Поэзия Е. Васильевой: текст и предтекст
A. A. Никитченко
Поэзия Е. Васильевой вобрала в себя литературное и религиозно-философское наследие множества стран, их исторических вех. Палитра ее творчества включает и строгие краски мистического католицизма Испании времен Святой Тересы Авильской, Святого Хуана де Хесуса, Святого Игнатия де Лойолы, то есть эпохи Средневековья и Возрождения; стройные цвета теорий Вл. Соловьева о Софии и Р. Штайнера о достижении гармонии в рамках антропософии; элементы православного богословия; резкие и порой неожиданные тона эпохи предсимволизма и непосредственно символизма (раннего и позднего) в русской литературе начала XX столетия. Столь широкий литературноисторический фон позволил поэтессе Е. Васильевой задействовать весьма богатый аппарат литературно-философского инструментария для реализации своих творческих задач.
С момента обретения Е. Васильевой литературной маски Черубины де Габриак в 1909 году, что стало возможным при активном участии поэта М. Волошина, и до завершения истории творческой судьбы поэтессы вся картина перцепции мира и ее отражение в поэзии были вверены, по нашему мнению, образу Черубины де Габриак. Двойник Васильевой существовал в литературно-философском пространстве, как помощник, редуцирующий конфликты реальности. В письме к библиографу Е. Архиппову от 29 ноября 1921 года поэтесса призывает его всецело доверять ей как Черубине: «<...> я нарочно взяла себе такое имя „Черубина“, думайте, что я не человек. Думайте, что я зеркало и будьте доверчивы ко мне, как к застывшему куску неизменного зеркала <...> не забывайте: я - зеркало, я - Черубина». Черубина де Габриак, как репрезент Е. Васильевой в поэзии, способствует внедрению ее религиозно-философских взглядов. Вспомогательными атрибутами этого процесса, на наш взгляд, являются мотивы, предложенные и активно используемые поэтами-диаволистами. Целью данного сообщения представляется индивидуальная интерпретация в стилизованной поэзии Е. Васильевой ряда мотивов, разработанных в произведениях писателей, чье творчество принято ассоциировать с этапом предсимволизма и раннего символизма в русской литературе начала XX столетия.
Наличие точек соприкосновения сфер реальной жизни автора и литературного пространства, созданного им образа, обусловлено фактом мистификации Е. Васильевой и собственно ее стилизованным творчеством. Черубина де Габриак стала не только вымышленным автором стихотворений, но также их главным героем. Следственно, Васильева, как поэт-стилизатор, сумела сделать своим личным «содержание психического мира», в одночасье и маски, и главного фигуранта ее поэзии. «Построив этот образ, он (стилизатор - А. Н.) замещает свои представления теми, какие свойственны <...> третьему лицу, и через них видит человеческий характер; замещает свою идеологию воображаемой и ею скрепляет оторванные друг от друга чужие понятия». Этот процесс «трансмутации» (термин Г. В. Нефедьева) личности способствовал становлению Васильевой как поэта, однако в конечном результате нанес некоторый ущерб ее душевному состоянию. Связано это с тем, что двойник становится лидером в паре «человек - двойник». «Сам человек выключается из активного хода вещей, становится пассивным объектом деятельности, поддавшись влечению к непознанной, но желаемой свободе чувств <...>». Отсюда фактическая неспособность Васильевой творить от своего имени и вне образа Черубины даже после разоблачения ее мистификации. Более того, поэтессу настигла боязнь «возмездия» со стороны Черубины, по ее мнению, существовавшей в действительности.
При помощи М. Волошина Васильевой удалось «уйти в чужое мироощущение» так глубоко, что «степень переключения художественного сознания» поэтессы достигла максимального уровня и привела автора к творческому кризису, длившемуся около четырех лет. Проблему удалось преодолеть благодаря безграничной любви Васильевой к поэзии и возрождению ее псевдонима к жизни, но уже вне игры в литературе. Избрание поэтессой пути мистификации и приобретение двойника оказались, на наш взгляд, «определенной попыткой преодоления безысходности <...> собственного сознания, как „снятия“ неустранимого противоречия, несовместимости рационального заданного знания и предельного личностного опыта, эмоционального ощущения <...>». Вслед за поэтами-диаволистами в своих произведениях Васильева поместила героя и его двойника в ситуацию их неразрывного сосуществования:
Двух девушек незавершенный бред,
Порыв двух душ, мученье двух сомнений,
Двойной соблазн небесных искушений.
Во внутреннем мире Черубины де Габриак присутствует пара полюсов, которые, по нашему мнению, вызывают «колеблющуюся амбивалентность между всеми возможными противостоящими друг другу элементами или позициями» в ее картине мира. Следственно, диаволический мотив раздвоения «Я», безусловно, близок Черубине:
Вижу девушки бледной лицо,
Как мое, но иное и то же
И мое на мизинце кольцо.
