«Свет ты мой, робкий, таинственный» (Поэтическая судьба Николая Тряпкина)
Борис Волков
Как ласково грело солнце в тот тихий августовский день! Какая лень была разлита по земле! Я лежал на теплой траве рядом с родниковыми истоками Яузы и, вдыхая запах созревшей полыни, лениво перелистывал только что приобретенный сборник стихов Николая Тряпкина.
Не сказал бы, что я тогда, двадцать лет назад, не слыхал имени этого поэта, что стихи его не попадались мне на глаза. Но ведь про стихотворение не скажешь: «Я его уже прочитал». Потому что у поэзии своя особая магия, свое собственное музыкальное чувствование. А музыкально чувствовать, как считал А. Лосев, значит принимать сердцем каждую былинку и песчинку, радоваться жизни Бытия — вне всяких категорий и оценок.
И вот глаз мой скользнул по строчкам, раскрывающим лосевское утверждение об отсутствии в чистом бытии музыкальном всяких причин и целей:
Земная великая дрема!
Земной предосенний покой!
И свежая в поле солома,
И гряды с пожухлой ботвой.
А в воздухе — редкая мошка,
Хоть в мире — такая теплынь!
А рядом — свекла, да картошка,
Да в полном созреве полынь.
Мошка, ботва, солома... О каком Бытии может идти речь при таких обычных вроде бы тривиальных словах? Но в том-то и дело, что настоящий поэт никогда не переходит грани тривиального. Более того, чистое поэтическое Бытие не знает отъединенности временного и Вечного, мира и Бога.
А в жниве, златой и пригожей,
Закрутится пыль из-под ног.
Улегся в соломе прохожий
И лущит ржаной колосок.
И с полным восторгом собака
Глазеет хозяину в рот...
И только в глуши буерака
Исток родниковый плеснет.
В поэзии, как и в музыке, нет небожественного. Не зря ведь тот же А. Лосев, говоря о бесцельности и беспричинности музыки, подчеркивал одновременно бесцельность и беспричинность Божественного.
Стремиться — не знаю куда; страстно желать — может быть, пустоты; восходить и взмывать — от неисповедимых и неразгаданных сил...
Зарыться б в такие сусеки,
В такую бы ткнуться копну,
Чтоб слушать, как тайные реки
Сливаются где-то в одну.
И слушать надземные своды,
Гусиный полуночный гам...
И пусть там проносятся годы,
Равно неподвластные нам.
При всей многозначности поэтического слова в стихотворении, в отличие от музыкального произведения, так или иначе улавливается причина, мотив его рождения, а иногда обозначается и авторское (сознательное или бессознательное) намерение. Стихотворение «Земная великая дрема...» написано в 1971 году. Попробуем с помощью воображения перенестись в то время. В России уничтожаются «неперспективные» деревни, а великие российские реки уже предназначены для переброски в песчаные азиатские регионы. Бойкие прогрессивные литераторы бездумно воспевают строительство гидростанций, которые уничтожают плодородные земли, лишают народ чистоты и прозрачности рек, с восторгом пишут о БАМе и строительстве Чернобыля, сочиняют поэмы о Ленине...
И в это же время Николай Тряпкин создает одно из лучших своих стихотворений «Свет ты мой, робкий, таинственный свет!..».
Ведь это и есть то лосевское утверждение, что в чистом музыкальном Бытии преодолевается бездна между земным и Божественным.
Родился Николай Иванович Тряпкин в 1918 году в деревне Саблино Тверской губернии, в семье крестьянина. Во время коллективизации отец, столяр по профессии, решил попытать судьбу в подмосковном райцентре Лотошино, живописном торговом селе с высоким белым храмом и с двумя огромными парками, принадлежавшем когда-то князьям Мещерским.
В 1939 году Николай Тряпкин закончил в Лотошино среднюю школу и поступил в Московский историко-архивный институт. В порядке самодеятельности кропал всякие стишки, писать которые начал еще в пятом классе, а то, пожалуй, и раньше. Но вот наступила военная осень 1941 года, и будущий поэт внезапно оказался в городе Котлас, куда забросила его волна эвакуации. После многих скитаний он переехал в одну из деревень Сольвычегодского района. Поскольку для солдатских дел он не пригодился (не прошел медкомиссию), то пришлось ему работать колхозным счетоводом.
И вот там-то, в этой маленькой северной деревушке, — рассказывал Николай Иванович о своем пути, — и началась моя творческая биография. Коренной русский быт, коренное русское слово, коренные русские люди. Я сразу же почувствовал, что могу на что-то рассчитывать. У меня впервые открылись глаза на Россию и на русскую поэзию, ибо увидел я все это каким-то особым, «нутряным» зрением... И я впервые начал писать стихи, которые самого меня завораживают. Ничего подобного со мной никогда не случалось. Я как бы заново родился, или кто-то окатил меня волшебной влагой.
Осенью 1943 года он вернулся в уцелевшую родительскую хату в деревеньке под Лотошино. Через два года Николай Тряпкин приехал в столицу, к поэту Павлу Антокольскому, который, к его полной неожиданности, удостоил стихи восторженного приема.
