Шест равновесия
Михаил Поздняев
Неполнота, искажение масштаба, объема, едва ли не опаснее полного умолчания. Вот пример. До недавнего времени, пока неизвестны оставались читателю «Ювенильное море», «Котлован», «Усомнившийся Макар» А. Платонова, мы ведь были совершенно убеждены, что знаем его. Переиздавались статьи, дошли руки и до записных книжек, уже в 80-х вышел объемистый трехтомник, самый полный свод платоновской прозы... Но о какой полноте говорить теперь? Вот и «Чевенгур» на пути к изданию — и не о новой книге речь, о новом писателе, доселе неизвестном. И это — писатель ушедший, величина которого, кажется, давно уяснена. Что же тогда сказать о судьбе современника?
Еще в 1971 году «Московским рабочим» была выпущена книга стихов Николая Тряпкина «Гуси-лебеди», названная в предисловии итоговой. В 1980-м — в предисловии к «Избранному» — говорилось о мире, уже созданном им.
Но вот, я думаю, подборка стихотворений в «Новом мире», несколько других публикаций 1987 г., наконец, книга «Излуки» — очень и очень обширному кругу читателей откроют будто совсем нового поэта.
Парадокс. Самые ранние стихи Николая Ивановича Тряпкина датируются сороковым — сорок первым годами. Он автор более чем двадцати книг. Критика заметила его еще в начале пятидесятых — и реакция была однозначной. Тряпкину как будто раз и навсегда отводилось скромное, несуетное место литературного провинциала, амплуа «чудака», а поприще его изображалось в виде путаной тропки, вьющейся где-то в стороне от генеральной магистрали, от людных и шумных перекрестков.
У Н. Тряпкина соберется, наверное, целая книжка стихов о прихотях поэтической славы. Странно, если эта тема вообще не волнует поэта, но странно — и узнаваемо! — когда она открывается нам с такой, например, стороны:
Ах, соседи мои! До чего ж вы недобрые люди.
Хоть и все вы — шабры, а глядите сычами в мой сад.
Все-то кажется вам, что в разбитом своем «Ундервуде»
Я укрыл петуха, что вот-вот раздолбает вам зад.
Все-то кажется вам, что я самый последний бездельник,
Что живу не куском, что дается вам в поте лица,
И, как некий медведь, что забрался к кому-то на пчельник,
Я всегда виноват. И вине моей нету конца.
Виноват за стихи, что печатают где-то в газете,
Виноват за статьи, что печатают где-то про них.
И стучите в Москву, как последние сукины дети,
На меня самого и на всех воробьишек моих...
Подчас могло даже показаться, что и сам автор смирился со своим «амплуа», упоминая собственное имя в стихах чуть ли не как нарицательное:
Не бездарна та планета,
Не погиб еще тот край,
Если сделался поэтом
Даже Тряпкин Николай...
Каким же откровением для многих из нас стали строки в «Новом мире»:
А хотел бы я стать для себя летописцем смиренным,
И закрыться в скиту, и возжечь, как и древле, лампаду,
И сидеть, и писать, составляя правдивую повесть
Про себя и других, и про все, что я знаю и помню.
Ибо годы мои к той черте подошли заповедной,
Где ни звона не нужно, ни стука, ни денег, ни славы...
Затвориться б в скиту. И возжечь бы старинную свечку.
За себя и других наконец помолиться желаю.
В книге «Излуки» это и два других коротких стихотворения напечатаны под общим заглавием «Результаты». Удивительно: кто-кто, только не Тряпкин может пожаловаться на излишний «звон и стук», сопутствовавший его стихам в былые годы. Но перечтем еще раз приведенные стихи: «Про себя и других... За себя и других...» Вот что самое важное! И — мнится мне — до сих пор не отмеченное критикой. И это вовсе не «результат» — это чувство, этот дух соборности, сознание ответа за себя и других поэт хранил в себе с самых первых шагов. Драгоценное ощущение и в стихах, и в судьбе. Уже в пожилом возрасте переехал он на жительство в Москву, а до той поры разве что шутя мог отнести к себе пушкинское: «Чудо жизнь анахорета!» Вспомним заповедь поэта:
«Чудо жизнь анахорета!»
Чудо жизнь анахорета!
Хорошо сказал поэт
Жизнь от бога до порога,
От порога и до бога, —
До чего же это много!
Понимаешь ты иль нет?
