26-05-2016 Иван Шмелёв 2627

Тема смерти и воскресения в эпопее И. Шмелева «Солнце мертвых»

И.М. Богоявленская

«Солнце мертвых» по праву считается самой трагической книгой в истории мировой литературы. На это указывали Г. Гауптман, А. Амфитеатров, Г. Адамович, П; Нильский, Б, Шлецер. А. В. Карташев следующим образом толковал осмысление революционных событий Шмелевым: «Подавленный кошмаром советчины, умиранием старой России в оцепенении голода, поэт-художник переживал в душе как неведомо откуда свалившийся эсхатологический кошмар и писал свое «Солнце мертвых». Но это только отталкивание от ада. А ще же возврат если не в рай, то хотя бы и на грешную, но все же милую, человеческую землю?». Вопрос вовсе не риторический, так как Карташев, хорошо знавший писателя, чувствовал, что он сохранит «наследственный евангельский критерий добра и зла» «как невольную эпическую оценку явлений».

Определение книги Шмелева как трагической, тягостной, страшной требует уточнения; не было в истории мировой литературы произведения, предмет изображения которого был бы более трагичным: история гибели страны, народа, человека, всего тварного мира и даже животворящего духа. Категория смерти в произведении приобретает философско-религиозный смысл. Лики ее многообразны: естественный уход из жизни и насильственный, смерть от голода и побоев, самосожжение. Умирают голодные птицы, животные. В природе-гибель, разложение. Земля превращается в пустыню. Противопоставленное человеку, жестокое солнце само умирает. Достижения цивилизации низринуты, им на смену пришли каменные, первобытные отношения. Небо пусто. Но согласно христианскому миропорядку, страдания и смерть - путь к Воскресению.

Трещина в мире прошла через сердце писателя, но личное страдание переплавилось в тревогу о всеобщем. Поэтому: «Шмелев являет себя впервые как истинный мыслитель, слишком прозревающий смысл творящейся жизни. И творящейся смерти». А «Солнце мертвых», по Определению И. Ильина, - «глубокомысленный исторический памятник нашей эпохи».

Художественная образность «Солнца мертвых» во многом определяется тем контрастом, который создается роскошной крымской природой и отношениями между людьми (отсюда и образ «смеющегося солнца»). Такое противопоставление задается уже с первой главы. Изображено ослепительно-солнечное утро, пропитанное горечью лугов яйлы, многокрасочное. Повествователь благоговеет перед Божьим миром: «Милое утро, здравствуй!».

Среди людей властвуют старьевщики - «обновители жизни», приготовляющие из человеческих костей клей, из крови - «кубики для бульона».

Первый день каторжанина-бессрочника длится в описании бытовых подробностей. При этом утром нужно «увертываться от мыслей»; днем - «завертеться в пустяках»; «неистовый труд» на огородике тоже убивает мысли; вечер приносит облегчение: «еще один день убит!» В дневном зное возникают видения-обманные, манящие переходы от настоящего к мечте желанной, а которой угадываются приметы прошлого: «вот и виноградный, «бархатный» сезон подходит, понесут веселый виноград в корзинах <...>. Все будет». В действительности это оказывается искусной игрой, усмешкой солнца. Дневная реальность сменяется «снами обманными», в них время играет разными красками: яркими, зримыми подробностями прошлой благополучной жизни; пышными сказочными; блеклыми, «нездешними» из царства мертвых, где солнечный свет - подводный. Люди в этом мире - мученики, «с икон как будто»: «прошли через страшное, сделали с ними что-то».

