«Магия словесного разнообразия» (о стилистике И.С. Шмелёва)
Е.Г. Руднева
В творческом самосознании И.С. Шмелева чувство слова было первостепенным: “Главное мое качество - язык. Я учился сызмальства народным выражениям, и мое ухо очень чутко...”. С языком органическим связано его “чувство народности, русскости, родного”, - писал он в автобиографии.
Истоки языкового богатства Шмелева - живая народная речь, фольклор, религиозные тексты, классическая литература. Самобытный дар писателя претворил стихию национального языка в новую эстетическую реальность. Со стихотворением Уитмена сравнивал К. Бальмонт ответ Шмелева на вопрос о том, “какие именно рабочие бывали на дворе у его отца” и оказались первыми “научителями” мальчика. Распевным голосом Шмелев ответил: “Плотники, маляры, кровельщики, бондари, каменщики, тележники, землекопы, водоливы с барж, парильщики, ездоки-ломовые, бараночники, сапожники, скорняки, портные, кузнецы, коновалы, мостовщики, шорники, слесаря, веничники, угольщики - лесной народ, молодцы приказчики, рядчики, десятники, мясники, быкобойцы...”.
Они-то и стали персонажами художественного мира Шмелева. Их речь, “явившую живую магию словесного разнообразия”, эстетически полнокровно воссоздал Шмелев в своих зарисовках народного быта. Воспроизведя колоритную повседневность замоскворецкого купечества и простолюдинов в адекватной речевой форме, Шмелев, подобно Далю, но средствами художника создал своеобразный словарь живого великорусского языка. Им реконструирована и зафиксирована в ее звучании устная речь непосредственного бытового общения во всем ее лексико-семантическом и интонационно-синтаксическом многообразии.
Созданные им в эмиграции картины прошлого проникнуты ностальгической идеализацией православных начал русской жизни. Это способствовало особенно интенсивному использованию им церковнославянизмов, ставших со времен принятия христианства органическим элементом народного языка. Ориентация же на традиции художественной культуры сказалась в реминисценции текстов Крылова, Гоголя, Кольцова, Островского, Лескова.
Особенности отношения Шмелева к слову отчетливо проявилось в стилистике одного из наиболее совершенных его творений - в повести “Богомолье”. Создав своего рода энциклопедию русской жизни, Шмелев максимально использовал лексическое богатство народного языка, сохранив для потомков значение многих слов и конкретность обозначаемых ими реалий.
Идиллический хронотоп повести определил стилевую и стилистическую ее доминанту - воспроизведение повседневного поведения, взаимоотношений, ежедневных занятий, трудовых процессов, обрядов и обычаев, праздничной и постной трапезы, одежды, утвари, убранства комнат, церковной службы. В традициях идиллического жанра Шмелев дал представление о национальной кухне, сопроводив повествование подробными “меню”: “Предлагает нам расстегайчиков, кашки на сковородке со снеточном, а то и московской соляночки со свежими подберезничками. Горкин отказывается. У Троицы, Бог даст, отговемшись, в “блинных”, в овражке всего отведаем - и грибочков, и карасиков, и кашничков заварных, и блинков, то-се... а теперь, во святой дороге, нельзя ублажать мамон. И то бараночками и мягеньким грешим, а дальше уж на сухариках поедем, разве что на ночевке щец постных похлебаем’4. Описываются способы приготовления отдельных блюд, например, мурцовки: “мнут толкушкой в чашке зеленый лук, кладут кислой капусты, редьки, крошат хлеба, поливают конопляным маслом и заливают квасом. Острый запах мурцовки мешается с запахом цветов”.
В том же ключе, т.е. скрупулезно точно даны описания одежды в ее характерности для разных слоев населения, например, для богомольцев: “Движутся богомольцы,... есть московские, как мы, а больше дальние, с деревень: бурые, армяки — сермяга, онучи, лапти, юбки из крашенины в клетку, платки, поневы”. “Бедный народ все больше: в сермягах, в кафтанишках, есть даже в полушубках с заплатками - захватила жара в дороге, - и в лаптях, и в чунях, есть и совсем босые. Перематывают онучи, чистятся, спят в лопухах у моста, настегивают крапивой ноги, чтобы пошли ходчей”. Монашки-трудницы в поле - синие платья, белые платочки, подкованные башмаки. Подобные подробности неоднократно возникают по ходу повествования.