Это - я, и все так не похоже.
Наглядно диаволический мотив расщепления рассмотрен также в поэзии Ин. Анненского - «Бой сердца и мой, и не мой...», «Двойник»:
Не я, и не он, и не ты,
И то же, что я и не то же:
Так были мы где-то похожи,
Что наши смешались черты.
Герой четко осознает присутствие двойника, ему заведомо знакомы все грани его внутреннего состояния и действия, которые двойник намерен отразить:
И мое на устах ее имя,
Обо мне ее скорбь и мечты.
И с печальной каймою листы,
Что она называет своими,
Затаили мои же мечты.
И мой дух ее мукой волнуем...
Двойственность и оппозиция внутри самого образа Черубины де Габриак детерминирует возникновение различных ипостасей героини, которые условно можно разделить на две группы: круг «противоречивых» образов и группу «Светлых» образов. Первая группа ипостасей героини наполняет весьма большое количество поэтических произведений Васильевой, причем особо плотная их концентрация наблюдается в канве творчества Черубины периода мистификации 1909 года. Как представляется, связано это с тогда еще полноценным существованием маски Васильевой, об авторе которой знали лишь единицы. Маска-двойник поэтессы давала волю чувствам, знаниям и, в то же время, именно она принимала на себя удар и несла ответственность за нарушение предельно допустимых норм и границ. «Норма понимается двояко: это социально обусловленные догмы, и традиции, и личностно интуитивно ощущаемые возможности». Противоречие первой группы ипостасей Черубины де Габриак состоит и в принадлежности обозначенных образов к силам добра или зла и в свойственных им скорее негативных качествах, которые включают горделивость, надменность и прочие.
В «Гороскопе Черубины де Габриак» М. Волошина, программной для новоявленной поэтессы публикации, призванной представить ее членам редакции литературно-художественного журнала «Аполлон» и его читателям, образ девушки изначально позиционируется как амбивалентный, с преобладанием влияния мистико-оккультных сил. По свидетельству Волошина, образ Черубины говорит «о сатанинской гордости и принадлежности к миру подземному». Девушка принадлежит к когорте «властных, капризных и неожиданных в поступках». «Вышитые гладью гербы» на постели, застланной в колыбели нового поэта, а также черты его темперамента, обозначенные в статье Волошина, формируют представление о ней как об особе благородных кровей. Поэзия же Черубины де Габриак прямо указывает на ипостась царицы:
Царицей призрачного трона
Меня поставила судьба...
Венчает гордый выгиб лба
Червонных кос моих корона.
Основой религиозно-философской концепции Черубины де Габриак стала идея об эклектичном религиозном институте, Немыслимой Церкви, задача которой состояла в объединении систем координат христианства и мистики:
Я семь шипов сочла в твоем венке,
Моя сестра в Христе и Люцифере.
Реализация столь амбициозных планов предполагает обладание сверхъестественными силами и полномочиями. Судьба наделила ими Черубину. Однако вслед за диаволистами ее «исход из имманентного мира в мир «идеальный» (мыслимый, представляемый, возможный, трансцендентный) неминуемо приводит <...> к изоляции, одиночеству и полному отчуждению»:
С моею царственной мечтой
Одна брожу по всей вселенной,
С моим презреньем к жизни тленной
С моею горькой красотой.
Беспрецедентное желание Черубины де Габриак объединить необъединимое терпит фиаско, но стойкость поэтессы безгранична, и она продолжает искать пути достижения своих целей. Безысходность положения героини порождает органичное дополнение к системе мотивов ее поэзии, мотив «блуждания по кругу», символизирующий несбыточность стремлений Черубины:
Но я умру в степях чужбины,
Не разомкну заклятый круг.
Или
Моя любовь в магическом кольце.
В стихотворении, посвященном редактору журнала «Аполлон» С. Маковскому, Черубина пишет:
Твои цветы... Цветы от друга,
Моей Испании цветы.
Я их замкну чертою круга
Моей безрадостной мечты.
Сквозь призму диаволизма поэзия Васильевой приемлет и элементы гностико-герметических философских взглядов, касающихся взаимосвязи, а также иерархии тела, души и духа во внутреннем мире человека. Каноническим для традиционного христианства видится представление о теле как о враге и сдерживающем факторе по отношению к душе. Учитывая древнюю этимологию вопроса, вслед за диаволистами поэтесса признает существование триединства - духа, души и тела. В этой системе дух является пленником души, а она сама терпит мучения от судьбы, смысл которой заключается в невозможном желании Черубины де Габриак, слиянии Царства Христа и Царства Люцифера:
Я - в истомляющей ссылке
В этих проклятых стенах.
Либо
Навек одна я в темном склепе,
И свечи гаснут...
