Синтез чувства и мысли (О восьмистишиях Расула Гамзатова)
Казбек Султанов
Искания Расула Гамзатова оказались близки общему направлению русской поэзии, в которой на рубеже 50-60-х годов обозначилось лидерство личностного начала, четко заявило о себе стремление к полноте выражения человеческой личности, доверие к «душевной природе» человека (этот интерес нашел подтверждение в самих названиях книг — «Нежность» Евгения Евтушенко, «Триста признаний в любви» Исаака Борисова, «Сто часов счастья» Вероники Тушновой и др.).
Эти искания откристаллизовались прежде всего в восьмистишиях.
Замечательная «мыслительная емкость» восьмистиший Гамзатова, их неоспоримая художественная выразительность, неподдельный психологизм признаны единодушно в нашей критике. Сейчас, определяя этапное значение восьмистиший в творчестве Гамзатова, нельзя не упомянуть их также и в любом перечне достижений нашей поэзии последнего десятилетия. В посмертной публикации заметок чуткого и проницательного Александра Гитовича (см. ленинградский «День поэзии. 1972») об этом сказано еще раз со всей определенностью.
Для Расула Гамзатова быть взрослым в поэзии значит чувствовать душевную свою несовместимость с суетливой торопливостью, с каждым днем призывнее ощущать в себе стремление с максимальной выразительностью закреплять в слове мир своих чувствований и мыслей. «Взрослость не вторичное, а коренное свойство поэзии. Недаром горцы все качества человека: его храбрость, силу, даже походку и взгляд, рукопожатие, — определяют одним словом: мужчина. Надо быть мужчиной в литературе, надо уметь отстаивать свою зрелость», — это из интервью, которое Гамзатов в 1967 году дал Льву Антопольскому, написавшему через пять лет солидную работу об аварском поэте. Дальше в том же интервью читаем: «Торопливость — это на самом деле состояние спокойного сна души поэта и верный показатель отсутствия глубоких душевных волнений. Торопливы те, кто не сомневается в себе, в своей правоте. Торопливый поэт доволен собой, самоуверен и категоричен».
Торопливость как антипод взрослости, торопливость, рожденная непониманием существа поэзии как искусства. Интересен в этом смысле один эпизод из «Моего Дагестана».
«Дорогой Расул, этот парень — наш близкий родственник и хороший человек. Помоги ему стать таким же известным поэтом, как ты сам», — с такой запиской пришел к поэту некий молодой человек, который осмелился на дебют, не подозревая о том, «что строчки с кровью — убивают, нахлынут горлом и убьют!» Были у него и другие, столь же «неотразимые» рекомендации. В справке из сельсовета говорилось о том, что такой-то действительно является племянником знаменитого поэта Махмуда из Кахаб-Росо и что сельсовет считает его достойной кандидатурой в известные поэты.
Ведь как все просто — захотел стать поэтом и становишься им, стоит только запастись нужными бумагами.
Что же это такое — быть поэтом? Из всех ответов на этот вопрос наиболее исчерпывающий, по-моему, дал Бальмонт — «Поэзия как волшебство».
Это — выжимки бессонниц,
Это— свеч кривых нагар,
Это — сотен белых звонниц
Первый утренний удар...
Анна Ахматова.
Это — круто налившийся свист,
Это — щелканье сдавленных льдинок,
Это — ночь, леденящая лист,
Это — двух соловьев поединок.
Борис Пастернак
Я негр своих стихов. Весь божий день
Я спину гну, стирая пот устало.
А им, моим хозяевам, все мало:
И в час ночной гонять меня не лень.
Я рикша, и оглобли с двух сторон
Мне кожу трут, и бесконечна тряска,
И тяжелее с каждым днем коляска,
В которую навек я запряжен.
Это одно из лучших восьмистиший Гамзатова. Поэт в вечном сладостном плену у слова, он живет, пока жива в нем неутоляемая потребность найти себя в точном необманном слове. Осознать в себе поэта - значит заявить во всеуслышание о своей способности «сораспинаться», как говорил Блок, с Отчизной, значит почувствовать беззащитную обнаженность чувства стыда и ответственности за произнесенное слово — так или иначе это настроение господствует в восьмистишиях.
И наша работа нехитрою кажется,
А станешь над словом сидеть-ворожить,
Не свяжется строчка, и легче окажется
Взойти на вершину, чем песню сложить.
