Иван Шмелёв. Небывалый обед
У нас в доме большая суматоха: небывалый обед готовят, для англичанина,- за Гаранькой из Митрева трактира побежали. Я спрашиваю у Горкина: "Это почему, небывалый? он важный англичанин? на царя похож: а?" А он сердится, говорит: "Еще чего скажи - на царя... набрал денег с дураков, а ему уважение!" - "С каких дураков, почему?" - "А, ну тебя... папашенька еще услышит".
Сам Василь Василич побежал за Гаранькой, только вряд ли захватит свежего: воскресенье; Гаранька, пожалуй, без задних ног. В кабинете - отец с Фирсановым. Как парадный у нас обед - всегда Фирсанов. Войну праздновали, когда Скобелев Плевну взял,- тоже Фирсанов был. Он сидит на диване; во рту сигара,- прыгает под губой,- и я смотрю на нее, как бы не загорелись бакенбарды. Стелется синий дым; отец не любит, и жавороночку вредно, но Фирсанов смолоду отравился, не может без сигары. Я сижу рядом с ним и даже через сигару слышу, как пахнет поварами,- такой дух от него, кондитерский. Английский обед Фирсанов готовить не берется, может только сервировать; взял бы, пожалуй, Лабунова, от графа Шереметева, да тот, на грех, к Преподобному отпросился. Отец спрашивает, справится ли Гаранька.
- Справиться-то он справится, а сами знаете, какой человек... каверзник самондравный, за то и из дворца прогнали. А всякий соус составит, такой ему дар от бога. У князя Долгорукова жил - и то - нагрубил, ге-не-рал-губернатору! Его князь в двадцать четыре часа из Москвы выкинуть грозился, да... очень, подлец, расстегаи хорошо умеет, нет-нет и посылает за Гаранькой, два жандарма его берут. И чтобы обязательно ему рябиновой две бутылки, а то никакой силой не заставить... хоть в Сибири, говорит, сгноите, вон какой. Как уж он год у Судака-паши продержался... на Зацепе у нас Судак-паша в плену жил. Халат какой подарил Гараньке.
- Он, с... с... говорят, кошек ему зажаривал.
- Кошек не кошек, а галку за рябчика подавал. Такой ему дар от бога.
Отец говорит, что купечество уважило англичанина, на прощанье, и ему в грязь лицом ударить не годится, надо для русской чести; поедет к себе, будет рассказывать про Москву.
- И меня учил верхом ездить, и плавать учил, еще мальчишкой я был. Известный человек, надо, Губонин в "Московском" его кормил. Куманин на французский манер, всякие салаты были, а я хочу его удивить, в сюрприз, настояще английским угостить.
Просовывается в дверь вихрастая голова Василь Василича, глаз весело стреляет, распухшее лицо красно,- Косой уж успел заправиться.
- Привел-с,- шепотом говорит Косой, словно какую тайну,- свежего захватил-с...- и радостно встряхивает хохлом.
- Ты чего радуешься? - говорит отец.- Запраздновал? Давай Гараньку.
Выходит рыжий взъерошенный Гаранька. На нем сальный пиджак без пуговиц, гороховые панталоны, легкие; калоши на босу ногу; в волосатом кулаке картуз с согнутым козырьком, похожим на копытце. Глаза зеленые, дерзкие; худой, высокий,- живой разбойник, Горкин его все так.
- Ну, вот я...- говорит он железным голосом и сует кулаки под мышки.
- Э, Гараня...- трясет бакенбардами Фирсанов,- порядка не знаешь, не здороваешься? В дом тебя позвали, а ты с Хитрова рынка чисто.
- Ну, здрасьте...- нехотя говорит Гаранька.- А не нужен, дак я...- И он поворачивается боком.
- Не нужен - не звали бы,- говорит отец.- Английский обед можешь?
- Чего ж не мочь! - через губу говорит Гаранька.- У Судака-паши не то готовил. Вам как... парадный или простой?
- Парадный. Англичанина провожаем, известный человек.
- У-у... самый английский? - мычит Гаранька и начинает мотать ногой, будто хочет швырнуть галошу.
- Нет, сперва проспись, после поговорим! - говорит отец, хмурясь.
- Это как же? - встряхивается Гаранька дерзко.- Не желаете - могу и уйти! - И опять повертывается боком.
- Вот за что тебя из дворца прогнали...- грозится ему Фирсанов,- за твои каверзы! А ломаешься - Лабунова возьмем.
- Зовите Лабунова. Беспокоите только... Ла-бу-но-ва! - И он уходит.
