Волшба — памяти поэта Д. Авалиани

Михаил Голубовский (Сев. Каролина)

Мите-лопуху дано на духу: полетим
Д.Авалиани

Перед самым Новым годом пришла печальная весть. 20 декабря в Москве под колесами машины погиб Дмитрий Евгеньевич Авалиани — удивительный поэт и оригинальнейший художник слова…

В ландшафте современной русской поэзии Дмитрий Авалиани занимал особую нишу — он был и останется навсегда непревзойденным маэстро игрового словотворчества — анаграмм и палиндромов в их разных воплощениях. Здесь Авалиани продолжил линию Велемира Хлебникова, ему он посвятил монопалиндром:

Рим еле видим и кони, дома…
Тьму азиата таи.
Заумь там.
Одиноким иди, Велемир

Авалиани обогатил жесткий палиндромный жанр огранкой философичности, дыханием современности и юмором, от саркастического до озорного (см. эпиграф) — последнее качество, кажется, отсутствовало в поэзии Хлебникова.

Море могуче — в тон ему шумен отвечу Гомером
Море, веру буди — ярок, скор, я иду буревером

Мудрим. Хитрим.
Мир тих. Мир Дум.

Я не меж иными «я»,
И «мы» ниже меня

Логик и дик и гол

Ум роняю, не ценю я норму

От Эроса зло, мол, засор это

Венер хотят, охренев

Д. Авалиани — коренной москвич, проведший детство в арбатских переулках. Одна из отцовских ветвей его родословной уходит конями в Грузию, в Сванетию. Его отец был художником. Авалиани учился на географическом факультете МГУ, но стал свободным художником. С 16 лет начал писать стихи, увлекаясь аллитерациями, каламбурами, создавая гибридный жанр букво-словесной графики или визуальной поэзии. Как сказано в одной заметке, Авалиани стал «прижизненным классиком в формалистических жанрах». Но до начала 90-х годов и падения советского режима формализм был идеологически подозрителен. Путь к публикациям был для Авалиани практически закрыт. Пришлось зарабатывать на жизнь охранником в научных институтах (в частности, в Институте молекулярной биологии). Отсюда, видимо, идут палиндромный шедевр Дорого небо, да надобен огород и гетерограмма: Не бомжи вы / Небом живы.

После 1995 г. вышло три поэтических сборника Авалиани, последний из них назван «Лазурные кувшины» (Спб. Изд. Лимбаха. 2000). Палиндромные подборки печатались в журналах «Новый мир» (№9, 1994), НЛО и широко представлены в Интернете.

Авалиани, по его словам, старался вернуть средневековое доверие к знаку: «Мы живем в эпоху словесной инфляции. Язык обесценивается, мы теряем ощущение его красоты. Замедляя темп речи, вырывая слова из контекста, рассматривая их как бы через микроскоп, я пытаюсь вернуть это утраченное ощущение».

Квартира Авалиани, по рассказу М.Крушинского (напечатан в «Комсомольской Правде» в 1998 году) напоминала Музей Слов, нарисованных, вывернутых наизнанку, вырезанных на дереве и камне. Всюду были разложены, развешаны, расклеены листовертни, когда «Афина» при повороте листа превращалась в «Венеру», а «черт» в «ангела».

Пристрастием Авалиани была графика, он мыслил шрифтовыми образами букв, как математик — формулами. В его мозгу буквы — слоги как бы сами собой отделялись от исходной словесной семантической оболочки-скелета и в свободной импровизации принимали вдруг совершенно неожиданное другое семантическое воплощение. Это производило ощущение чуда. Так, по свидетельству Крушинского, Авалиани, даже закусывая, под водочку, мог «рассеянно пробормотать что-то вроде «Постукай капустой», — и только вдумавшись, ахнешь: батюшки! Анаграмма же!»

Вот его другие совершенно замечательные находки — семантически связанные пары анаграмм:

РУСАЛКИ
КРАСУЛИ

ФОРМА
АМФОР

ВЕСЕЛО НА
СЕНОВАЛЕ

ЛЕВИЗНА
НИЗВЕЛА

НИЗМЕННОЕ
НЕИЗМЕННО

ВСЕЛЕННАЯ
НЕ СЛАВЯНЕ

ТИСКАЙТЕ
СТАТЕЙКИ

МУЧЕНИК
НИКЧЕМУ

Но Авалиани, как и Эшеру, доступно и непостижимое — отточенные цельные стихотворные миниатюры, составленные из анаграмм в соседних строках:

Ангелы пропали.
Наглые пропали.
Ангелов отмена.
Главное — монета.

* * *

Что целуете, робея?
Что, бояре, уцелеет?
Свалит времечко — слетите,
Вечерком листва истлеет.

Или эти поразительные строчки:

Аз есмь строка, живу я мерой остр.
За семь морей ростка я вижу рост.
Я в мире сирота,
Я в Риме Ариост.

Еще раз увидим и удивимся — каждое слово в четной строке этих миниатюр имеет свой анаграммный аналог в предыдущей строке! Возникает невыразимое на рациональном уровне чувство красоты, как в шахматной комбинации.

Одна из Интернет-подборок Авалиани названа выразительно точно ВОЛШБА. И начинается волшба стихом о юркой ящерке.

Я ящерка
Ютящейся
Эпохи,
Щемящий
Шелест
Чувственных
Цикад,
Хлопушка
Фокусов
Убогих,
Тревожный
Свист,
Рывок
Поверх
Оград.
Наитие,
Минута
Ликованья,
Келейника
Исповедальня.
Земная
Жизнь
Еще
Дарит,
Горя,
Высокое
Блаженство
Алтаря.

Прочитаешь на едином дыхании этот стих и опять невольно ахнешь: каждое нисходящее слово начинается со следующей в обратном порядке от Я буквы алфавита: я-ю-э-щ-ш-ц….. и до «а».

Авалиани создал оригинальный жанр словесной графики — листовертни. Графические вариации одной и той же буквы под рукой художника получают разное знаковое воплощение в контексте целого слова-рисунка. Я бы сравнил здесь новаторство Авалиани в поэзии с тем, что Морис Эшер воплотил в своих непостижимых рисунках и гравюрах.

На выступлении в Москве в «Салоне салонов» в 1997 г. Авалиани держит в руках листовертень с надписью «Что делать» (См. фото). Лист поворачивается — возникает другая надпись — Переболеть!

А вот другие пары листовертней: Плюну уеду/Реальность; Президент/Ты навредил.

Из исходного слова «Петербург» Авалиани, к 300-летию города, графически создал около 15 разных пар листовертней.

Этот вид творчества кажется сейчас вычурным трюком-иллюзией, «искусством для искусства». Хотя это уже само по себе прекрасно. Но нам не дано предугадать все гавани будущего плавания. Кино на заре своего существования тоже казалось трюком… Вот, кстати, один возможный вариант прагматического использования листовертных созданий Авалиани — компьютерный анализ разных почерков: где граница трансформации рукописной буквы, при которой она сохраняет или меняет исходное знаковое значение…

У Авалиани есть и прекрасные философско-лирические стихи, написанные в традиционной манере. Один из них похож на эпитафию, посвященную памяти его друга. Уместно привести ее здесь:

Аркадию Гаврилову

Прости мне, друг, живущий уже там,
где не тверды ни камень, ни металл,
лишь образы горят.
Прости, что ты зарыт, а я иду, и лед
под тяжестью звенит.
Не веривший в бессмертие души,
теперь скажи,
ты сильно удивлен
или, напротив, скукой раздражен,
что превратился в буквы, падежи,
или не этим вовсе жив,
ты нежно лишь глядишь на небосклон.