Доминанта творчества. Опыт монографического описания лирики Булата Окуджавы
С.С. Бойко
Уже в 1910-1920-х годах начал вырабатываться ряд понятий, с помощью которых предполагалось создать «систематическое обозрение русской литературы, основанное на последовательной системе взглядов, общем замысле». В этом русле особого внимания заслуживают многочисленные попытки использовать понятие «доминанта» как термин.
В 60-70-х годах А.П. Чудаков, комплексно анализируя творчество Толстого и Чехова, последовательно применил понятие доминанты на разных уровнях организации текста, при этом в прозе «выделяются следующие уровни: речевой, предметный, уровень внутреннего мира, сюжетно-фабульный и уровень идей».
А.П. Чудаков обогатил теорию доминанты применением в ней принципа дополнительности, который он заимствует из «современного естествознания» (имеются в виду идеи физики атомного ядра). «Этот принцип гласит, что относительно одного объекта могут существовать... две модели, каждая из которых, исключая другую, находит, тем не менее, подтверждение в эксперименте... Они дополнительны в том смысле, что каждая в отдельности не может претендовать на достаточно полноценную картину описываемого объекта, — они исчерпывают его лишь взятые вместе». Используя принцип дополнительности, Чудаков моделирует два логически взаимоисключающих описания прозы одного автора. Совокупность двух подходов и создает адекватное стереоскопическое описание мира художника.
Рассмотрим лирику Б. Окуджавы под этим углом зрения. Лирического героя таких ранних песенок, как «Мне нужно на кого-нибудь молиться...» или «Тьмою здесь все занавешено...», окружает неблагополучный, ущербный мир. Пустота и ущербность требуют восполнения, компенсации. Эту роль выполняет образ «Ее величества женщины», богини, созданной «по образу и духу» автора.
Светлый женский образ не просто компенсирует убожество интерьеров и костюма (старенькие туфельки и т.п.). В «Путешествии в памяти» поэт передает всю глубину антитезы между неблагополучием мира и этической значимостью восполнения такими словами: «Грехи приписываю Богу, а доблести — лишь Ей одной».
Таково подлинное соотношение величин в этой художественной системе: мир устроен неладно, его пронизывает зло; душа героя, стремясь к добру, изыскивает себе опору, на которой фиксируется внимание поэта. Первостепенная роль такой опоры ясна: все «доблести» сосредоточены в восполняющем компоненте. Именно принцип восполнения, компенсации мы будем называть первой доминантой лирики Окуджавы.
Для дальнейшего анализа применим также тыняновское понятие соотнесенности литературных рядов. Направления эстетической соотнесенности Окуджавы мы вынуждены определять, пренебрегая некоторыми традициями, которые сложились в критике под влиянием злобы дня тридцатипятилетней давности. Литературным предшественником и антиподом Окуджавы будем считать Маяковского, а также тех поэтов-современников Окуджавы, которым поэтика Маяковского служила образцом для подражания. (Вспомогательный аргумент: поэт, согласно его беллетристическому свидетельству, был автором филологической дипломной работы о Маяковском).
Согласно терминологии «Проблемы стихотворного языка», поэтика Маяковского принадлежит к числу «немотивированных» систем, Окуджава же, напротив, поэт «мотивированной» эстетики. «Закон смены мотивированных и немотивированных систем помогает... увидеть, как простота и сложность, понятность и непонятность сменяли друг друга». Очевидно, что подчеркнуть «неподчеркнутую», неброскую поэтику несколько сложнее, чем нагнетать экспрессивность «немотивированных» приемов. Эта непростая эстетическая установка доминирует в стихотворной технике Окуджавы. Ее мы будем называть второй доминантой.
Например, рифма Окуджавы не призвана привлечь к себе внимание. М. Панов утверждает: «Рифма есть вторжение в строку. Шла-шла себе, голубушка, потихоньку, и вдруг — звуковой гром, вторжение из соседней строки». Вот какая опасность угрожает второй доминанте! Эйхенбаум называет не менее четырех средств, «чтоб удалить от нас такое бедство»: «В рифме часто оказываются слабые члены предложения, нередки неточные рифмы, нередки также простые глагольные рифмы, показывающие, что интерес к рифме... ослаблен».