Те же настроения разделяет поэзия Ф. Сологуба:
Опять меня замкнули стены,
Я каменеть начну опять.
Богаты подобными примерами и поэтические произведения К. Бальмонта:
Келья моя и тесна, и темна...
Вопросу равноправия души и тела в философской концепции Черубины де Габриак посвящена статья библиографа Е. Архиппова «Темный ангел Черубины». Результаты исследования литературоведа указывают на тему томления плоти как одну из ведущих в поэзии инфанты. Поэтессе открылось «новое узнание плоти», ей был преподнесен «новый дар услышания своей плоти», покровителем которой, по мнению Архиппова, стал Темный ангел. Проблематика плотского начала в поэзии Черубины была разрешена посредством высвобождения Темного ангела плоти. «<...> Темный ангел плоти, связанный и незрячий. Оттого тело и умирает, что ангел его связан и незряч»:
Все то, что на Земле мучительно и тленно, я ночью белою не в силах побороть, и хочется сказать: она благословенна, измученная плоть...
Таким образом, вся картина мира концентрическими кругами уходит в центральную точку, которой оказывается собственное «Я» Черубины де Габриак, помещенное в особые обстоятельства ее несбыточных желаний. «Когда замкнутость в своем «Я» оценивается позитивно, она приобретает очевидные черты <...> эгоцентризма <...>», что еще раз подчеркивает важную роль ипостаси царицы в произведениях Черубины:
Глаза опушены. К твоей красе идет
И голос медленный, таинственно незвонкий.
И набожность кощунственных речей
И едкость дерзкая колючего упрека,
И все возможности соблазна и порока.
Мистико-оккультный компонент поэзии Е. Васильевой дополняется ипостасью колдуньи для ее литературной маски. «Амфилады угаснувших веков дарят поэта колдовскими знаниями и облекают душу пламенем печали»:
Ты ли, царица, вновь не сольешь Силой своих заклятий - С мрачною кровью падших богов Светлую кровь героев!
Сверхъестественные способности Черубины-колдуньи, как представительницы Царства Люцифера, направлены на воссоединение с Христом. Возможность Богосупружества становится, на наш взгляд, переходным этапом на пути слияния двух Царств:
Я пред Пасхой, весной, в новолунье У знакомой купила колдуньи Горький камень любви - астарот. И сегодня сойдешь ты с распятия В час, горящий земными закатами.
Важна особая функция зеркала и отражающих поверхностей. «Воспроизводя образы, зеркало удерживает и как бы хранит их». На этом принципе основано его применение в процессе совершения магических обрядов и ритуалов, «для вызывания духов-образов, которые были им восприняты в прошлом и которые <...> хранятся в нем»:
Ты в зеркало смотри, смотри, не отрываясь, гам не твои черты, там в зеркале живая, другая ты.
Ассоциативный ряд символов в поэзии Васильевой, повторяющих функцию зеркала, может быть продолжен отражательной способностью стекла:
В слепые ночи новолунья
Глухой тревогою полна,
Завороженная колдунья,
Стою у темного окна <...>
В темно-зеленых зеркалах
Обледенелых ветхих окон
е мой, а чей-то бледный локон
Чуть отражен.
Начиная с 1913 году в поэзии Черубины де Габриак становится особо заметно влияние мотива «нарциссического „самоотражения“ демиургического художника <...>, в котором шопенгауэровская концепция „мира, как воли и представления диаволически усилена“: в отличие от Бога-творца аутистический демиург не может видеть собственное отражение в мире, поскольку он не способен к настоящей „объективации“ и отказу от самого себя»:
В зеркале словно стекло замутнилось,
что там в зеркальной воде?
Вот подошла и над ним наклонилась...
Господи, Боже мой, где,
где же лицо, где засохшие губы;
в зеркале пусто стекло.
Зеркальная поверхность способствует налаживанию связи с высшими силами. Огненное пламя, лучи света, исходящие из зеркала в поэзии Черубины указывают на каббалистический термин «лучистое зеркало», дешифрующийся как дар предвидения, прорицания, которым обладал, в том числе, и Моисей:
И видит в зеркале не пряди, не лоб, не бледную ладонь, а изнутри в зеркальной глади растущий пламени огонь.
Или
Сразу зажгло
Зеркало все ослепительным светом
Пламя не нашей земли.
Это ли будет последним ответом?
Господи, Боже, внемли.
Способностью к увещеванию обладает и сама Черубина, что расширяет ее возможности в роли колдуньи, а также отделяет от круга диаволистов. «Диаволист лишь наряжается в религиозно-магические одеяния, не имея при этом силы для высвобождения какой бы то ни было метафизической или пророческой энергии». Е. Архиппов подчеркивает присутствие столь неординарных возможностей Черубины: «Печать угасших веков, где зародилась и не произросла тонкая и омраченная гибелью жизнь, лежит на всем, что говорит поэт и что провидит сквозь „горечь красоты“, сквозь „тьму тысячелетий“»:
Я так знаю черты ее рук.
