Ольфакторное пространство в рассказах Исаака Бабеля

УДК 82.09:821.161.1-32
ББК Ш5(2=Р)7-4Бабель И. Э.

Р. М. Ханинова*

А. К. Воронский, называя Исаака Ба­беля физиологическим писателем, как и Б. Пильняка, Вс. Иванова, Л. Сейфулину, Н. Никитина, отметил, что у каждого из них своя «физиология», но истоки общие — они в эпохе. В этом И. Бабель — «верный сын своего времени», «он любит плоть, мясо, кровь, мускулы, румянец, все, что горячо и буйно растет, дышит, пахнет, что прочно приковано к земле» [Воронский 1987: 175]. При этом «очень своеобразно, неожиданно и метко соединяет художник прилагатель­ные с существительными, то есть дает опре­деления», среди которых литературный критик перечислил и одорические: «пыль­ная проволока кудрей», «мертвенный аро­мат парчи», «дым потаенного убийства», «прокисшая духота» [Воронский 1987: 174].

Часто тропы И. Бабеля обусловлены контекстом. «Зеленые ракеты взвивались над польским лагерем. <...> И в тишине я услышал отдаленное дуновение стона. Дым потаенного убийства бродил вокруг нас.

— Бьют кого-то, — сказал я. — Кого это бьют?

— Поляк тревожится, — ответил мне му­жик, — поляк жидов режет.» [Бабель, II 2006: 8] («Замостье», 1924). Автор использу­ет, как и в своих рассказах о детстве, антропоморфный признак опасности, поскольку дым связан с человеком и повсеместен на во­йне («дым . бродил»). Ср. в рассказе «Эска­дронный Трунов» (1925): «кривой переулок, обкуренный тошнотворными густыми ды­мами» [Бабель, II 2006: 170]. Экономка ие­зуита (предателя) «дала мне янтарного чаю с бисквитами. Бисквиты ее пахли, как рас­пятие. Лукавый сок был заключен в них и благовонная ярость Ватикана» [Бабель, II 2006: 45] («Костел в Новограде», 1923). Еда пахнет кровью спасителя, ср. бисквиты, как запах счастливого детства у М. Пруста. Там же: «…дыхание невиданного уклада мерца­ло под развалинами дома ксендза», «я вижу раны твоего бога, сочащиеся семенем, благо­уханным ядом, опьяняющим девственниц» [Бабель, II 2006: 46]. Ср. тот же образ в рас­сказе «Пан Аполек» (1923). Испуг перед брачной ночью вызвал у невесты икоту, рвотный рефлекс, а жених оставил ее, глу­мясь, и созвал всех гостей. И тогда Иисус, «полный сострадания, соединился с Дебо­рой, лежавшей в блевотине» [Бабель, II 2006: 65]. Одорические компоненты закодированы в истории об Иисусе и Деборе, закончившей­ся рождением ребенка. Согласно М. Ямпольскому, «принцип аполекского евангелизма относительно прост: Христу приписывается все низкое, отвратительное, все негативное, все отвратительное — невеста, лежащая в блевотине, оказывается единственно воз­можной христовой невестой.

Соединение Христа с Деборой имеет еще одно дополнительное значение. Дебора являет собой концентрированное до преде­ла воплощение „нечистого“ — это женщи­на, покрытая блевотиной. Она представля­ется прямой противоположностью Христу, воплощающему „чистое“ — логос, слово, жертвенность. Блевотина, как иные теле­сные выделения, участвует в процессе от­деления чистого от нечистого. По выраже­нию Ю. Кристевой, „это та цена, которую должно платить тело, чтобы стать чистым и очищенным“ [228, 108]. Божественное воз­никает как раз за счет отделения логоса от нечистот. <...> Жак Деррида заметил, что блевотина и вызываемое ею отвращение никогда не относятся к сфере „высших“ чувств — слуха и зрения, т. е. к той сфере, в которой божественное манифестирует себя в виде логоса или иконы. Они всегда отно­сятся к сфере „низших“ чувств — вкуса и обоняния, т. е. к сфере тех чувств, из кото­рых исключена свобода (человек обладает свободой не видеть и не слышать в большей мере, чем свободой не обонять или не ощу­щать вкуса); Деррида [205, 23-25]» [Жол­ковский и др. 1994: 272]. В другом рассказе «Сашка Христос» Евангелие снова исполь­зуется как гипертекст кощунственной роле­вой инверсии: «Сифилис, как и блевотина, становятся знаками святости» [Жолковский и др. 1994: 272].