Что всегда привлекало меня в Гамзатове, так это его неусыпная взыскательность к себе, рано осознанная им первейшая заповедь, под диктовку которой и должны писаться стихи. Как никому из дагестанских поэтов знаком Гамзатову диалектический пафос самоотрицания, обязывающий присягать на верность голосу сомнения, «перерастать» созданное, еще вчера казавшееся вершинным достижением. Ведущую интонацию многих восьмистиший определяют строки, подобные этим: «Книгу я писал, но неумело: в ней пустым страницам нет числа», «Чем ты будешь, концом или славою?» (обращение к книге — К. С.). То же настроение подробно выразилось так:
Книги, книги — победы кровавые,
Разве знаешь, высоты беря:
Ты себя покрываешь славою
Или кровь проливаешь зря?
Не уставать мечтать «о строках, писанных, как говорят, рукою божьей», чувствовать свою сущность в движении, неустанном поиске, с которым никак не совмещается творческое самодовольство и безмятежность успокоившейся души – эту постоянную заряженность Гамзатова на движение, раздвигающее границы мировосприятия, Александр Александрович Фадеев чутко уловил как нерв его поэзии еще в 1953 году: «...Ваши новые произведения говорят о том, что Вы идете вперед и выше, и я рад сказать Вам об этом» (из письма поэту). Выразительно и название статьи Самуила Яковлевича Маршака, посвященной Гамзатову, — «Набирающий высоту».
Поэт, я стою на вершине своей,
И трудно, и страшно, а мне все неймется,
Мне с каждою песней дышать тяжелей,
И кажется — строчка вот-вот оборвется.
В восьмистишиях мысль об источниках и назначении своей поэзии, о сегодняшнем ее часе и завтрашней перспективе, нашла свое ярчайшее выражение. Гамзатов где-то не принимает тютчевское «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Через неумолимое «не дано» Гамзатов тянется к той редкостной в искусстве ситуации, когда поэта уже не отпускает убежденность в значимости, важности для людей своего слова, когда слово его приходит к человеку насущным хлебом, приобретает силу явления. Когда поэт может без зазрения совести сказать о себе: «О мой народ, и в радости и в горе — ты это море, я твоя волна».
Какие «оптимальные» условия делают возможной эту ситуацию?
Все в мире плохо, и порядка нет! —
Сказал поэт и белый свет покинул.
Прекрасен мир, — сказал другой поэт
И белый свет в расцвете лет покинул.
Расстался третий с временем лихим.
Прослыв великим, смерти неподвластным, —
Все то, что плохо, он назвал плохим,
А что прекрасно, он назвал прекрасным.
Естественность поведения поэта в мире: «высокий трепет приобщенья» к бедам и радости земли, устойчивое состояние сопереживания, сострадания. Расулу Гамзатову ясно, что «родятся настоящие слова» только тогда, «когда слеза блеснет в глазах поэта». Только в этом случае «будет жить на свете сотни лет свидетельство иль вымысел поэта». Определенно и резко высказывается поэт в восьмистишии «Для чего мне золото и камни»: «Если боль других твоей не стала, прожита напрасно жизнь твоя». В этом даре сопереживания, позволяющем «чужое вмиг почувствовать своим», и заключено для Гамзатова одно из тех качеств, совокупность которых и формирует поэта что так и осталось секретом за семью печатями для энергичного претендента на роль поэта из «Моего Дагестана».
Истинного поэта принимаешь как самого человечного человека. Стих его конденсирует в себе сокровенные движения человеческой души, уподобляясь чувствительному сейсмографу.
Бесплодное занятие — взяться перечислять необходимые качества поэта. Они просто-напросто необозримы, как необозрим многообразный мир живого человеческого сердца.
Одно из восьмистиший Гамзатова начинается со сцены выборов на сходе имама. Каким должен быть имам? «Мудрец великий» — считают одни. «Храбрец великий» — настаивают на своем другие. Раздумчив поэт, со стороны наблюдающий столкновение мнений. Другие думы владеют им:
Наверно, проще править целым светом,
Чем быть певцом, в чьей власти только стих,
Поскольку надо обладать поэтам,
Помимо этих, сотней свойств других.
Каждое из восьмистиший Гамзатова воспринимаешь как сгусток пережитого и передуманного, как емкую главку одного исповедального лирического дневника поэта, остающегося наедине с самим собой. «Лучшие восьмистишия Гамзатова, — замечает Иосиф Гринберг, — поражают нас душевной и умственной щедростью». К восьмистишиям Гамзатов пришел зрелым художником, признанным мастером стиха, за спиной которого значилась не одна взятая вершина. Восьмистишия стали тем перевалом в безостановочном движении мастера вперед, на котором он острее, чем прежде, задумался над существом своего дела, уяснил свои представления о роли и назначении поэзии, о том, насколько близка его поэзия к истинному ее предназначению.