Судьба — да. Но не только. «Каждый выбирает для себя женщину, религию, дорогу», — сказано поэтом, сверстником Николая Тряпкина. «Стечение обстоятельств» — но и творческая воля самого поэта. Дорога, на первый взгляд столь незавидная, была выбрана сознательно и торилась, как мы сегодня можем видеть, последовательно и упорно. Потому не кажутся мне серьезными попытки спрямить путь или поискать внешних препятствий. Попенять, к примеру, на «грехи молодости» — сильнейшее влияние такого уникального явления нашей культуры, как Н. Клюев: по утверждению В. Журавлева (в предисловии к сборнику «Гуси-лебеди»), довольно скоро Тряпкин осознал, что «кругозор с этой кочки не столь уж и велик», — и вмиг «пропал Клюев, как будто в воду канул, как будто его никогда и не было»... Не в ответ ли на «медвежью услугу» критика родились «Стихи о Николае Клюеве»?
Хотим иль нет, а где-то вьется нить:
Звенит струя незримого колодца!
Мы так его стараемся забыть —
И все-таки забыть не удается.
Отклонением от «линии жизни» Н. Тряпкина, от истинного постижения его «тайны творчества» представляется мне и объяснение В. Кожиновым этой судьбы, этой «странной славы» поэта пресловутым противоборством «эстрады» и «тихой лирики», сетование на вкус публики, надолго и «слишком испорченный» в начале 60-х годов. Наблюдение удивительно поверхностное — для литературоведа и критика, так много писавшего о Тряпкине, так много сделавшего для его популярности. И дело тут не в «народности» и «массовости».
Рассуждая о «тайне» Николая Тряпкина, критика порой силится втиснуть поэта и его творчество целиком в прокрустово ложе концепции. Тут и начинаются всевозможные чудесные неожиданности. Соблазн отнести поэзию Н. Тряпкина всецело к традиции фольклорной, песенной имеет основания, и связь с литературной традицией, «родоначальником которой явился Кольцов», также осязаема. Но как распорядиться с сатирическими и ироническими стихами? — на мой взгляд, ничья рука сегодня так крепко и свободно не владеет Ювеналовым бичом, как Тряпкина. Что делать нам с любовной лирикой поэта? — практически вся она вытекает отнюдь не из поэзии крестьянской свадьбы, а из городского романса. Каким образом согласуется с кольцовской традицией биографический цикл («Песнь о великом странствии», «Песнь о лучшей собаке», «Дворня») — не уместнее ли вспомнить о Некрасове?
Да, в числе учителей поэта обязательно нужно назвать и Есенина, и Павла Васильева, и Александра Прокофьева. Но только не обойтись и без упоминания имен А. К. Толстого, Тютчева, Блока. Заслуживает внимания разграничение, сделанное В. Кожиновым, «жанров» творчества Тряпкина — но не тесны ли эти границы поэту? Есть у него и думы, и песни, и прибаски, но ярко индивидуальными чертами отмечены также и оды, и стансы, и элегии, и «подражания древним» — о последних мне хочется поговорить подробнее.
Собственно, жанровое разнообразие, интонационное и ритмическое богатство поэзии Тряпкина прямо связаны с необыкновенной лирической раскованностью поэта, с о страстностью (другого слова не подыщу!) его лирического героя. Самобытность и узнаваемость его стиха — свидетельство полной отдачи, горения, порой хождения по границе «допустимого». Я ставлю слово в кавычки — ибо есть подлинные, сердцем подсказанные границы, и есть рамки канона. Николай Тряпкин поэт того типа, которому канон насущно необходим, — пожалуй, именно здесь ощутимее всего его приверженность традициям; однако рамки избираемого им жанра — будь то послание «другу-стихотворцу» или легкая «сатира» — не выдерживают и трещат под напором мощного характера.
Нет ничего неожиданного в обращении поэта к библейским мотивам и сюжетам. Во-первых, для поэзии это вечные темы — всегда живые, неисчерпаемые. Евангельские притчи таят возможность полного самовыражения, предельной исповедальности: насколько по-разному одни и те же эпизоды воплощены, например, в «Реквиеме» Ахматовой и в «Стихах из романа» Пастернака!
В журнальных циклах и в книге «Излуки» напечатаны стихи Н. Тряпкина, навеянные чтением Ветхого завета. Для русской лирики XIX и тем более XX века это случай достаточно редкий. Следует, однако, вспомнить, что тексты ветхозаветных книг Екклезиаста и Иеремии, псалмы Давида вдохновляли безвестных поэтов русского Севера — достаточно назвать «покаянные стихи», песни калик перехожих, старообрядческие гимны, — традиция, которой следует сегодня Н. Тряпкин, одновременно «литературная» и фольклорная.