Столь же точен Шмелев в описании богослужения и обрядов, соборов, в описании подмосковного ландшафта, интерьера дома, трактира, гостиницы, двора, улицы, рынка, транспорта: “Смотрим - хороший дом, с фигурчатой штукатуркой, окна большие светлые, бемского стекла, зеркальные, - в Москве на редкость; ворота с каменными столбами, филенчатые, отменные. Горкин уж сам замечательный филенщик, и то порадовался: “Сработано-точисто!".
Известное разнообразие вносится точным использованием профессионализмов, характеризующих речь плотника, бутошника, сундучника, игрушечника. Воспроизведены мольбы убогих: “Благодетели...милостивцы, подайте милостыньку ...у богому-безногому...родителев-сродников...для ради Угодника, во телоздравие, во душиспасение...”. Не менее выразительно звучит речь трактирщика: “Говорю: “Басловите, батюшка, трактирчик на Разгуляе открываю”. А он опять все сомнительно: “Разгуляться хочешь?" Открыл. А подручный меня на три тыщи и разгулял!”. И стишок поет:
Брехунов зовет в “Отраду”
Всех - хошь стар, хошь молодой.
Получайте все в награду
Чай с мытищенской водой!... И приговаривает: “Русский любит чай вприкуску, Да покруче кипяток!”
- А ежели по-богомольному, то вот как: “Поет монашек, а в нем сто чашек?” - отгадай, ну-ка? Самоварчик! А ну, опять... “Носик черен, бел-пузат, хвост калачиком назад?” Не знаешь? А вот он, чайничек-то! Я всякие загадки умею. А то еще богомольное, монахи любят... “Господа помолим, чайком грешки промоем!” А то и “кишки промоем!... И так говорят”.
Эстетическая позиция Шмелева сказывается в широком использовании сентиментально-ласковых интонаций и соответствующей лексики, в обилии слов с уменьшительными суффиксами, относящихся к разным сферам жизни: крестик, молитвочка, куполка, церковки, иконки; калачик, сахарок, смородинка, сухарик, лимончик, вареньице; туманец, лодочка, неподалечку, ножичек, сундучок, поклончик, гостинчик. В том же тоне звучат обращения: Антипушка, Симеонушка. На улице бабы “умильными голосками” зазывают богомольцев:
Чайку-то, родимые, попейте... приустали, чай?..
- А у меня в садочке, в малинничке-то!..
- Родимые, ко мне, ко мне!.. Летошний год у меня пивали... и смородинка для вас поспела, и ...
- Из луженого-то моего, сударики, попейте... у меня и медок нагдышний, и хлебца-то тепленького откушайте, только из печи вынула!..”.
Обилие ласкательных слов и выражений, умиленных интонаций мотивировано избирательностью детского сознания семилетнего Вани, который в многоголосии жизни не слышит и не повторяет “плохих” слов. Диапазон воспринимаемых им интонаций достаточно ограничен. Он наблюдает, например, ссору Горкина и трактирщика или ссору Горкина и Домны Панферовны, когда “кипят страсти” (“Чего рот раззявила? Ишь, шпареная какая”), но раздраженные интонации и грубая лексика нивелированы общим тоном повествования и трактуются как случайные в обиходе богомольцев.
Иное дело - реплики “сресарей”, враждебно высмеивающих богомольцев: “Молчи, монах, в триковых штанах!” и т.п. Однако подобных сцен немного в повести, пространственно-временная организация которой сосредоточена на пути богомольцев из Москвы в Сергиеву Лавру. Поэтому для всех них, особенно для Горкина, характерно органическое включение в бытовой разговор религиозной лексики в народной огласовке (рассказ Горкина о грехе, о душе и т.п.). И эта лексика, связанная с христианскими представлениями, усваивается ребенком наряду с бытовой. Она формирует его сознание, для Вани привычными становятся понятия : говенье, архангел, скорбный лик, грех, душе во спасение, душевное дело, в животе Бог волен, часовня, преподобный, келейка, благочестивый, святые мощи, послушание, просвирки. Рассматривая картинку и вспоминая объяснения Горкина, Ваня видит, как “исходит душа из тела и как она ходит по мытарствам, а за ней светлый Ангел”.