Промыслу Божьему противостоит Рок, который связывается в «Солнце мертвых» с древнегреческой трагедией. Сцены ее постоянно разыгрываются внизу, в городке у моря. Обитатели дачек, поднимающихся амфитеатром в гору, - зрители. Рассказчик и доктор - «хор»: одновременно и в действии и прорицать могут. Финал у всего, что происходит под солнцем, один: смерть, и она в воле богов. Лошадь Лявра умирает от голода, павлин ее провожает пустынным криком, ходит вокруг, трясет радужным хвостом, а голодная собака Белка пристраивается к еще теплой добыче - трагедия Рока. «Апофеоз культуры» оборачивается борьбой титанов: «волки грызут друг дружку», «<...> на театре - хрипу и визгу больше, удары чаще», «Человека забивают? И этот воющий голос - голос человечий? и рык-зык этот?!». Ястреб-стервятник курочку Жаднюху убивает, Ляля отчаянно фичит - опять театр трагический. Все происходящее вызвано «непреложной и жестокой необходимостью» (Аристотель).

Жизнь становится погостом огромным, залитым солнцем. В одном из крымских писем к К. Треневу Шмелев упоминает «петлю Рока». «Этот Рок смеется мне в лицо - и дико, и широко. Я слышу визг-смех этого Рока. О, какой визг-смех! <...> Не уписать в тысячу книг, Века в один месяц прожиты. О, я мог бы теперь писать о Роке, о страдании».

Рассказчик, наблюдающий за событиями и участвующий в них, описывает происходящее с живой непосредственностью. Но в то же время он наделен чертами всезнающего повествователя, пророческим даром. Он уже прочел эту книгу смерти до конца и знает, что «временем сокрыто». Описание красавца грецкого ореха заканчивается фразой: «Я сяду под твоей тенью, стану думать <...>». Здесь будущее время сближается с настоящим, но в то же время и открывает перспективу мысли-думы. Следующий вопрос звучит уже из будущего далека, с чужбины: «Жив ли ты, молодой красавец? <...> Нет и тебя на свете? Убили, как все живое <...>».

Разговоры с няней сопровождаются рефреном: «Не чует она, что скоро у нее случится, как будет варить кашу из пшеницы <...> с кровью! Или чует? Я теперь вспоминаю <...>». «Смотрит, несчастная, и не чует, что ждет ее. Запутывается там узел и ее жалкой жизни: кровь крови ищет». Знание того, что случится, определенное временной перспективой, преподносится как откровение, усиленное вопросом: чует ли она? Такой значимый в творчестве Шмелева образ няни, созидающей жизнь, верно служащей своему дитяти, охраняющей от неверных шагов, в этом царстве смерти искажается. Верит няня, что Алеша к Рождеству пшенички наменяет, радуется этому, не может предостеречь, спасти, не в силах противостоять смерти.

Встречи с Борисом Шишкиным тоже тяжелы оттого, что «неумолимое стоит за его спиной, стоит - поигрывает, смеется <...>. С ним что-то должно случиться».

Парадоксально соединились времена в следующем пророчестве: «И я не чую, что смерть заглядывает в его радостные глаза, хочет опять сыграть. Четыре раза, шутя, играла! Сыграет в пятый, наверняка, с издевкой». Настоящее «не чую» означает «не хочу знать и не могу принять». Будущая трагедия уже угадывается в настоящем, но предопределена прошлым. В этом - злая игра судьбы, издевка Рока.

С наступлением зимней стужи («зимой хватило») мрак сгущается, жизнь превращается в первобытную пустыню, забывшую о великом восхождении человечества «на небо». Время совсем останавливается: месяц определить невозможно. Постепенно на земле воцаряется мрак, ночь: «Долгие ночи приводят больные дни. Да бывают ли дни теперь?». Солнце иногда показывается из-за туч, и дни все-таки наступают. Но свинец обволакивает землю, закрывает дали, сгущается вокруг человека. Солнце уже не отражается в глазах уходящих людей, птиц, иным смыслом наполняется этот образ. Автор дает ему природное, космическое толкование: «<...> выглянет на миг солнце и выплеснет бледной жестью. Бежит полоса, бежит <... > и гаснет. Воистину - солнце мертвых! Сами дали плачут».