У И. Бабеля одоронимы также противо­поставлены по резкости обоняния извне (в саду) и внутри (кухня): «запах лилий чист и крепок, как спирт. Этот свежий яд впи­вается в жирное бурливое дыхание плиты и мертвит смолистую духоту ели, разбросан­ной по кухне» [Бабель, II 2006: 64]. В. П. По­лонский в 1927 г. дал характеристику 34 но­веллам «Конармии» в том же сравнении: «остры, как спирт» [Полонский 1988: 57]. Для Серебряного века «лилия была полна двусмысленности, — поясняет Е. Жирицкая, — ее белоснежные, „целомудренные“ соцветия издавали столь сильный аромат, что он мог легко вызвать головную боль. В этом цветке символически соединились два женских идеала времени: „ангельская чисто­та“ и „дьявольская губительная страсть“» [Жирицкая 2010: 177]. Включение запаха лилии в «Пане Аполеке» в семантическом и символическом планах обусловлено тем, что у древних иудеев этот цветок обозначал чистоту и невинность, символ будущего, а в христианской религии лилия — символ спа­сения и божественной награды, в Новом За­вете Христос называет себя лилией долин, подчеркивая свое значение как Спасителя душ человеческих [Лаврова 2009: 132], «в Библии лилия — символ взаимной приязни жениха и невесты» [Похлебкин 2006: 228]. Столкновение двух растительных запахов в рассказе любопытно тем, что ель — это символ вечной жизни, дерева жизни и в то же время жертвенный знак смерти, траура [Похлебкин 2006: 144]. Вкупе с запахами блевотины, спермы, еды одорическая симво­лика здесь обозначает главные человеческие вехи: совокупление, зачатие, жизнь и смерть. В «Сказке про бабу» (1923) дана сюжетная ситуация-«перевертыш»: приглашенный на вечер Валентин, не удостоив ласками Ксе­нию, пьяный «упал на постель, обрыгал, из­вините, простынки и заснул, раб божий» [Ба­бель, III 2006: 108].

Карнавал как миросозерцание и карнавальность внешнего вида бабелевских геро­ев простираются и на сферу обонятельно­го. Парфюмерная деталь в облике начдива шесть Савицкого — характерная особен­ность персонажа: «Облитый духами и похо­жий на Петра Великого...» [Бабель, II 2006: 111] («История одной лошади», 1920), от него «пахло духами и приторной прохладой мыла» [Бабель, II 2006: 74] («Мой первый гусь», 1924). Чрезмерность ароматизации для мужчины на войне здесь попытка при­общения к недоступному прежде образу жизни, к иной культуре, сигнал социального статуса командира. Ср. в «Планах и набро­сках к «Конармии» характеристика Тимошенки: «Декоративный начдив», «спокой­ный, точный, чистоплотный авантюрист» [Бабель, II 2006: 358]. Отсутствие иденти­фикации рассказчиком духов можно трак­товать по-разному, хотя для Бабеля обычно обобщение парфюмного компонента.