Каждый крупный поэт не минует сферы подобных размышлений. Стоит ли тут говорить о Пушкине, о святом его беспокойстве, о неутихавшей в нем тяге к постижению секретов совершенного поэтического мастерства? Достаточно вспомнить стихи Блока «Муза», Пастернака «О, если б знал, что так бывает....», «Определение поэзии», «Определение творчества», Ходасевича «Не ямбом ли четырехстопным», блистательный цикл Ахматовой «Тайны ремесла», чтобы самым серьезным образом оценить, интерес Гамзатова к тайнам своего мастерства.
Я редко радуюсь своим победам,
Мне кажется — в стихах чего-то нет.
Мне кажется — идет за мною следом
Уже рожденный истинный поэт.
Которого я, может, не пойму.
Пусть удивит он мир созвучьем новым,
И пусть меня однажды добрым словом
Помянет за любовь мою к нему.
В одной из глав работы Антопольского — смысл ее «зашифрован» в живописном заголовке «Жернова проклятой мельницы» — речь идет о проблеме времени, интерес и которой у Гамзатова глубок и постоянен.
В восьмистишиях нет попытки приблизиться к пониманию сущности абстрактной категории времени (время космическое, время историческое), что было в какой-то степени свойственно и Тютчеву. Гамзатов остается в пределах собственного жизненного опыта, и отношение его ко времени задается лично пережитым, лично увиденным, философствующее чувство поэта объединяет восьмистишия в единый цикл, пронизанный доминирующей интонацией сосредоточенного раздумья.
В восьмистишиях беспощаднее стал взгляд на мир, обнажились суровая правда чувств, напряженный интерес к человеческому в человеке, к внутреннему драматизму жизни. Форма восьмистиший оказалась излюбленной в творчестве поэта, сумевшего придать ей предельную содержательность, использовать ее выразительные возможности.
У древних греков одним глаголом выражались два понятия: «видеть» и «понимать». Для Гамзатова, создателя восьмистиший, слова «наблюдать» и «осмысливать» стоят в одном синонимическом ряду. Поэзия его, чуткая к диалектике переживания, наверное, поэтому не несет в себе противоречия между рефлексией и непосредственным чувством.
Гамзатов обостренно чувствует ход времени, неслышный, но неутомимый в разрушительном своем натиске на человека («В сети ли ночи, на удочку дня скоро ли время поймает меня?»), оценивает жизнь уже в нерасторжимом ее единении со смертью. Нужен долгий опыт души, чтобы осознать это как непреложную истину, в магнитном поле которой оказывается поэтическая мысль.
Невозможно представить себе духовный мир человеческой личности вне постоянного пристального ее внимания к трагизму своего существования, конец которого неизбежен, вне сознания того, что «век мой не вечен», «В бесконечном времени, в бесконечности материи, — горестно рассуждает толстовский Левин, — выделяется пузырек — организм, и пузырек этот подержится и лопнет, и пузырек этот — я».
Многие восьмистишия Гамзатова пронизывает жгучее ощущение ускользающей вещественной плотности мгновения, которое наступает, чтобы тут же исчезнуть, которое поэтому надо суметь наполнить смыслом созидания. «То, что проходит, тем мы не владеем». Или:
Вновь часы пробили на стене,
Час ушедший не вернется, нет его!
До него, быть может, дальше мне,
Чем до часа моего последнего.
Перед лицом конечного предела проницательнее оценивается каждый шаг в этом мире, углубляется представление о неоднозначности, глубинной многомерности картины бытия, отвергается облегченный, настоенный на поверхностном оптимизме взгляд на существующее, освобождающий его от борьбы контрастов.
Там, где Гамзатов затрагивает вопрос времени, он не скрывает горечи человека, идущего к неизбежному пределу. В этом настроении нет ничего от нарочитого пессимизма, от демонстративного сгущения красок, которое дает о себе знать всегда, когда достоверность переживания уступает место беспомощной его имитации. Горечь поэта — та естественная, непреднамеренная горечь, которая, по словам Блока, облагораживает, пробуждает в человеке новое знание жизни.
Часов и дней безжалостно теченье,
Мы — люди, мы стареем что ни час.
Хоть рядом с временем мы только тени,
С лица земли оно стирает нас.
