Соносфера в «Конармии» И. Э. Бабеля

УДК 82 (09)

П.В. Маркина,канд. филол. наук, Хэнаньский университет, г. Кайфен, доц. Алтайского государственного педагогического университета, г. Барнаул.

В статье раскрывается значимость звукового мира в произведении «Конармия» И. Бабеля. Соносфера в романе писателя представляет собой особый язык, знаки которого выстраиваются в систему различных маркеров, позволяющих осмыслить поэтику Бабеля как игровую. Звуковой мир складывается из звуков дискретных и недискретных, человеческих и нечеловеческих, положительных и отрицательных, выстраивающих оппозиции «свое - чужое», «ди­кое - культурное» и т.д. Возможность оценочной маркировки осложняется авторской установкой на карнавализацию и игру часто в стратегии все портящего трикстера. Все это позволяет осмыслить мифопоэтические особенности творчества Бабеля и произведений других писателей так называемой одесской школы как неомифологический текст.

Ключевые слова: русская литература, И.Э. Бабель, соносфера, игровая поэтика, карнавальная культура, трикстерство, мифопоэтика, неомифологический текст.

Markina P.V., Cand. of Sciences (Philology), Henan University (Kaifeng China), senior lecturer, Altai State Pedagogical University (Barnaul, Russia).

SOUNDSPHERE IN “CAVALRY” BY I.E. BABEL.

The article reveals the importance of the components of the sound world in the most famous novel “Cavalry” by I. Babel. The sound sphere in the novel of the writer is a special language, the signs of which are built into a system of various markers that allow to understand Babel's poetics as a game. The sound world consists of discrete and non-discrete sounds, human and non-human sounds, positive and negative sounds, sounds forming oppositions “somebody's” - “the auther's”, “wild” - “cultural”, etc. The possibility of rating marking is complicated by the author's attitude to carnivalization and playing often in the strategy of spoiling everything a professional liar - trickster. All this allows to understand the mythopoetic features of Babel's work, as well as the works of other writers of the so-called Odessa school, as a neo-mythological text.

Key words:Russian literature, I. E. Babel, sound sphere, games poetic, carnival culture, tricksterism, mythopoetic, neomythological text.

Тексты Исаака Бабеля на протяжении долгого времени удерживают вни­мание критиков и литературоведов. Современные переиздания свидетельству­ют о неослабевающем интересе читателей и исследователей. Уже в 1928 году в издательстве «Academia» вышел сборник, посвященный изучению творчества писателя. Затем после реабилитации Бабеля (во многом стараниями А.Н. Пирож­ковой) произошло его второе открытие, волна новых публикаций и исследова­ний.

Многие имена навсегда связаны с писателем: И.А. Смирин, Л.Я. Лившиц, Ф.М. Левин, У.М. Спектор, Е.И. Погорельская С.Н. Поварцов, А.Ю. Розенбойм, Г. Белая, Л. Поляк, И.Н. Сухих, Ш. Маркиш, А. Жолковский, М. Ямпольский, Е. Добренко, В. Эйдинова, И. А. Есаулов, Ю. Щеглов и др. Опубликованы де­сятки монографий. Проходят научные конференции и чтения, приуроченные к юбилейным датам. Выходят новые статьи в России и за рубежом, защищаются диссертации. Все это свидетельствует об острой актуальности творчества Бабе­ля. Кроме того, остается еще много неисследованного.

Детально освещен историко-биографический аспект творчества Бабеля, в том числе и национальная составляющая, есть и серьезные монографические исследования поэтики. Множество работ посвящено стилю. Объясняется отли­чие Бабеля импрессионистическим (заостряющим и выделяющим то, что наибо­лее поражало) подходом автора к материалу.

Несмотря на ряд добротных исследований жизни и творчества писателя, загадка Бабеля еще не отгадана. Так, к примеру, одна из них стала работа писате­ля в ЧК, однако современные исследователи приходят к мысли, что это мистифи­кация, которая порождена самим Бабелем, любившим хорошую шутку. Ведь ни в одном списке сотрудников его фамилия не найдена. Перспективными остаются исследования творческого диалога Бабеля с другими писателями и деятелями культуры его эпохи, а также многие иные вопросы.