- Вот, с... с...! - говорит отец и сбрасывает костяшки-счеты.
- Дозвольте доложиться-с...- просовывается Василь Василич.- Не ушел-с, сейчас обойдется... маленько не при себе, не свеж-с.
- Настояще английский вам? - слышится за Косым.- Когда изволите?
- Одумался? Завтра надо.
- Можно. Любят погорячей. Суп из хвостов - первое удовольствие им. Ихней рыбы не найдем - сомовины возьму, под лимончиком с синдереем, уважают синдерей. Розбив, понятно, на хересе с синдереем, захреновым. Индейка, опять под синдереем... можно и баранье филе, под чесночок, соус мадерный, с диким медом на битых сливках, желе брусничная. Ну, пудинги, понятно, с пламем... да уж, послов кормил! Закуски там, водка можжевеловая, портер, понятно...
- Это уж Фирсанов оборудует.
- Дозвольте, скажу-с...- просовывается голова Косого,- горькую шибко уважают, с перехватцем-с!
- Для ихнего сыру... рябчиков тертых,- печенков, на коньяке. Заячий пирог... да без зайца обойдусь: паштет из рябчишной требухи - не отличишь. Хотите - сами по моему леестру, а то я в Охотный могу?.. Сами. Только полная чтобы воля мне, подручных и медную посуду, очистить кухню... окромя положенного, две бутылки рябиновки. После обеда зачинаю!- И, мотнув головой, уходит.
- Ах, с... с...,- говорит отец.
- А во дворце-то как мучились...- говорит Фирсанов,- главный повар чуть от него не удавился. Из-за пирожков только и терпели... выгнали-таки.
- Дозвольте сказать, - опять просовывается Косой, - господин Энтальцев, поздравлятель... приятели с Кингой. И могу, говорит, для конпании, для разговора, умеет по-ихнему... у Бахрушина в сюртуке сидел, разговоры разговаривал с Кингой. Просится пообедать, для разговору.
- Вон что. Хорошо бы, правда...- говорит, обдумывая, отец, - у Куманина гувернантка разговаривала, у Губонина директор от Бромлея. Хоть и может Кинг по-нашему, а надо бы. Да только как бы не напился... и одежи у него нет приличной. Ну, можно ему сюртук дать.
- Теперь одетый ходит, после тетки тыща рублей ему досталась. И теперь только портвейн пьет. Ну, рюмочку ему налейте, а стаканчиков не ставьте.
- Пусть вечерком зайдет, посмотрю. Хлопочешь... вместе теткину тыщу пропиваете, знаю тебя!
- И никак нет-с, разок только угостил, по случаю тетки.
В кухне шумит Гаранька. Марьюшка даже образа вынесла и гераньку, сидит - пригорюнилась в передней, без причалу, вздыхает-шепчет: "Нечистая сила, окаянный!" Я показываю ей, в утешение, картинки в поминанье, как душа по мытарствам ходит. Она вздыхает, тычет пальцем в картинку: "Вон он, в аду горит... живой Гаранька! И рыжий, и глаз зеленый, злющий... такой же окаянный!" В кухне, говорят, сущий ад. Поварята визжат в чаду, выскакивают на двор, как шпаренные, затылки всё потирают: скалкой Гаранька лупит. Гремят кастрюли, плита так и полыхает,- как бы пожару не натворил. Косой заглядывает в окошко кухни и отходит на цыпочках, поднявши руки: "Ох, чего вытворяет мудрователь!" Затребовал льду корзину, дрова, чтобы без сучка, березовых... такой леестр прописал - половины в Охотном не достали, к Андрееву погнали, на Тверскую. Лимонов, синдерею, дикого меду палок, перцу самого едкого, хвостов бычачьих... на рябчиков и смотреть не стал - "с прострелом, не годятся!". На какие-то кеки-пряники ананасов затребовал... Поварята визжат: "Мельчей колите, а лучину велит щипать!" - Дровами недоволен. В кухню войти - боже сохрани! Дворник носил дрова... "Глядеть страшно,- говорит,- ножом пыряет, а кругом огонь и лед!" Все говорят: "Он и так-то въедлив, а как при деле - и не связывайся с ним лучше, ножом запорет". Я и к кухне не" подхожу.