Беспредельным кажется могущество времени:
Обкрадывая нас бесцеремонно,
Не оставляет время ничего.
И нет судей над ним, и нет закона,
Карающего это воровство.
Физическая беззащитность человека перед временем ничто, в сравнении с могуществом человека, заявляющим о себе в непреходящем духовном смысле человеческой деятельности. Человек утверждает себя как существо духовное, и здесь время бессильно над ним. Во власти человека находится само Слово, которое, являясь духовным аккумулятором мыслей и чувств ушедших людей, становится связующей нитью между прошлым, настоящим и будущим.
Человек живет, чтобы оставить после себя след, — этот мотив отчетливо звучит во многих восьмистишиях Гамзатова.
В мироощущении Гамзатова есть что-то от пушкинской «светлой печали», когда поэт, поднимаясь до обостренного предчувствования конечного предела, яростнее, чем прежде, верует в неистребимость доброго начала жизни, в вечное ее торжество. В служении этому началу и раскрывается лучшее в человеке, который становится центром мироздания.
Мы все умрем, людей бессмертных нет,
И это всем известно и не ново.
Но мы живем, чтобы оставить след:
Дом иль тропинку, дерево иль слово.
Сколько гордой веры в величие человека в этом прямом обращении к времени:
Ты перед нами, время, не гордись,
Считая всех людей своею тенью.
Немало средь людей таких, чья жизнь
Сама источник твоего свеченья.
Будь благодарно озарявшим нас
Мыслителям, героям и поэтам.
Светилось ты и светишься сейчас
Не собственным, а их великим светом.
Много воды утекло с того дня, когда Гамзат Цадаса со свойственной ему сдержанностью отозвался о стихах своего сына Расула: «Если взять щипцы и порыться в этой золе, то можно найти уголек хотя бы для того, чтобы прикурить папиросу».
Тридцать лет отделяет нас от первой книжки Расула Гамзатова, заглавием которой стала лозунговая строка — «Пламенная любовь и жгучая ненависть».
В те годы поэт часто бил в «пустые литавры», но, рано повзрослевший, он быстро понял, что нужны «не громкие удары в барабан, не треньканье на пандуре, а зоркость, чуткость, совестливость перед поколениями, которые придут завтра». От книги к книге Гамзатов шел, уверенно совершенствуя свое мастерство, приближаясь к тому высшему уровню поэтического выражения, когда поэт действительно становится выразителем дум и чаяний современников.
Примечательно, что Гамзатов был удостоен Ленинской премии за книгу «Высокие звезды», большую часть которой составили восьмистишия. Сам этот факт достаточно выразителен для того, чтобы повести о восьмистишиях особый разговор.
Неповторимая гамзатовская «манера понимать вещи», несущая в себе обаяние подлинной человеческой мудрости, с наибольшей очевидностью обозначилась именно в восьмистишиях. В них Гамзатов-художник полностью «нашел» себя. С появлением восьмистиший о Гамзатове заговорили как о выдающемся мастере советской поэзии. Владимир Гусев, автор содержательной теоретической работы «В середине века. О лирической поэзии 50-х годов» (М., 1967), оценивает восьмистишия как высшее творческое достижение Гамзатова, находя в них «четкую распахнутость, афористичность мысли, предельный масштаб философско-поэтических категорий, строгость стиля».
...Мне вспоминается работа П. К. Услара «О распространении грамотности между горцами». Этот замечательный гуманист, выдающийся лингвист, много сделавший для просвещения народов Дагестана, вынужден был около ста лет тому назад сделать горький вывод: самостоятельной литературы горцы «по самому положению своему иметь не могут и никогда иметь не будут».
Возвращаясь к словам уважаемого Петра Карловича, менее всего хочется упрекнуть его в недальновидности, поспешности умозаключения.
Слова Услара — свидетельство честного наблюдателя тогдашнего состояния культуры народов Дагестана. Трудно, очень трудно было думать иначе. И не менее трудно удержаться от самых восторженных слов сейчас, сопоставляя сегодняшний день Дагестана с его минувшим днем.
Во весь голос заявила о себе культура народов Дагестана.
В числе самых выдающихся ее представителей мы называем имя и Расула Гамзатова, поэзии которого уготована славная участь: пройти невредимой «завистливую даль» времени и прийти к нашим потомкам.
Л-ра: Советский Дагестан. – 1974. – № 2. – С. 41-45.
- Если б только был на это властен я
- Подушку не пухом при тихой погоде
- Тобой протянутую руку
- Хочу любовь провозгласить страною
Критика