Всеми признано, что поэтика Бабеля строится на антитезах. В основании поэтики положен гротеск [1]. Мир художественных текстов Бабеля - это выверну­тый мир, мир наизнанку [2]. Здесь все размолото и перемешано, нет ценностной ориентации. В конармейском цикле картина разъятого мира явлена буквально: черепки священных сосудов валяются на полу жилища вместе с калом, листки Евангелия и мертвые тела покрывают поле. То, что Юрий Олеша назвал «вы­гребной ямой тысячелетий», стало у Бабеля плоскостью обломков и остатков мира живого и неживого.

Не осталось границ и условностей между ценностным и непоэтичным, ни­зовым, скрываемым. Нет запретов и стыда, нет сдерживающих условностей куль­туры. Законы поэтики связывают с воплощенной телесностью, даже шокирующей откровенностью и кощунством.

Гибель старого мира осмысливали по-разному, например, в образах заката. В письмах (6.8.20. Хотин) Бабель охарактеризовал ощущение себя как пребыва­ние на «большой, не прекращающейся панихиде» (тексты Бабеля здесь и далее цитируются по [3] с указанием номера тома и страниц). В то же время катастро­фичность бытия Бабелем осмысливается в неомифологической прозе и различ­ных жизнетворческих мистификациях.

В «Воспоминаниях о Бабеле» Фазиль Искандер называет свою часть книги «Могучее веселье Бабеля», а Лев Славин пишет о том, как Бабель сказал, что стиль эпохи заключается «в мужестве, в сдержанности, он полон огня, страсти, силы, веселья» [4]. Неожиданное появление последнего слова, плохо сочетаю­щегося с первыми, с самой эпохой гражданской войны, позволяет говорить об игровой поэтике и карнавале (в понимании М.М. Бахтина).

В той же книге воспоминаний К. Паустовский отмечает, что все, кто видел Бабеля за работой, поражались «печальным его лицом и его особенным выраже­нием доброты и горя». Ранние «смешные» рассказы Зощенко, написанные чело­веком с сильной депрессией, почти того же порядка. Установка на игру и шутку являлась поведенческой и творческой стратегией. По воспоминаниям А.Н. Пи­рожковой, Бабель утверждал, что человек рожден для веселья и наслаждения жизнью. Всё это вместе позволяет понять художественный метод писателя как травестирование известных сюжетов.

Одним из способов создания такого литературного мира становится ис­пользование трикстера [5]. Этот тип героя нарушает все запреты, он соотносится с маргинальной группой угнетенных: если я не могу победить, то буду пакостить, играть не по правилам. Он содействует тому, чтобы в мире не осталось сакральности. Это психопомп и медиатор, способствующий переходу.

Такой подход к материалу принимается не всеми: если «Одесские рас­сказы» можно оправдать спецификой пространства свободного города у моря с торжествующим Беней Криком, то циклы о гражданской войне плохо вписывают­ся в игровую парадигму. Возникает сопротивление материала, замеченное уже современниками (например, С. Буденый резко негативно отнесся к «Конармии»).

Хотя традиционно «Конармию» пытались встроить в один ряд с «Чапае­вым» Д. Фурманова и «Железным потоком» А. Серафимовича, а отличительные черты прозы И. Бабеля осмысливали в качестве идеологических недостатков целостного изображения истории Первой Конной, так как главной задачей цик­ла понимали создание образов бойцов. Однако отмеченная «фрагментарность» прозы автора «Одесских рассказов» вряд ли может быть рассмотрена как не­профессионализм писателя. Теперь уже Бабеля не рассматривают с оговорка­ми в конце канонизированного списка после А. Серафимовича, Д. Фурманова, А. Фадеева, Вс. Иванова и других.

Таким образом, в современном литературоведении наметилось существен­ное переосмысление творчества писателя, ряд исследователей подошли к ана­лизу игровой поэтики и рассмотрению жизненных мистификаций. Современные исследования осуществляют анализ всего творческого комплекса текстов, а не отдельных образов и мотивов. С этих позиций необходимо по-новому взглянуть на парадигму звукового мира в творчестве Бабеля.