Вечером Горкин со скорняком сидят под сараем на досках, что-то все шепчутся. Я спрашиваю опять, почему обед небывалый, а Горкин только: "Папашенька чудит, не наше с тобой дело". Скорняк говорит: "Им не обед, а по шеям бы... мы турков победили, а они нам навредили!" Я спрашиваю: "Кому по шее?" А Горкин сердится: "Нечего тебе встреваться". И вдруг из кухни бежит Гаранька! И - прямо под колодец. Кричит Косому: "Качай, запарился!" Утирается колпаком, вытаскивает бутылку и, из горлышка,- буль-буль-буль. Глаза у Гараньки страшные - кровяные, на фартуке - нож огромный, болтается. Садится на доски, страшный. "Перцем этим глаза проело... Капризные черти. Каждый человек ест и хвалит, а энти... все не по их. Навидался во дворцах послов этих! Он не глядит на тебя, а... мычит, с... с... такой-сякой, я, первый человек!" Скорняк уважительно говорит Гараньке:
- И вот что, обратите внимание... почему они нам воспрепятствовали? Мы турков победили, а они...
- Дармоеды, больше ничего! - кричит страшным голосом Гаранька и опять булькает.- У Судака жил... галок им подавал, ло-пали! С ими как надоть?.. Ло-пай! А то - к лешему под хвост!..
- А ему почет-уважение, обе-ды! - говорит Косой.- На наших глазах вылупился. Панкратыч знает, как Мартына обманул... перешиб его наш Мартын, на Москва-реке плавали. Господа избаловали, сто тыщ он нажил, ездить учил! Без его не уме-ли... Десять годов тому казаки наши на Ходынку его заманивали, сто рублей закладу: пожалуйте потягаться, можете скусить гривенник с земли, на всем ходу? А наши скусывают. "Желаете скусить?" - "Не желаю. Не желаю морду обземь бить... у вас морда казенная, а у меня заморская". Хитрый оказался. Пальцымейстер умолял, Козлов: "Господин Кинга, скусите гривенничек, покажите ловкоту!" Казаки ему вперед давали: "На суконку гривенник положим, морды не повредите, докажите!" Не стал, не может. "Я,- говорит,- по-ученому учу". Набаловали. Сто рублей на день выгонял! Барин Александров вдрызг прогорел, с ним крутился, все дороги ему открыли. И господин Энтальцев, пьяница наш... тоже весь израсходовался. Они вон кончились, а Кинга сто тыщ набрал, и почет - уважение ему. Чудит папашенька...- говорит мне Василь Василич, пыряя глазом,- а ты не сказывай, чего Косой говорил... мы промежду себя говорим.
- Чего ж черту такому в брюхо еще пинать? - кричит Гаранька, а Горкин ему ласково: "Не шуми, не шуми, Гараня".- Не шуми... Знал бы - не взялся бы нипочем... из уважения только к заказчику. Три ему перец, черту!" Вся охота у меня пропала. Чертенята мои как бы чего...
Булькает из бутылки и идет шуметь на кухню. Поварята, выглядывавшие в окошко, скрываются. В воротах показывается господин Энтальцев, в чесучовом пиджаке, в шляпе и с тросточкой: идет, помахивает. На нем даже и воротничок крахмальный, и помолодел будто, только нос еще больше раздулся и посинел и серые мешочки под глазами обвисли ниже.
- Легок на помине,- говорит Косой,- садитесь, господин Энтальцев.
- А, милашка...- сипит Энтальцев и треплет меня по щечке,- доложи папа, Валерьян Дмитрия, мол, по приглашению, для разговора.
- Я доложу,- говорит Косой,- не беспокойтесь, дело ваше на мазу; пировать будете, сюртучок вам и жилетку бархатную, в цветочках, подобрали.
- Погляжу, пойдет ли еще мне. Сигар, главное, не забудьте, англичане без сигар не могут. Бывало, курил - целковый штучка!
- Вот и прокурился.
- Не прокурился, а... благодетельствовал. Кингу, бывало, на сапоги давал, а вот - двести тысяч от нас везет! Встречаю намедни - дай четвертной, до завтра... деньги в банке, банк на замке, праздник. Трешник! Ну, не сквалыга?.. Черт с ним, пойду на пир, доставлю удовольствие, для шику.
Горкин крутит головой и машет: "А, грех с вами!" - и уходит к себе в каморку.