И наконец — в современной атмосфере слишком густо растворены эсхатологические настроения, чтобы художник слова не вступал в напряженный диалог с древними пророками, не обращал их обличения к своему веку...
Суета сует, суета сует
И в сто тысяч раз и вовек.
Только тьма и свет, только тьма и свет,
Только звездный лед, только снег.
Только тьма и свет, только зверий след
Да песок пустынь у могил.
Остальное все — суета сует,
То, что ты да я наблудил.
И за годом год, и за родом род,
И за тьмой веков — снова тьмы
Только звездный ход. Только с криком рот.
Да песок пустынь. Да холмы.
Мурашки по коже бегут — до того зрима картина, созданная в этом переложении Екклезиаста. Почти кинематографическое совмещение планов. И музыка — ее нельзя не услышать сквозь свист ветра, вой волков, пронзительный вопль впавшего в отчаяние, ужаснувшегося делам рук своих человека...
«Будьте люди, а не звери», — призывает он и в стихотворении «Обращение неофита к народу у дверей первого христианского храма», а сам «храм земли грядущей» — это из минувших веков дошедший до нашего времени народный символ людского братства, взаимопомощи («ласки и привета»), духовной и нравственной чистоты («радость» и «свет» — излюбленные образы евангельской и апокрифической литературных традиций).
Как странно, еще лет пять назад критика настаивала на том, что «драматизм — не главная нота в творчестве Н. Тряпкина», что вообще «нельзя жить постоянным непрекращающимся духовным напряжением — устает душа, иссушается ум» (из статьи Сергея Куняева). Меж тем стихи, напечатанные в 1987 году, писались как раз в 1982-м и еще раньше — в семидесятые, шестидесятые и даже в пятидесятые годы. Стало быть, нужно приглядеться к характерным чертам мастера, целые десятилетия скрывавшимся в тени.
«Гласом царя Давида» русский поэт вопиет о том, что искони составляло патриотическую миссию наших литераторов, — о сохранении мира как совокупности, гармонии всего сущего:
Сколько тебе служил я!
Сколько тебя я славил!
Даже родного сына клал тебе на костер.
Только не арку Млечную ты надо мной поставил —
Звездную перекладину ты надо мной простер.
Что же ты мне отвечаешь ядерными громами
И во вселенской яме топчешь мои города?
Где же твоя десница, льющая мед над нами?
Или мое рожденье — миг твоего стыда?
Или твое проклятье—в горестной той колыбке,
Где ты меня младенцем бросил среди пустынь?
Что же я так взыскуюсь не за свои ошибки —
То возгремит Гоморра, то возгорит Хатынь?..
Днем я сникал от жара, ночью страдал от стужи,
Стриг я твоих верблюдов, пас я твоих овец.
Что ж ты меня оставил в этой вселенской луже —
И зашвырнул в пространства грифель свой и резец?
Новая книга Н. Тряпкина, его журнальные подборки последнего года полифоничны, духовный мир человека распахнут широко, предъявлен, как на последнем ответе, во всех подробностях, от любви самозабвенной — до ожесточения и ярости. Мы точно в зеркало, не льстящее нам, заглядываем. Это было и прежде в стихах поэта, но никогда доселе не звучала над всеми темами одна, ведущая, не перекрывала их так решительно — готовность привнести з мир порядок, закон. Едва ли не лучшее стихотворение з большой подборке в «Новом мире» — «Сколько было всего...». Не враз понимаешь и веришь, что в нем всего лишь двадцать строк, — столько, действительно, всего вместилось в эти строки! Но, помимо прочих смысловых оттенков, достаточно прямо в нем сказано о первом праве каждого живущего (а не обязательно поэта) — праве вымолвить слово и быть услышанным:
Не боюсь я ни смерти, ни жадных когтей Немезиды,
Не боюсь, что и в смерти не встречу удачу свою,
А боюсь я того, что подкожные черви и гниды
Источат не меня, а бессмертную душу мою.
Замолчите кругом, и литавры, и бубны, и трубы,
Не гремите, витии! Заткнитесь вверху, рупора!
Ибо вижу над миром беззвучно кричащие губы.
Я хочу их услышать. Пора «И в славе поэта и в смраде бесчестья Да будет в руках твоих шест равновесья», — обращается поэт к самому себе в одном из стихотворений цикла «Из древней книги». Шест равновесья, направляющий нравственный стержень, — вот что особенно привлекает наше внимание в новых публикациях Николая Тряпкина. Этот голос, мужественный и сильный, выделяется нами из хора. Мы хотим его слушать. Пора.
Л-ра: Литературное обозрение. – 1988. – № 2. – С. 47-49.
Критика