Проходящая через все тексты карнавальная стратегия тесно связана с юж­ным городским текстом, волновавшим Бабеля. Сам пространственный текст до сих пор продолжают воспринимать сквозь призму поэтики южнорусской школы, в то время как пыльная Одесса Пушкина еще была далека от карнавала. Даже «Белеет парус одинокий» В.П. Катаева не поколебал сложившийся устойчивый миф об Одессе.

Анализируя тексты И. Бабеля, критики и литературоведы обращали вни­мание на звуковую организацию текста, когда при помощи тех или иных речевых звуков создавалось впечатление наличия в изображаемом мире акустических эффектов. Однако в целостную картину мира, вписанную в игровую стратегию, соносфера Бабеля еще не выстраивалась. Те звуки, которые слышит рассказчик или персонаж, которые посредством высказывания «слышит» читатель, создают звуковой мир текстов писателя-одессита. Пространственная характеристика Ба­беля становится особым знаком карнавала.

Звуковой мир прозы Бабеля, как неоднократно отмечали исследователи, отличается резкостью и насыщенностью. В разных текстах (тематически или про­странственно маркированных) он неоднороден. Соносфера «Конармии» коле­блется от какофонии боя до полной тишины, связанной, например, с осознанным желанием ничего не слышать, отгородившись от мира. К примеру, в «Берестечке»: «Жители заложили ставни железными палками, и тишина, полновластная тишина взошла на местечковый свой трон» [3, II, с. 120]. Религиозное семанти­ческое поле хасидизма, соотнесенное с понятиями покоя и субботы, окрашивает своими коннотациями значимое отсутствие.

Тишина становится ощутимой пришлыми персонажами, она преподносится рассказчиком как явление, управляемое местными жителями, нечто, способное поглотить громкий звук какофонического марша: «Мы прослушали песню молча, потом развернули штандарты и под звуки гремящего марша ворвались в Бере­стечко» (там же) - и сразу в ответ на это действие жители закрывают свои окна, и в мире местечка воцаряется тишина. Абсурдность такой нейтрализации звука подчеркивает невозможность сохранения прежнего миропорядка.

В текстах Бабеля озвучивание создаваемого мира располагается на при­вычных оппозициях «звук - отсутствие звука», при этом тишина маркируется по­ложительно - как мудрый покой, а какофонический звук - как маршевые ритмы перемен, которые рядом персонажей (в том числе гибнущих) воспринимаются негативно окрашенными.

В то же время такая оппозиция звучащего и беззвучного мира приобретает и прямо противоположные характеристики. Всё зависит от так называемой «точ­ки слуха» - позиции персонажа, который встраивается в происходящие события или выпадает из них. Для красноармейцев гремящий марш звучит бодрящим сиг­налом к действию, а тишина, соотнесенная с его прекращением, подобна застою. Однако отнюдь не всегда уравнивается безмолвие и отсутствие действия.

Беззвучный мир может быть ужасающим своей катастрофичностью. В «Учении о тачанке» великое безмолвие рубки противоположно лопнувшей шрапнели, нетерпеливой пуле, зарывающейся в землю, просвистевшему над го­ловой снаряду: ««Ура» смолкло. Канонада задохлась. Ненужная шрапнель лоп­нула над лесом. И мы услышали великое безмолвие рубки» [3, II, с. 94]. Метафо­ра и эпитеты, подчеркивающие оценку персонажем одной из стороны звучащего мира, помогают создать контраст «звуки - их отсутствие». «Торжественность» момента прихода смерти, собирающей свои жертвы, подчеркивается соносфе­рой - прекращен «бессмысленный» шум, происходит главное.

Напряженное, различающее дискретные звуки внимание к акустической сфере в военное время можно было бы сопоставить с мирным гулом улиц Одес­сы, звоном колоколов, грохотом телег, пароходными гудками, сиренами, неесте­ственностью тишины в большом городе и прочими звуками жизни.

Так, звуки, введенные в тексты Бабеля, разворачиваются не в линейном расположении от отсутствия звука к его наличию и усилению, а в удвоенном (с прямо противоположной оценочной маркировкой) линейном расположении, сво­еобразной оси координат: от тишины положительной к отрицательному звуку и 356 от звука положительного к отрицательному безмолвию. При этом точка в этой системе для разных персонажей может иметь разное, часто противоположное значение.