Съезжаются к обеду - Кашины, Соповы, Бутины-лесники, Болховитин-прасол,- в длинных сюртуках, важные. Барыни, в шумящих платьях, в шляпах, с золотыми длинными цепочками в передвижках, рассаживаются в гостиной. Фирсанов оглядывает парадный стол, заваленный серебром и хрусталями. Из коридора мне видно, как Энтальцев сидит под фикусом и потирает руки, а то заведет пальцы за пальцы и потрещит, покрякает. Оглядывает на себе сюртук, голубой бархатный жилет в цветочках. Смеясь, спрашивают его: "От Живого или от Мертвого?" Это такие магазины. Он потягивает повислый ус и старается рассмешить,- стыдно ему как будто: "Не пора ль нам, братцы, выпить? Не пора - ли закусить?" Говорят - пора, да Кинга вот запоздал. На парадном кричит Косой: "Кингу привезли, примайте!" Отец говорит: "Пантелеймона, что ли, привезли... примайте". Входит Кинг, в важном сюртуке и в серых брюках, лысый, сухой, высокий, в рыжеватых бачках, ставит палку с собачьей головой, и его ведут в столовую закусить. Энтальцев расшаркивается с Кингом, Кинг смеется: "А, ма-шейкин!" Отец подбадривает: "Разговаривай, не робей". Официанты юлят, с тарелочками. Энтальцев причмокивает: "Амбрэ с гвоздичкой!" - и говорит: "Альон!" - должно быть, английское словечко. Говорят: "Нальем!" И Кинг говорит, совсем хорошо: "Выпьем". Фирсанов просит: "Самый английский сыр-с, с синдереем-с!" Наливают Кинге можжевеловой, которая называется по-английски - "жин". Энтальцев пристает к Кингу: "Скажи - можжевелка!" Говорят: "А ну-ка, выверни!" Кинг говорит: "Мижи-мелка!" Смеются: мышья ёлка. Энтальцев ходит с двумя бутылками, напевает "Стрелочка": "Я хочу вам наливайт, наливайт, наливайт..." Косой за дверями шепчет: "Сейчас нарежется, никакого разговору от него не будет". Черный Кашин, крестный, кричит Энтальцеву: "Варя, шпарь ему по их!" Энтальцев говорит быстро, знакомое: "Ан-ки-дран-ки-дивер-друх - тибер-фабер-тибер-пух", а сам приплясывает. Кинг лопочет ему: "Гаулау", а Энтальцев наперебой: "Зендель-вендель козу гнал, Кинга денежки забрал!" Покатываются, кричат: "Загвазживай!" Кинг берет Энтальцева за нос: "Ти зулик, ма-шейкин!" Энтальцев говорит в нос: "Все родимые слова знает, обучили мы его с Васькой Александровым... Скажи: "Черт!" Кинг устраивает губы, чтобы свистнуть, и выговаривает "Тчарт". Потом говорит: "А ти... ши-тра-па!" Фирсанов просит "опробовать самое которое англичаны уважают, зовется "спай-де-нас",- все послы кушают, повар нахваливает". Говорят: "А ну, каков таков "спать-не-даст"?" Кинг пробует вилочкой что-то густое, красное, пучит глаза и набирает духу. Говорит, поперхнувшись: "У-у... казица... пи-пик... соус наш!" Пьет можжевеловку и набирает себе "пи-ки-пик". Пробуют и другие, говорят: "У, злющий, не продохнешь". А Кинг ест с удовольствием, хрипит: "Не весь мокут пик-пик наш!" Энтальцев тоже накладывает "пик-пик",- не то едали! Хвалит - облизывается: "Медом... маслится хорошо... под него море выпьешь!" - поглаживает жилет. Отец отводит его подальше. Кинг накладывает еще "пи-пику", говорит: "ма-шейкин",- хорош.