Лейтмотивные образы развертывающегося клубка времени и камня-пустыни определяют трагический исход происходящего: «швырнулись тысячелетия», великое восхождение человека к высотам духа низринуто «силами камня-тьмы», «камень забил». Осознание этого настолько тягостно, что рассказчик хочет приблизить конец. День ото дня из клубка сыплется чернее. «Ни страха, ни жути нет, каменное взирание». «Да когда же накроет камнем?! Когда размотается клубок?». Первобытные отношения одерживают верх среди лнэдей, противостоять этому могут только святые души. Праведница - подвижница Таня спасает своих детей. Почтальон Дрозд «подвижник окаянной жизни», толкует Откровение «от <...> крови! Если такая кровь, обязательно будут чудеса!». И хотя Евангелие пустили на пакеты, камсу заворачивают в Проповедь Нагорную, доктор Михайла Васильич «Отче наш» забыл, небо кажется пустым, животворящий дух праведников помогает не впасть окончательно в безверие. «<...> не поддаются-они всесокрушающему камню. Гибнет дух? Нет, жив. Гибнет, гибнет <...>. Я же так ясно вижу».

Мотив избавления от страданий, тягостных сомнений - обращение в бесчувственный камень - вполне мог быть навеян писателю татарским фольклором. Ведь создавая крымскую сказку «Голос зари», Шмелев изучал легенды и предания народов Крыма, обращался к Корану. В легенде «Камни мать и дочь» повествуется о происхождении причудливых камней в долине реки Качи. Гордая, независимая Зулейка не захотела попасть в руки злого человека, а пожелала обратиться в камень. «И такую силу имело слово девушки, чистой души, что стала она в землю врастать, камнем становиться». Злодеи тоже окаменели, и мать, скорбящая, стала камнем - символом печали. Семантика камня в крымских легендах чаще однозначна: «проклятый камень», связанный со злодеяниями, неблагодарностью. У Шмелева камень - не только «мертвый физически и духовно», но и «чужой».

В русских сказках жизнь и смерть связаны с землей, камень же вещий лежит на перепутье, судьбу определяет, или конь об него спотыкается, претыкается — предупреждается. Герои эпопеи Шмелева борются с камнем, возделывая землю, укрепляют сыпучий шифер склонов, ноги разбивают о камни, собирая топливо. Земля даже всех мертвых не может принять, не все обретают могилы. С. Булгаков писал о догмате иконопочитания, преклонении перед святыми мощами, почитании могил: «недостаточно духовного почитания и любви к отшедшим, остается необходимым и телесное к ним приближение». Хромоножка у Достоевского на вопрос о Богородице ответила, что это есть Мать - Сыра Земля, тем самым выразив не ортодоксальную веру, а стихийно-чувственное, глубинное понимание явлений.

Для Шмелева родная земля осталась на севере. Крым неимоверными человеческими усилиями выдрался из камня, зацвел садами миндальными, розовым царством, и теперь неразумными деяниями людей опять обращается в камень. Равнодушное каменное взирание окружает человека. И зло, и добро, и страдания людей становятся камнем. Только «добела раскаленная Куш-Кая, плакат горный» вписывает в себя все истории. «Время придет-прочтется». «<...> вот, камень сей будет нам свидетелем <...»> (Нав., 24,26).

Часто, пытаясь постигнуть ускользающий смысл происходящего, повествователь прибегает к использованию элементов абсурда, что усиливает.трагическую иронию книги. Так, о расстрелянном старичке, схваченном, когда он шел на базар, сказано: «Задело взяли: не ходи за помидорчиками в шинели!». Подобным же образом определена и причина другой трагедии: «Пришли и убили сына. Не будь лейтенантом!» Страшное, трагическое обращается в мрачно-комическое и свидетельствует о вселенском хаосе. Мертвый Кулиш долго «ждет отправки»: «шипит раздутый <...> в теплице: я-а-а-мыы-ы», на что пьяница-сторож ему возражает: «Аты меня напоил-накормил?». Совершенно в духе «Бобка» Ф. М. Достоевского фантазия доктора о суде Архангела, на который его жена предстанет в абрикосовом угольнике, закрытая на ключик. «Вот бенефис-то будет!» Но в этом водевиле будут участвовать и трагические фигуры убитых и замученных.

