выражает его тон и сущность: уважение и любовь к русской женщине».
Книга Смелякова, посвященная «милым красавицам России», служит великолепным художественным доказательством полной невозможности разъять живую поэтическую личность: к какой бы тема ни обращался подлинный поэт, о чем бы он ни писал, он ни на секунду не может стать чем-то иным, чем он является на самом деле; черты его духовного облика «с железной необходимостью» проступят как в программном стихотворении, так и в непритязательной четырехстрочной миниатюре.
При всем желании я не смог бы четко разграничить стихи Смелякова «по темам».
Незадолго до 1848 года Гейне в своих «Силезских ткачах» нарисовал потрясающий по силе коллективный портрет пролетариата, ткущего могильный «саван» феодально-монархической Германии.
В этих стихах ткачи ткут историю.
Конечно же, смеляковская «Пряха»— традиционный и излюбленный образ русской поэзии — бесконечно далека от обобщенной фигуры немецкого рабочего. Она, прядущая «ветер и зори, и мирные дни и войну», прежде всего уже немолодая русская крестьянка, суровая и добрая женщина. Именно ее доброта, ее человечность, ее древнее и мудрое терпение наполняют этот достаточно отвлеченный символ живым и проникновенным теплом:
Ссыпается ей на колени
и стук партизанских колес,
и пепел сожженных селений,
и желтые листья берез.
Заметьте, как органично и ненавязчиво образ женщины-пряхи сливается у Смелякова с образом женщины-России. Этот образ существует одновременно как бы в двух плоскостях: личное, страдательно-женское незаметно уступает место более глубокому, общезначимому: «С неженскою гордой любовью она не устала сучить и нитку, намокшую кровью, и красного знамени нить». И когда наконец пряха достигает прямо-таки сказочной реальности, эта величественная картина поражает нас до глубины души:
Суровы глаза голубые,
сияние молний в избе.
И ветры огромной России
скорбят и ликуют в трубе.
Судьба Родины преломляется через судьбу женщины, склонившейся над древней прялкой. Она поглощена тем же делом, что и силезские ткачи: она творит историю.
Мне иногда кажется, что стихи Смелякова удивительным образом напоминаю некоторые полотна Дейнеки: та же резкость и обобщенность, та же широта мазка, та же точность и неожиданность деталей. Но это — чисто внешнее впечатление. Лирический герой, которому приснилось, что он «чугунным стал», тихо обнимает любимую своей «рукой чугунной». Недаром так привержен поэт к одним и тем же эпитетам, которые вдруг захватывают нас своей неожиданной многозначительностью: слабы - лужи, слабая известка, слабая сень берез: младенцы в некрепких кроватках, некрепкие кулечки с земляникой и т. д.
«...Быстро двигалась электричка в упоении трудовом», — обыденно, по-житейски роняет Смеляков. Но следующая же строка опрокидывает все законы «биологической» несовместимости «высокого и низкого штилей». «Ты возникла в моей вселенной», — пишет поэт. Вселенной! Электричка и вселенная — «козыри» для поэзии равнозначные, ибо в ее владениях слово приобретает цену, соотносясь с другими словами.
Между привычным и невероятным — двумя противоположными полюсами — вспыхивает вольтова дуга смеляковского образа. «Протяжно и кратко» зовут мать «младенцы в некрепких кроватках», тут же голос поэта достигает необыкновенной мощи:
...как скульптуры из ветра и стали,
на откосах железных путей
днем и ночью бессменно стояли
батальоны седых матерей.
И при этом ни малейшей напыщенности! Поэзия говорит здесь своим первородным языком. Я, пожалуй, не знаю другого поэта, более «приземленного» и в то же время более «возвышенного».
Смелякову дана власть превращать самый заурядный ручей в животворный источник поэзии. «...Ты бесшумно проходишь, мое сновиденье, по колено в неведомых желтых цветах», — пишет поэт. «Сновиденье», «по колено в цветах» не бог весть какое открытие! Но Смеляков, так любящий точность, и не ищет другого эпитета к «желтым цветам», кроме «неведомые» — и никакие иные! «В искусстве важнее не знать, а догадываться»,— говорил Мейерхольд. И тут сам элемент неопределенности, «неведомости» вызывает у читателя вполне определенное щемяще-тревожное ощущение.
В свою книгу поэт включил стихотворение «Катюша». Лирический герой этого стихотворения стремится уберечь «радостную душу» семнадцатилетней девушки от случайных обольстителей, «мужчин красивых и бывалых, хозяев маленьких сердец». Этот герой не циник и не ханжа: «И мне в скитаньях и походах пришлось лукавить и хитрить, и мне случалось мимоходом случайных девочек любить». С тем большим основанием он утверждает: «Нет, право, лучше скучным быть, чем остряком и сердцеедом и обольстителем прослыть».
Мы помним, как некий поэт, оказавшись однажды наедине со знакомой женщиной, поспешил немедленно зажечь электричество, продемонстрировав тем самым свое явное моральное превосходство.
Счастье смеляковской Катюши, что она не встретила на своем пути подобного блюстителя нравственности. И насколько в данном случае авторская позиция честнее, чище и нравственно выше ходячей добродетели нашего новоявленного Беликова!
Огорчительно, что Смеляков не успел включить в сборник свое недавнее «Элегическое стихотворение». В запоздалой и скорбной встрече с отошедшей любовью такая неподдельная боль и такое душевное прозрение, что это изумительное стихотворение по праву войдет в золотой фонд русской лирики:
И к вам, идя сквозь шум базарный,
как на угасшую зарю,
я наклоняюсь благодарно
и ничего не говорю,
лишь с наслаждением и мукой,
забыв печали и дела,
целую старческую руку,
что белой ручкою была.
Смеляков не побоялся собрать под одной обложкой произведения, написанные более чем за тридцать лет. Мне, например, больше по душе поздние стихи поэта. Но все смеляковские строки, посвященные женщинам, можно объединить его собственными, сказанными, правда, по другому поводу словами: эти строки живут, «хоть и сдерживаясь, но все ж свет влюбленности излучая...». Они излучают этот свет, начиная от самых ранних, порой еще угловато-неуклюжих, но удивительно ясных и цельных стихов, до самых последних, мудрых и беспощадно искренних. И светятся они не восторженной искренностью юноши, а выстраданной искренностью немало повидавшего на своем веку человека. И я различаю не только героинь этой книги, исполненных глубокой внутренней силы, но и отчетливый образ самого автора, его «строгую любовь», его зоркую и пристрастную усмешку.
У Н. Коржавина есть отличное стихотворение, в котором автор, вспоминая знаменитые некрасовские строки, говорит о русской женщине:
Ей жить бы хотелось иначе,
Носить драгоценный наряд,
Но кони все скачут и скачут,
А избы горят и горят.
Нигде у Ярослава Смелякова женщины не входят в горящие избы и не совершают иных героических подвигов. Они продают землянику, стирают белье, собираются на бал и даже пишут стихи.
И прядет пряжу древняя и вечно молодая пряха. «Идут наши дни, не смолкая, сквозь темные пальцы ее».
Но именно эти пальцы схватывают коней под уздцы.
Л-ра: Октябрь. – 1967. – № 2. – С. 213-215.
Критика