На эмоциональном контрасте часто рассказчик взаимодействует с читате­лем. Таким образом, парадигма игровой поэтики текстов Бабеля, помимо карнавализации и трикстерства, осложняется авторской установкой на обман чита­теля, плутовской игрой, что отражается и в звучащем мире (в «Речи на Первом съезде советских писателей» Бабель признался, что воспринимает свое взаимодействие с читателем как войну - последний атакует писателя).

Автор использует недискретные звуки и как символы. В «Конармии» звон переходит в безумный рев. «Костел в Новограде» открывается звуком, наруша­ющим границы нормы: «Рядом с домом в костеле ревели колокола, заведенные обезумевшим звонарем» [3, II, с. 45]. Завершается новелла замыкающим повто­ром: «громовый хохот Ромуальда и нескончаемый рев колоколов, заведенных паном Робацким, обезумевшим звонарем» [3, II, с. 48]. Акустика конструирует кольцевую композицию, расставляя смысловые акценты. Гибнущий мир, сопро­вождающий свою гибель гулом колоколов, характеризуется сферой безумия.

Сцепление христианского контекста с психическим расстройством чело­века поддерживается не только живописью, но и звуком. Автор травестирует известные евангельские сюжеты и дискредитирует звук тревожного колокола выбором словоформы «рев» (лексемы со звериными коннотациями). Рев колоко­лов - это уже не музыка католического искусства, это агония. Дикость поведения обезумевшего звонаря при всей интертекстуальности образа (отсылки к «Собору Парижской Богоматери») противополагается культуре.

Герой, по своей профессии призванный служить проводником культуры в мир, на самом деле в глазах рассказчика оказывается диким человеком, тем, в ком расстроилась человеческая норма. Наличие прецедентного текста позволяет увидеть авторскую игру, кардинально переворачивающую сложившееся в систе­ме персонажей оценочное поле.

Автор на грани кощунства может переиначивать известный евангельский сюжет, погружая его в бытовую историю. Беспрерывный звук и в «Начальнике конзапаса» квалифицирует нерасчленнность безрадостного бытия: «На деревне стон стоит. Конница травит хлеб и меняет лошадей» [3, II, с. 54]. Конармейцы не совпадают с нерасчлененным зловещим звучанием, они вне его. Они - причина звука. Приход этих всадников в место, где живут люди, порождает рев, стон, без­молвие. Звуки непрерывные и неразрозненные (вплоть до своего замирания в тишину) становятся симптомами смерти.

Конармейцев неоднократно сравнивали с всадниками апокалипсиса, геро­ями, вышедшими в людской мир на жатву. Преждевременная жатва пшеницы от­сылает к притче Иисуса Христа о добром семени и плевелах. Хозяин удерживает рабов от преждевременного истребления сорняков, чтобы за «чисткой» не погу­бить доброе: «Оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в снопы, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу мою... Так будет при кончине века: изыдут Ангелы, и отделят злых из среды праведных, и ввергнут их в печь огненную: там будет плач и скрежет зубов» (Мф. 13:33, 49 - 50). Конармейцы вторгаются в местечковый мир, чтобы разделить своих и чужих, но своих не оказывается. Даже в ряды бой­цов прокрадывается чужак, носящий очки и не умеющий держаться на лошади.

На первый взгляд, демонстрируется столкновение гуманизма старого и но­вого гуманизма гражданской войны (последний как отклик на социальный заказ провозглашен в «Разгроме» Фадеева). В то же время, отдавая герою свой псев­доним и многие свои чувства и восприятие мира, автор размежевывается с ним: это трикстерская стратегия заслать в ряды первой конной человека, который все портит.

Новый мир встречает своим условием: «А испорть вы даму, самую чистень­кую даму, тогда вам от бойцов ласка». И Лютов осуществляет этот завет в «По­целуе». Рассказ опубликован почти через 10 лет, когда был собран конармейский цикл. Само появление этого дополнения к «Конармии» по-новому позволяет про­читать образ главного героя и авторскую игровую стратегию.