В конармейских рассказах экспрессив­ное сравнение сена с парфюмом поясняло условия отдыха Левки, кучера начдива: «Са­рай был набит свежим сеном, зажигатель­ным, как духи» [Бабель, II 2006: 167] («Вдо­ва», 1923), а также передавало «восторг первого обладания» тачанкой повествователем: «…мое сиденье устлано цветистым рядном и сеном, пахнущим духами и безмятежностью» [Бабель, II 2006: 87] («Учение о тачанке», 1923). В «Замостье» повество­вателю снится, как женщина дала ему свои груди, чтобы он испил ее молока, укрепила пятаки на его веках и «забила благовонным сеном отверстие рта» [Бабель, II 2006: 169]. Здесь сочетание умершей травы (сено) и ее запаха отражает инфантильное состояние сновидца, вызванное лицезрением женской груди и кормлением. Это в какой-то мере самозащита взрослого человека на войне, где материнское начало (молоко жизни) сопряжено с круговоротом жизни (трава = сено). «Трава — растущая, живая — ото­ждествляется с женским рождающим на­чалом. Она напоминает женские волосы и передает им свой запах. Поле с живой травой — поле, готовое родить плоды, как пышные живые волосы молодой женщины свидетельствуют о ее силе и рождающей способности. Трава мертвая — скошенная, увядшая. Однако ее мертвость условна так же, как условна и смерть женщины. Женщина родит тело от тела, а трава сначала станет кормом для коровьего тела, а затем плотью новой жизни — теленком, жизнью, которая, в свою очередь, будет отдана человеку, т. е. войдет в его плоть» [Карасев 2002: 17]. Для М. Ямпольского «отверстие рта, забитое благовонным сеном, маркирует символиче­скую трансформацию рассказчика в живот­ное» [Жолковский и др. 1994: 309].

Запах, природный и искусственный, в произведениях И. Бабеля становится от­правной точкой сравнения прошлого и на­стоящего. В городе на Неве осталась без хозяев библиотека императрицы Марии Федоровны — «надушенная коробка с при­жатыми к стенам золочеными, в малиновых полосах шкафами», где до рассвета пере­бирают чужие вещи, а снимки, пряди во­лос, дневники и письма царственных особ, «дыша духами и тленом», рассыпаются под пальцами [Бабель, I 2006: 241, 243] («Доро­га», 1932). Это хрупкий запах исчезнувшей жизни, менее стойкой, чем косметические флюиды или аромат сигар, но от этого более притягательный. В «Конармии» Сашка ко­палась в шелках, брошенных кем-то на пол близ алтаря в костеле: «Мертвенный аро­мат парчи, рассыпавшихся цветов, души­стого тления лился в ее трепещущие ноз­дри, щекоча и отравляя» [Бабель, II 2006: 140] («У святого Валента», 1924). Одорический элемент культурной ассоциации скре­плен оксюмороном («мертвенный аромат», «душистое тление»).

В целом психологическая парадигма бабелевских текстов в ольфакторном ракурсе сопряжена с мирочувствованием персона­жей. Это жизнь, выбитая из обычной колеи в смерть, где на полу человеческий кал и черепки пасхальной посуды, где «запах вче­рашней крови и убитых лошадей каплет в вечернюю прохладу» [Бабель, II 2006: 43] («Переход через Збруч», 1924), где, как пи­шет Сидоров в письме к Виктории, «дальше был фронт, Конармия и солдатня, пахнущая сырой кровью и человеческим прахом» [Ба­бель, II 2006: 68] («Солнце Италии», 1924). Это тоска раненого человека, воевавшего у Махно и у Буденного и мечтавшего экспансировать революцию в Италию. Отношение соседа к чужому письму выражено через противопоставление мира природы и мира человека: «Я прочитал письмо и стал укла­дываться на моем продавленном нечистом ложе, но сон не шел. <...> Наша комната была темна, мрачна, все дышало в ней ноч­ной сырой вонью, и только окно, заполнен­ное лунным светом, сияло, как избавление» [Бабель, II 2006: 69, 70]. Ср. самохарактери­стика персонажа мотивируется его пасту­шеством: «…молоком меня навылет прохватило, воняю я, как разрезанное вымя» [Бабель, II 2006: 102] («Жизнеописание Павличенки, Матвея Родионыча», 1924).