Он радостно выкрикивал мои строчки, ударяя меня по плечу, и под конец сказал: «Все, что будешь писать, парень, вози только мне...» Это и было, так сказать, моим вхождением в литературу... Вот, пожалуй, и все. Это — главное. А все прочее, по-моему, уже не столь интересно. Пишу стихи, выпускаю книжки... Только вот из стихов своих никогда профессии не делаю и другим не советую. Ибо так легко можно утонуть в рифмованной писанине. И утратить то сокровенное, без чего поэзия — никакая уже не поэзия.
Я намеренно привел здесь столь пространный рассказ Николая Ивановича о самом себе. Потому что он снимает налет декларативности на программном его стихотворении 1969 года:
Я не был славой затуманен,
Я не искал себе венца.
Я был всегда и есть крестьянин
И не исправлюсь до конца.
Было время, когда связь с фольклором и традиции Кольцова, Клюева, Есенина рассматривались в творчестве Николая Тряпкина негативно, прежде всего как оторванность от современности. Подобные наскоки, конечно же, объяснялись низкой степенью культуры критики, которую Пушкин назвал бы «полупросвещением», а Солженицын «образованщиной». Но дело не только в полупросвещении и образованщине тех, кто вершил (и, к сожалению, продолжает вершить и сегодня) литературную политику. Снисходительное отношение к своему творчеству, своеобразное похлопывание по спине испытывали в свое время и Есенин, и Рубцов. Подобное явление очень точно подметил талантливый современный поэт Юрий Кузнецов:
Искусства нет — одни новации.
Обезголосил быт отцов.
Молчите, Тряпкин и Рубцов, —
Поэты русской резервации.
Сама по себе связь с народным творчеством, как писал Вадим Кожинов, отнюдь не свидетельствует о достоинстве поэта. Превозносить поэта за использование фольклора — почти то же самое, что восхвалять его за использование родной речи.
В отличие от большинства стихотворцев «фольклорного» склада, Николай Тряпкин не впадает в грех стилизаторства.
— Николай Тряпкин близок к фольклору и этнографической среде, — говорил Юрий Кузнецов, — но близок, как летящая птица. Он не вязнет, а парит. Оттого в его стихах всегда возникает ощущение ликующего полета, удерживаемого земным притяжением: талант поэта удивительно чуток к равновесию... Достаточно образа, строчки, пословицы, напева, чтобы это тут же навеяло ему целое законченное стихотворение. Бытовые подробности в его стихах отзываются певучим эхом. Они дышат, как живые. Поэт владеет своим материалом таинственно, не прилагая видимых усилий, как Емеля из сказки, у которого и печь сама ходит, и топор сам рубит...
Достаточно обратиться к самому известному стихотворению Тряпкина, давно уже ставшему классикой русской лирики, чтобы почувствовать правоту суждений одного большого русского поэта о другом:
Летела гагара
С морского утеса
Над тундрой сырой...
Песни, пожалуй, занимают особое место в поэтическом творчестве Николая Тряпкина. Питая свое вдохновение родной песенной культурой, он свободно, без внутреннего напряжения творит свою личностную, ни с чем не сравнимую лирику, так же примерно вольно, как его летящая гагара, проносящаяся «над мохом зеленым, над синей водой».
Многие критики, завороженные песенной стихией поэта, его сказаниями, которые, сохраняя лиризм, несут в себе еще и эпико-исторический настрой, забывают о тех стихах Тряпкина, которые отличает философский склад мышления. А между тем он может взять эпиграф у Тютчева («Здесь дым один, как пятая стихия...») и развернуть дальше свое собственное философско-поэтическое рассуждение:
Я в мир пришел — не свянуть, не смириться,
Не утонуть во тьме людских болот.
Я жить хочу, но только вольной птицей —
И совершить свой радостный полет.
В другом стихотворении отправным эпиграфом служит есенинская строка: «Опять предо мною голубое поле...»
Ирония — лучшее свидетельство ума. Иронии у Тряпкина хоть отбавляй. Некрасовские слова «Небездарна та природа, не погиб еще тот край...» превращаются у поэта в самые иронические вирши:
Небездарна та планета,
Если сделался поэтом
Не погиб еще тот край,
Даже Тряпкин Николай.
Трудно отыскать из живущих ныне поэтов, кто бы так свободно, вольно владел поэтическим творчеством и одновременно был столь органически укоренен в народных истоках.
Кому как, а мне больше по душе песенная и музыкальная поэзия Николая Тряпкина, равно как и подмеченная в нем критикой фетовская методология: стремление «рассказать, что отовсюду на меня веселость веет, что не знаю сам, что буду петь, — но только песня зреет».
Такое созревание и рождает удивительную чуткость Тряпкина к равновесию, ощущение в его стихах ликующего полета. Так рождаются у него строчки, которые могли бы принадлежать поэту-волшебнику Афанасию Фету:
Свет ты мой, робкий, таинственный свет!
Нет тебе слов и названия нет.
Л-ра: Литература в школе. – 1995. – № 6. – С. 33-35.
Критика