Профанирование ранее сакрального христианского сюжета характерно, в целом, эпохе и близкому окружению Бабеля. А.Н. Пирожкова в своих воспоми­наниях рассказывает о посещении концерта Утесова летом 1934 г. в саду театра «Эрмитаж», после выступления за столом под деревьями собрались несколь­ко человек, среди которых был и Бабель с женой. Люди отдыхали, пили пиво и лимонад, а Утесов с Ардовым развлекали всех своими рассказами, переиначи­вавшими чудеса Иисуса Христа: «Как Христос накормил целую толпу людей пя­тью хлебами? Иисус говорит: «Ну, подходите!» - Из подошедших образовалась большая очередь. Каждого Иисус спрашивал: «Чем занимаетесь?» - И когда отвечали «Торгую в церкви свечами» или «Пеку и продаю просвирки», Христос заявлял: «Лишенец!» или «Лишенка!» и отталкивал их в сторону. Ну, а тех, кто не торговал, было так мало, что пяти хлебов им хватило. Или Иисус говорит своим ученикам: «Пойдемте на свадьбу, сотворим там чудо - возьмем вино с собой». Или Иисус перед зеркалом» выдергивает волоски из носа, мать Мария спраши­вает: «Опять к синагоге шляться?», а сын отвечает: «Мама, ну что ты понимаешь в политике!» - И так переиначивались многие чудеса Христовы…» [3, IV, с. 373].

Отметим реализованную и в текстах Бабеля игровую стратегию на грани кощунства, а также понятные эпохе 20-х годов слова «лишенец», «лишенка» - названия граждан РСФСР, лишенных избирательного права 1918 - 1936 гг. Разделение людей на первый и второй сорт, на своих, которым можно, и чужих, кото­рым нельзя. При этом среди таких «неграждан» оказывались люди, связанные с церковью. В дурачество Ардова с Утесовым проникает анахронизм - просвирки и свечки - атрибутика церкви, которой еще не существовало во время Иисуса Христа. Игра и плутовство были нормой в поведении как знакомых Бабеля, так и его самого.

Соносфера в текстах Бабеля позволяет провести оценочное разграниче­ние разных миров. Так, в «Начальнике конзапаса» конармейцы не только травят хлеб, но и забирают лошадей, лишенные кормильцев мужики «спешат надерзить начальству, богу и своей жалкой доле». Глагол настраивает читателя на преодо­ление этикетных словесных границ, но в словах мужиков слышен только стон: «Начальник штаба Ж. ... с видимым вниманием слушает мужичьи жалобы. Но внимание его не более как прием» [3, II, с. 54]. Так оказывается, что власть не слушает жалоб обездоленных, не внимает их стонам. Начальник, стоящий при полном параде, - захватчик.

Рассказчиком такое поведение оценивается как идеологически верное. Нерасчлененный звук жалоб дает возможность переутомившемуся работнику полностью прекратить мозговую работу при полном отсутствии чувств сострада­ния: «Под успокоительный аккомпанемент их бессвязного и отчаянного гула Ж. следит со стороны за той мягкой толкотней в мозгу, которая предвещает чистоту и энергию мысли» (там же). Тактика дискредитации срабатывает в поле культуры с традиционно понимаемой справедливостью, сформулированной еще в ветхо­заветном законе: «Кто затыкает уши, чтоб не слышать стон бедняка, тот сам бу­дет кричать, и ему не ответят» (Прит. 21:13). Такая глухота начальника штаба к жалобам мужиков, казалось бы, требует возмездия.

Еще один аспект соносферы «Конармии» - это звуки любви. Во «Вдове» любовный треугольник обнаруживает свою напряженность в акустических дета­лях: «И, закрыв глаза, торжественно, как мертвец на столе, Шевелев стал слушать бой большими восковыми своими ушами. Рядом с ним Левка жевал мясо» [3, II, с. 165]. Умирающий, уже наделенный восковыми ушами, в оппозиции далекий - близкий пытается сосредоточиться на плохо различимом звуке боя, чтобы не слы­шать, как рядом «греется» друг с его женщиной. Катастрофичный неназванный звук подчеркивается увеличенными размерами органов слуха Шевелева.