Одорическая доминанта «Конар­мии» — «настоящая реальность, пахну­щая сырой кровью и человеческим пра­хом», — еще в 1927 г. констатировал В. П. Полонский [Полонский 1988: 59]. По поводу «Истории моей голубятни» и «Пер­вой любви» критик писал, что «и в этом материале, почерпнутом из детских лет, мы находим те же слезы и кровь, послужив­шие „Конармии“» [Полонский 1988: 77], повторив в дневнике в 1931 г.: «Слезы и кровь — вот его материал. Он не может ра­ботать на обычном материале, ему нужен особенный, острый, пряный, смертельный» [Полонский 1988: 243]. Определения крови в произведениях автора маркированы ситу­ативно в амплитуде восприятия и осмысле­ния: сырая, вчерашняя, зловонная, нежная и т. п. Кружение по Житомиру повество­вателя из рассказа «Гедали» (1924) преры­вается встречей с хозяином лавки Гедали. «Небо меняет цвета. Нежная кровь льется из опрокинутой бутылки там вверху, и меня обволакивает легкий запах тления» [Бабель, II 2006: 72]. Ж. Хетени расшифровывает метафору: «В описаниях заката доминиру­ют смерть и конец (европейский временной аспект)» [Хетени 1996: 548], — которая подготавливает диалог. Старик задается вопро­сом, где «сладкая революция», когда убивает и революция, и контрреволюция, он мечтает о несбыточном — Интернационале добрых людей, «чтобы каждую душу взяли на учет и дали ей паек по первой категории», спраши­вает, с чем кушают Интернационал и слышит в ответ от повествователя трагическое под­тверждение своим опасениям: «Его кушают с порохом, — ответил я старику, — и при­правляют лучшей кровью...» [Бабель, II 2006: 73]. Запах пороха и крови, ее вкус — лейт­мотив революции и Гражданской войны, по И. Бабелю, когда обесценилась человеческая жизнь, как мертвые цветы, пыль с которых сдувает метелкой в своей лавке Гедали.

Индикатор запаха в «Конармии» мог быть обусловлен статусом («Квартира мне попалась у рыжей вдовы, пропахшей вдо­вьим горем», репрессиями: в подвалах и ко­нюшнях, где спасаются от пуль и грабежей, «скопляются за много дней человечьи от­бросы и навоз скотины. Уныние и ужас заполняют катакомбы едкой вонью и протух­шей кислотой испражнений», «Берестечко нерушимо воняет и до сих пор, ото всех лю­дей несет запахом гнилой селедки. Местечко смердит в ожидании новой эры.» [Бабель, II 2006: 121] («Берестечко», 1924)), типом поведения («И от земли пахло кисло, как от солдатки на рассвете» [Бабель, II 2006: 97] («Сашка Христос», 1924)), отношением («А батько слушает его, поглаживает пыльную проволоку своих кудрей и пропускает сквозь гнилые зубы длинную змею мужицкой своей усмешки») [Бабель, II 2006: 67-68] («Солнце Италии», 1924)), ритмом жизни (на уставших красноармейцев в ночной ата­ке на город «сырой рассвет стекал на нас, как волны хлороформа», а после боя «утро сочилось из нас, как хлороформ сочится на госпитальный стол» [Бабель, II 2006: 170, 172] («Замостье»)).

Ср. в конармейском дневнике 1920 г. И. Бабеля: «Дать воздух Ровно, что-то раздерганное, неустойчивое, и есть быт и польские вывески» [Бабель, II 2006: 230]. Или: «За этот день — главное — описать красноармейцев и воздух» [Бабель, II 2006: 280]. Одорические контрасты психологич­ны и в дневниковых записях: «Ночь, клуня, душистое сено, но воздух тяжелый, чем-то я придавлен, грустной бездумностью моей жизни» [Бабель, II 2006: 285]. Впечатление И. Бабеля о семействе Хастов переданы со­единением высокого и низкого, физиоло­гического и онтологического через призму телесности и духовности: «злое словесное зловоние», «эти вонючие души», «много тайн, смердящих воспоминаний о сканда­лах» [Бабель, II 2006: 230, 232]. Приязнь к кубанцам объемлет всю многослойную ат­мосферу их бытия: «Содружество, всегда своей компанией, под окном ночью и днем фыркают кони, великолепный запах навоза, солнца, спящих казаков, два раза в день ва­рят огромные ведра похлебки и мясо. Они истовы, дружелюбны, дики, но как-то более привлекательны, домовиты, меньше ругате­ли, спокойнее, чем донцы и ставропольцы» [Бабель, II 2006: 294]. В рассказе «Мой пер­вый гусь» первоначальный прием казаками командированного Лютова заведомо прене­брежителен. Молодой парень «повернулся ко мне задом и с особенной сноровкой стал издавать постыдные звуки.