Подобным же образом осваивается им православный календарь: Петровки, Покров, светлый день Пасха, Успеньев день и т.д. Он дополняется историческими датами - воспоминания о французах в
Книжная светская культура представлена скрытыми и явными цитатами, стилистически близкими фольклору. Лейтмотивом звучат слова из песни пахаря Кольцова: “Красавица зорька в небе загорелась...”.
Персонажи Шмелева проявляют заинтересованное отношение к слову. В начале повести Ваня задает вопрос: “Что такое прогореть?”. Горкин поясняет: “А вот снимут последнюю рубаху - вот те и прогорел. Как прогорают-то... Очень просто! ”. Он же в другом месте разъясняет: "Талан от Бога, не проступись - значит правильно живи”. “Щепетильник? - с коробами-то ходит, с крестиками, иголками, пуговками”. “В давние времена заготовляли солому под царей - с того и Соломяткины”, - объясняет один из персонажей происхождение своей фамилии. Нередко герои Шмелева не прочь поиграть словами, сотворить новые речения: “Веру не шатайте, шатущие”, - говорит Горкин слесарям; “Повозка увозлива”, “громком погромыхивает”, “пешочком с мешочком”.
Особый круг разговорной лексики образован юмористически окрашенным словотворчеством шмелевских героев: баславлять, чистяга, антерес, дотрогнутыться, зарочный золотой, нечуемо, мудрователь, проклаждаться, пондравиться, избасня, зазвонистый, обмишулиться, ворочь, душу пожалобить, ослободить, шурхать, спинжак, пукетик, зеркальки, на долони, альхерей. Подобные слова по-споему “компенсируют” отказ от обновления словаря, характерный для ряда русских писателей в эмиграции.
Совмещение в речи одного персонажа слов из разных семантико-стилистических пластов (просторечье и церковнославянизмы) также создает юмористический колорит.
При этом семантическое поле слов в повествовании Шмелева прояснено интонациями, данными в их органической связи с жестами, мимикой говорящих персонажей, в контексте конкретных ситуаций, во дворе, на рынке, в церкви, на городской улице или площади. Детализирована манера говорения людей разных возрастов и характеров. При всей временной и пространственной замкнутости шмелевского мира он исполнен динамики, насыщен игрой света и тени, звуков, запахов, солнечных бликов и красок, воплощенных в стихии слова. Лексическое разнообразие мотивировано также прямым или косвенным воссозданием субъективной психологии персонажей: их мимолетных впечатлений, чувств, эмоциональных состояний, переживаний, надежд, желаний, размышлений, молитв, снов, видений. Душевный настрой Вани, например, определяется его главной мечтой: “Там, далеко, радостное, чего не знаю: Преподобный. Церкви всегда открыты, все поют - как чудесно!”. С этим связан мотив сказки, радостного ожидания, чуда, слитый с ностальгическим воспоминанием автора в лирических отступлениях.
Совмещение реального и духовного, преломленное сквозь детское восприятие, обуславливает символику ряда ключевых слов, главные из которых - розовая колокольня - Троица - свеча пасхальная - красная зорька. Они создают ценностные ориентиры повести, утверждая радость бытия и христианскую истину, православное представление о человеке и непрерывность культурной традиции. Ритмизированность шмелевской прозы способствует поэтизации их.
И вся стилистическая организация повести подчинена этому художественному заданию. О слове Шмелева можно повторить то, что он сам сказал на чествовании Бунина по поводу вручения ему Нобелевской премии: “Все тленно, но “Слову жизнь дана”. Слово - звучит, живет, животворит, - слово великого искусства... И если бы уже не было России, - Слово ее создаст духовно”.
Л-ра: Филологические науки. – 2002. – № 4. – С. 60-65.
Произведения
Критика