Двигаются к обеду, в залу. Подают суп из хвостов, "заячий пирог". Нахваливают, такого никогда не ели. Кинг говорит: "Эта такая... как ват, мягкий гразь", и просит еще кусок. Косой смотрит со мной за дверью, все крякает. Пахнет от него водкой, глаза остановились, страшные. Все уходят в столовую, закусить. Несут сомовину с красным соусом, потом индейку под синдереем... У Энтальцева нет стакана, но ему подносят из своего соседи. Просят: "Ну-ка, поговори!" Энтальцев встает со стаканчиком и начинает - по-английски: "Гау-лау... мики-вики... дую-вздую..." - как самый настоящий англичанин. Косой шепчет: "Гляди ты, как отличается". Все смеются, Кинг говорит: "Ти... ма-шейкин!" Несут "пудинг с пламенем", самое главное,- на серебряных блюдах башенки, румяные, в пупырьях, из середки и по бокам мотаются синие языки огня. Кинг кричит радостно: "Браво, наш пудинг, ура!" Косой вдруг вскрикивает, вбегает в залу и начинает плясать, как пьяный. Пролился огонь из блюда, официант споткнулся. Ничего, потушил Косой, вернулся ко мне, говорит: "Все во мне горит, пойду попью". В зале кричат, что пожар надо заливать. Шампанского! Хлопают пробки. Тянутся к Кингу чокнуться. Проходят в гостиную, на кофе. Кинг разваливается в креслах, закуривает "царскую" сигару. Всех обносят сигарами. Берут "на память" и некурящие. Энтальцев сует в карманы. Стелется облаками дым. Разносят кофе с какими-то "кеки-пряниками", на ананасе. Кинг в восторге кричит: "Сами ма...шейкин!" - значит, очень уж хорошо. Мы с Косым пробуем за дверью: совсем не пряники, а кулич с вареньем и миндалем. Проходит крестный, замечает меня, поднимает и говорит: "Идем, пропой англичанину песенку, мастер ты". Приносят и ставят перед Кингом. Кинг щелкает на меня зубами, вынимает из кошелька серебряный пятачок и говорит: "На костинцы, на чай... купи сахарни-сладки... Спей песеньку маленьку... бау-бау". Мне стыдно, но все просят, и отец велит спеть. Я начинаю "Ах, попалась, птичка, стой",- смотрю в пуговку на животе у Кинга и вижу, как он... уже не вижу пуговки, а большая рука его трет жилет, и как будто что-то икает там. Я припеваю- "отпустите полетать, развяжите сети..." - и вдруг жилет поднимается, и серые коленки идут куда-то... Говорят: "Чего-то с ним, смотрите какой!" Кинг стоит у двери, сгибается и крякает, трет живот. Просит: "Ведите меня... пожалиста... очень скоро... не потерплю". Отец манит его, бежит, распахивает двери в сени. Кинг идет, прихватив живот. В гостиной гогот, все давятся, говорят: "Это вот угостили, по-английски!" В сенях страшный шум, будто бьют в пол ногами. Кричат: "не пускает, дверь на крюке!" Кинга уводят кверху, в другое место. Отец отчитывает Косого: "Чего заперся, мошенник?" - "Ну, мочи нет!" - говорит Косой, бледный, на себя непохож. Бежит Энтальцев, качается: "Ножами режет!" - кричит в сенях: "Уж не отравились ли, боже упаси?" - говорят кругом: "С огнем-то ели!" - "Нет, это не от огня, а... пик-пик-то этот... он сколько съел! И барин наш напробовался... спи-ка это".
Косого официанты уводят в мастерскую: совсем, говорят, свернуло. Уж не холера ли, на Хитровом, говорят, трое вчера скончалось. Ведут Кинга, зеленого, кладут на диван в столовой. Попить просит. Говорят: "Не давайте сырой воды, дать ему водки с солью". Ведут Энтальцева, укладывают на подушки на пол. Дают капли д-ра Иноземцева. Оба кряхтят и стонут. Послали за доктором Клином, Эраст Эрастычем. Отец растерян: еще трое недомогают. Клин - в городской больнице, рядом. Приезжает, осматривает, велит рвотного дать и молока побольше, компресс... Возможно, что и отравились, говорит.
Гости понемногу отъезжают. Клин велит позвать повара Гараньку, но Гаранька без задних ног. Трут ему уши плотники, приводят в чувство. Он мычит и мычит: "Пере-ло-жил... дикого меду... три палки..." Это вот в тот, в "пик-пик". Из кухни приходит Марьюшка, кричит: "Чего там, он, разбойник... касторка стояла в уголку, верховые сапоги барину смазывать, в соус ее и опростал, с озорства, поварята сказали!" Клин говорит: "Ну, это ничего, только полезно... да с перцем еще, вот и оказало скорое действие". Велит показать соус. Испуганный Фирсанов докладывает: "Что было - все Василь Василич вылизал, очень понравилось".
Уж и было смеху! Так все и говорили после, в поговорку: "Смотри, много не ешь, "кинги" не приключилось бы". Наутро спрашивают Гараньку, а он не помнит. "Да что я, враг, что ль, себе! Это старуха мне со злости напакостила, влила!" Спрашивают поварят, а они напугались, божатся - ничего не видали, а старуха захаживала, как Герасим Семеныч отлучался. Спрашивают Марьюшку, а она - хоть иконы сымать, всеми святыми божится: "Да что я, нехристь какая, что ли? людей травить?"
Так ничего и не дознались.
Произведения
Критика