- Орудия номер два нуля, — крикнул ему казак постарше и засмеялся, — крой беглым.

Парень истощил свое нехитрое умение и отошел» [Бабель, II 2006: 76]. В рассказе «Колывушка» (1930) председатель колхоза Житняк с издевательским смехом говорит раскулаченному человеку, в доме которо­го «все отражало мучительную чистоту», о том, как баба оладий напекла: «...мы, как кабаны, нашамались с нею, аж газ пущали» [Бабель, III 2006: 165].

Кладбище в еврейском местечке, где «Ассирия и таинственное тление Востока на поросших бурьяном волынских полях» [Бабель, II 2006: 108] («Кладбище в Козине», 1923), — последний приют для нескольких поколений, а новое поколение, казалось бы, беспощадно и к живым, и мертвым. В рас­сказе «Иваны» (1924) натурализм описания, как в темноте случайно справили нужду на мертвеца, играет особую роль. «Взвалив на себя седло, я пошел по развороченной меже и у поворота остановился по своей нужде. Облегчившись, я застегнулся и почувство­вал брызги на моей руке. Я зажег фонарик, обернулся и увидел на земле труп поляка, залитый моей мочой. Она выливалась у него изо рта, брызгала между зубов и стояла в пустых глазницах» [Бабель, II 2006: 156]. По замечанию И. Сухих, последняя деталь каза­лась настолько «неэстетичной», что неизмен­но вычеркивалась в посмертных изданиях [Сухих, II 2006: 25]. «Воззванием Пилсудско­го, маршала и главнокомандующего, я стер вонючую жидкость с черепа неведомого мо­его брата и ушел, сгибаясь под тяжестью седла» [Бабель, II 2006: 156]. Эта одорическая деталь (вонючая жидкость) дополняется осязательной (стирание мочи, тяжесть седла), усиливающей переживания человека, думаю­щего о братстве людей на войне.

У И. Бабеля в дневниковой записи 7 ав­густа 1920 г. есть упоминание, которое послужило основой для одного из эпизо­дов этой новеллы: «Труп убитого поляка, страшный труп, вздутый и голый, чудовищно», указывает комментатор [Сухих, II 2006: 385]. В цикле рассказов И. Бабеля «На поле чести» (1920), вольной обработ­ке некоторых сюжетов из книги капитана французской армии Г. Видаля «Персонажи и анекдоты Великой войны» (Париж, 1918) [Сухих, III 2006: 454], эпизод с мастурбиру­ющим солдатом, не желавшим идти в кон­тратаку и потому облитым мочой капита­на, перекликается с одорическим мотивом рассказа «Иваны»: моча как оскорбление и унижение. «Зловонная струя с силой брыз­нула в лицо солдата. Виду был дурак, дере­венский дурак, но он не перенес обиды», с тоскливым воплем бросился к траншеям не­приятеля, пуля которого пробила ему грудь, а капитан Ratin добил труса из револьвера [Бабель, III 2006: 89]. М. Ямпольский обра­тил внимание в этом эпизоде на эротические коннотации по Фрейду: офицер наказывает провинившегося, сначала ослепляя его мо­чой, гася в нем эротический порыв, а затем фактически убивая его [Жолковский и др. 1994: 301]. Для нас немаловажно, что Виду пытался перебороть свой страх, он признал­ся командиру: «Я все испробовал. <...> Я выпил бутыль чистого спирта для храбро­сти» [Бабель, III 2006: 88]. Ср. в рассказе И. Бабеля «Иван-да-Марья» (1932) потому, что «российскому человеку выпить требу­ется», пароходная команда перепилась са­могоном, у которого «серный дух», «смерт­ный запах» [Бабель, III 2006: 250, 255, 251], сорвала поставку оружия чапаевцам, за что капитан был расстрелян.