Рождества в художественном мире «Солнца мертвых» быть не могло («Кто может теперь родиться?!». Одержала верх древняя языческая стихия смерти - зимы, библейское время уже не размыкает этот адский круг. Как вырваться из него, в чем найти надежду на избавление? Об этом Шмелев размышлял непрестанно. «Творить душой и телом, всем существом <..> до смерти - тогда жизнь придет. Но как и при каких условиях это возможно? Думаю, что возможно это при единственном условии: если личность вернет себе все отнятые у нее права. Иначе - смерть. Но в смерть я не верю».

Апофеозом смерти является последняя глава произведения - «Конец концов». Но и в ней сквозь тьму пробивается свет, подобно весенним приметам, проявляющимся вопреки мертвящей силе зимы. «Спутались все концы, все начала», наблюдать за временем бессмысленно. «Прошли все сроки, а чаша еще не выпита!..». Солнце уже не играет в глазах мертецов, оно само - тощее, больное, мертвое. Чужая земля (да и не земля вовсе, а «камень грязный») стала кладбищем. Противопоставление земли камню («земля - лучше, земля покоит») здесь еще более усилено. Композиция главы связывает завершения историй героев - чудовищные, нелепые смерти. Иван Михайлыч убит кухарками на советской кухне: «надоел им старик своей миской, нытьем, дрожанием: смертью от него пахло». Кроткие братья Шишкины расстреляны «за разбой». «Выходцем из другого мира», из мира мертвых предстал мальчик «лет десяти-восьми с большой головой на палочке-шейке, с ввалившимися щеками, с глазами страха». Время для него обратилось вспять, он таял, превращался в «щелкунчика» с выступающими зубами, готовыми хватать какую-нибудь пищу. «Господь послал <...>, галку вчера подшиб», - радовалась мать, теряющая своих изможденных детей. Для нее он еще Красавчик, для рассказчика - Смертеныш, ребенок из царства мертвых, мера гуманности общества.

В главе «Конец концов» календарная зима неожиданно сменяется весной: «Да какой же месяц теперь-декабрь?», «Спутались все концы, все начала» и, наконец, «Или весна подходит?». С ее приходом мир обретает надежду. «Золотыми ключами, дождями теплыми, в грозах, не отомкнет ли она земные недра, не воскресит ли Мертвых?». Сомнения разрешаются утвердительно. Человеческое сердце, принявшее и разделившее с миром страдания, поверило в чудо - Великое Воскресение Мертвых. «Воскресение Христа - есть центральный и основной факт, лежащий в основе христианства. Без реальности Воскресения Христа непонятно и необъяснимо развитие и действие христианства в истории». Эта вера дается человеку трудно, даже Апостолы пережили период тяжелых сомнений в вере в Воскресение, но когда обрели ее, все сомнения, колебания, страхи рассеялись.

Наступающая весна и предчувствие грядущей радости в финале произведения позволяют сделать вывод о том, что стихия смерти побеждена благовестием о Воскресении человека. И. Ильин писал о том, что название «Солнце мертвых», с виду бытовое, крымское, историческое, «таит в себе религиозную глубину: ибо указует на Господа, живого в небесах, посылающего людям и жизнь, и смерть, - и на людей, утративших его и омертвевших во всем мире». Шмелев сумел показать эту зыбкую грань между Верой и безверием, жизнью и смертью и удержаться в жизни духовной.

Л-ра: Филологические студии. – 2001. - № 3. – С. 180-183.

Биография

Произведения

Критика