Права владения не распространяются на женщину: выражая последнюю волю, герой распределяет золото, орден, хату и коня. О Сашке он ничего не го­ворит.

Неотвратимый конец сопряжен с почти религиозной жертвой: «Коня Абрамку жертвую полку коня жертвую на помин моей души...» [3, II, с. 164]. Имя Абрам - наиболее распространенное среди евреев - это вариант народного усеченного употребления имени Авраам. Имя, вошедшее в историю культуры как сакральное имя праотца, профанируется называнием животного (о плутовском поведении ветхозаветного героя можно посмотреть лекцию Якова Эйделькинда «Герои-трикстеры в Ветхом Завете. Лукавство и обман в повествованиях о библейских праотцах» на сайте YouTube). Любопытно, что на коне с еврейским именем ездил умирающий Шевелев. Кроме того, Авраам известен как герой, приносящий жертву. Различные смысловые нити, соединенные в одном образе, конструируют новый миф.

Таким образом, подводя итоги можно сказать следующее: Бабель воссоз­дает конфликтный мир, который реализуется в звуковой пестроте (природные звуки, например, шелест ковыля, сохраняются), построенной зачастую на кон­трастности и неожиданности оценки. Вывернутость мироустройства демонстри­руется и в соносфере: сигналы жизни связаны с болью, а далекие монохромные звуки со смертью, успокоением, сосредоточенностью внимания. Страшные звуки, крики и вопли, протяжные стоны не отменяют авторской установки на карнавал и игровую поэтику. Гротескный, преувеличенный мир и призван это продемон­стрировать.

Определенный смысл звукового мира демонстрируется через сочетание с определенным явлением. Но очень часто в текстах Бабеля происходит наруше­ние устойчивости привычного сочетания. Казалось бы, сбои логики, останавли­вающие внимание читателя, в звуковом мире могут сопрягаться с особым про­странством. Например, попытка управлять тишиной связана с окном - границей в потусторонний, хтонический мир конармейцев, несущих смерть. В локусе мерт­вых есть особый проводник-трикстер, голос которого воспринимается неестест­венно, например, он может быть громким, как у торжествующего глухого («Мой первый гусь»).

Время, как и место, оставляет свои знаки на семиотической звуковой шкале «Конармии». Здесь особая музыка и новые песни. Измерение звука позволяет увидеть переход, знаменующий конец одного состояния и начало нового. Это мена мира: прекращение старого и начало нового - катастрофа для одних и торжество для других. Удвоенная оценочная система позволяет читателю порождать противоположные интерпретации, оправдывая одних и осуждая других.

Библиографический список

1. Соколянский М. Гротеск в прозе Бабеля. Известия Российской академии наук. Серия литературы и языка. 2006; Т. 65, № 4: 48 - 52.
2. Подобрий А.В. Культура наизнанку или «Одесские рассказы» И. Бабеля. Мировая литература в контексте культуры. 2012; № 1 (7): 73 - 78.
3. Бабель И. Собрание сочинений: в 4-х т. Москва: Время, 2006.
4. Воспоминания о Бабеле. Москва: Книжная палата, 1989.
5. Жарников ГС. Поэтика «переходного мира» в прозе Исаака Бабеля (на материале циклов «Конармия» и «Великая Криница»). Диссертация ... кандидата филологи­ческих наук. Самара, 2018.

References

1. Sokolyanskij M. Grotesk v proze Babelya. Izvestiya Rossijskoj akademii nauk. Seriya literatury i yazyka. 2006; T. 65, № 4: 48 - 52.
2. Podobrij A.V. Kul'tura naiznanku, ili «Odesskie rasskazy» I. Babelya. Mirovaya literatura v kontekste kul'tury. 2012; № 1 (7): 73 - 78.
3. Babel' I. Sobranie sochinenij: v 4-h t. Moskva: Vremya, 2006.
4. Vospominaniya o Babele. Moskva: Knizhnaya palata, 1989.
5. Zharnikov G.S. Po'etika «perehodnogo mira» v proze Isaaka Babelya (na materiale ciklov «Konarmiya» i «Velikaya Krinica»). Dissertaciya ... kandidata filologicheskih nauk. Samara, 2018.

Статья поступила в редакцию 19.04.2020