«Ольфакторное пространство» [Рогаче­ва 2011: 5] в рассказах И. Бабеля отличается своеобразием в индивидуальном восприя­тии автора и универсальностью воплощения в тексте. Можно сделать следующие выво­ды: 1) запах, как правило, не играет главной сюжетообразующей роли, он выражен лейт­мотивом, деталью, контекстом; 2) устойчива система одоронимов соматической перцеп­ции (тлен, кровь, блевотина, экскременты, моча, сперма, кишечные газы, пот, молоко, грязь), частотны природные (солнце, земля, воздух, огонь, ветер, пыль, дождь, деревья, трава, цветы, животные), ландшафтные (се­вер, юг), сезонные, топографические (запах города, местечка, переулка, двора) и локус­ные (дворец, дом, комната, сарай, лавка), искусственные (керосин, порох, краски, косметические средства — духи, одеколон, мыло) и пищевые (мясо, спирт, водка, само­гон), предметные и вещные (одежда, книга, сигара, овчины, свеча, школьные принад­лежности и т. п.) обонятельные маркеры; 3) рецепция запаха имеет возрастную, ген­дерную и национальную специфику; 4) зна­чим «феномен Пруста»; 5) помимо прямого представления ольфакторных восприятий индивидуумом (приятный/неприятный) в ха­рактеристике воздействия (резкий, острый, удушливый и т. п.) дано преимущественно метафорическое употребление языка запаха; 6) одорический код явлен в подтексте фило­софских, религиозных, фольклорных и ми­фологических ориентиров.

Поэтика запаха в прозе И. Бабеля под­тверждает авторское рассуждение о том, что образ должен быть точным, как лога­рифмическая линейка, и пряным, как укроп.

Литература

1. Бабель И. Э. Собр. соч.: в 4 тт. / сост. и прим. И. Н. Сухих. М.: Время, 2006. T. I. 576 с. T. II. 416 с. T. III. 496 с. T. IV. 640 с.
2. Воронский А. К. И. Бабель // Воронский А. К. Ис­кусство видеть мир: статьи, портреты. М.: Сов. писатель, 1987. С. 170-187.
3. Жирицкая Е. А. Легкое дыхание: запах как куль­турная репрессия в российском обществе 1917-1930-х годов // Ароматы и запахи в куль­туре: в 2 кн. / сост. О. Б. Вайнштейн. Изд. 2-е, испр. М.: Новое литературное обозрение, 2010. С. 167-269.
4. Жолковский А. К., Ямпольский М. Б. Бабель / Babel. М.: Carte Blanche, 1994. 446 с.
5. Карасев Л. В. Знаки покинутого детства. «Посто­янное» у А. Платонова // Карасев Л. В. Движе­ние по склону. О сочинениях А. Платонова. М.: Рос. гос. гуманит. ун-т, 2002. С. 9-37.
6. Лаврова С. А. Царство Флоры: цветы и деревья в легендах и мифах. М.: Белый город, 2009. 351 с.
7. Полонский В. П. Бабель // Полонский В. П. О лите­ратуре. М.: Сов. писатель, 1988. С. 57-78.
8. Похлебкин В. В. Словарь международной символи­ки и эмблематики. М.: ЗАО «Центрполиграф», 2006. 543 с.
9. Рогачева Н. А. Русская лирика рубежа XIX-XX ве­ков: поэтика запаха: автореф. дис. ... д-ра фил. наук. Екатеринбург, 2011. 48 с.
10. Сухих И. Н. Киндербальзам среди кентавров // Ба­бель И. Э. Собр. соч.: в 4 тт. T. II. М.: Время, 2006. С. 5-39.
11. Сухих И. Н. Обожженные солнцем // Бабель И. Э. Собр. соч.: в 4 тт. T. I. М.: Время, 2006. С. 8-31.
12. Сухих И. Н. Примечания // Бабель И. Э. Собр. соч.: в 4 тт. T. III. М.: Время, 2006. С. 449-483.
13. Сухих И. Н. О звездах, крови, людях и лошадях // Сухих И. Н. Двадцать книг XX века: эссе. СПб.: Паритет, 2004. C. 99-122.
14. Хетени Ж. Лавка вечности (к мотивной структуре рассказа «Гедали» И. Бабеля) // Бабель И. Э. Избранное. М.: Олимп, АСТ, 1996. С. 547-552.