И, во время моих новолуний,
Обнимающий сердце испуг,
И походку крылатых вещуний,
И речей ее вкрадчивый звук.
Образ Черубины-колдуньи вобрал в себя опыт всей истории цивилизации, накопил элементы мифологии и символики многих народов мира. Отсюда сходство ее ипостаси с легендарными вещуньями древнегреческой и древнеримской мифологии. Черубина-пророчица предсказывает будущее, подобно Сивилле, она вьет канву судьбы, как одна из Мойр:
Когда медведица в зените
Над белым городом стоит,
Я тку серебряные нити
И прялка вещая стучит.
Из «Гороскопа Черубины де Габриак» М. Волошина становится также известно об астрологических покровителях девушки: «две планеты определяют индивидуальность этого поэта: мертвенно-бледный Сатурн и зеленая вечерняя звезда пастухов - Венера <...>». Космические тела наделили Черубину даром предсказывать события, задействуя основы хиромантии, умение читать по линиям ладони:
В глубоких бороздах ладони
Читаю жизни письмена:
В них путь к Мистической короне
И плоти мертвой глубина.
Диаволический мотив двойственности продолжен в поэзии Е. Васильевой еще двумя ролями Черубины - романтической ипостаси Золушки и роли покаявшейся праведницы. Оба образа составляют, на наш взгляд, группу «светлых» ипостасей Черубины, полярных ролям царицы и колдуньи, с целью демонстрации противоречивости натуры литературной маски Васильевой и, как следствие, тернистости и сложности ее пути. После разоблачения мистификации Е. Васильевой и М. Волошина доля оккультизма в поэзии Черубины была незначительной, однако поэтесса продолжила совмещать элементы христианства и мистики, в виде антропософии, в своем творчестве. Признаки сомнения и осознания противоречивости своих желаний, подобно тем, что мучили Святую Тересу Авильскую после мистического экстаза, выражены в поэтических произведениях Васильевой неоднократно:
Ишу защиты в преддверьи храма
Прел Богоматерью Всех Сокровищ,
Пусть орифламма
Твоя укроет от злых чудовищ.
Черубина призывает высшие силы на помощь:
Господи! Сделай м не душу такую,
Чтоб не роптала она!..
Ипостась Золушки конкретизировала пространный образ праведницы в поэзии Е. Васильевой и стала его логическим продолжением. Чистота и черты «святости жертвы», свойственные образу Золушки как девушки «обиженной» судьбой, повествуют не только об элементах нелегкой биографии самой Васильевой:
Этой ночью - все надежды
Ты сожги дотла!
Утром - рваные одежды,
В очаге - зола... [5, с.57].
Речь также идет об отчуждении поэтессы в связи со специфической религиозно-философской концепцией, приведшей ее к избранию «великой гордости рубинов»:
Утром меркнет говор бальный...
Я - одна... Поет сверчок...
На ноге моей хрустальный башмачок.
Путь завещанный мне с детства -
Жить одним минувшим сном.
Славы жалкое наследство...
Образ Золушки, по нашему мнению, как символ трудолюбия и стойкости духа, призван подчеркнуть непоколебимость Черубины:
Наш узкий путь, наш трудный подвиг страсти,
Заткала мглой и заревом тоска.
Стезя Черубины предполагает борьбу, требует невероятных усилий и оставляет героиню в одиночестве, что закаляет ее дух:
За окном чуждых теней миллионы,
Серых зданий длинный ряд,
И лохмотья Сандрильоны -
Мой наряд.
Таким образом, объективация творческих задач и духовных стремлений Е. Васильевой становится возможной при помощи образа Черубины де Габриак на протяжении всей истории творчества поэтессы. Литературная маска поэтессы, ставшая ее двойником не только в рамках мистификации, многолика и полифункциональна. Задействуя ряд диаволистических мотивов, таких как мотив двойничества, зеркальности, хождения по кругу и пр., поэтесса демонстрирует все возможные ипостаси своего двойника и, вместе с тем, главного лирического героя своих поэтических произведений. Черубина предстает в роли царицы, колдуньи и провидицы, праведницы и, как частный ее случай, в образе Золушки. Расщепление и амбивалентность личности Черубины де Г абриак говорят о сложности и неординарности картины мира этого героя и его создателя. Религиозно-философские истоки поэзии Васильевой, пройдя, в том числе, сквозь мир концепций поэтов-диаволистов, также наполнили ее произведения особой системой культовых знаков и символов, исследование которых требует отдельного сообщения.
Л-ра: Література в контексті культури. – Дніпропетровськ, 2008. – Вип. 18. – С. 175-183.
Критика