Эти меры, добавляя созвучие одинаковых грамматических форм (трубы-судьбы, гладко-шатко), принимает и Окуджава, но все они не были бы достаточны, если бы не антонимическая соотнесенность с «немотивированной» поэтикой. Ведь любовь к новаторской рифмовке — это поэтический фон современности: поэты склонны «кощунственно венчать гараж с геранью» (Ахмадулина о Вознесенском), предоставляя «о том судить Гераклу», т.е. Гераклу поэтическому, который смог бы сказать и еще «аллитерационнее». В таком контексте простой отказ от подвигов Геракла отпускает душу на покаяние, давая возможность сосредоточиться на внутристрочном смысле.
Важную роль играет предпочтение, отдаваемое словарю XIX в., тоже, разумеется, книжному (дурной в значении плохой, фортуна вместо судьбы, дама вместо женщины). На этом фоне разговорные черты компенсируют избыточную книжность. Суммарно лексика кажется неискушенному читателю нейтральной, что входит в замысел «мотивированности».
«В чем соотнесенность литературы с соседними рядами?.. Быт соотнесен с литературой прежде всего своей речевой стороной» — утверждает Тынянов. В «быту», в речевой стихии современности Окуджавы превалирует явление, которое Оруэлл назвал «новоязом». Современный язык, по свидетельству лингвистов, пронизан его проявлениями.
Отсутствие новояза в стихах создает контраст с обыденной речью, приближающийся к эффекту «высокого штиля». К этому добавляется контраст с поэтическим стилем современников, не пренебрегающих лозунгом, т.е. «пометой» поэтики Маяковского (Жизнь прекрасна и удивительна!). Окуджава изредка цитирует подобные тексты. В стихотворении «Ах, что-то мне не верится, что я, брат, воевал...» лирический герой не доверяет подлинности своего земного бытия: «А может быть, подстреленный, давно живу и раю... А эта жизнь прекрасная лишь снится по ночам».
Минимальная цитация в 2-3 слова вообще характерна для Окуджавы: так же он цитирует, например, Пушкина. Однако «прекрасная жизнь» несет дополнительную, сверх литературной аллюзии, нагрузку: цитируется: а) лозунг, обладающий высоким официальным политическим престижем и б) широкоупотребительное словосочетание. Окуджава подходит к цитации с предельной осторожностью. Благодаря минимальному объему, чужой отрывок лишь напоминает, что существует слово, альтернативное по отношению к слову ангора (а следовательно, и стоящий за словом взгляд на вещи: «По бредили кроныо и местью святою все прочие братья и сестры»).
Фрагментарное употребление новояза связано со второй доминантой: альтернативное слово попадает в поле зрении, однако значение его намеренно минимизируется. Цитация в этом отношении сходна со звуковой организацией: прием присутствует в минимальном возможном объеме, что мы назвали бы «правилом Окуджавы».
Итак, на лексическом уровне проявилось стремление Окуджавы к учету альтернативного слова (что на идейном уровне еще более очевидно). Это, в числе иных причин, обусловливает на редкость незначительную роль метафоры среди тропов, поскольку «метафора избегает плюрализма», а Окуджаве плюрализм необходим. Противостоя «немотивированной» эстетике, Окуджава также чурается гротеска. Роль приоритетного тропа в его поэтике, несомненно, должна быть отведена олицетворению, что вытекает из основной доминанты «восполнения»: неблагополучный мир остро нуждается в одушевлении.
Всем известно, как Окуджава одушевил улицы: «А Тверская, сея праздник и тоску, от себя не отпуская, провожала сквозь Москву». Но более важны для него «олицетворения психологического типа через освобождение состояний, свойств или каких-либо других характеристик, связанных с внутренним миром человека». Они могут быть разработаны подробно: «Я вновь повстречался с надеждой... она проживает все там же... на ней из поплина счастливое платье...». Могут быть и сравнительно лаконичны: «Судьба и перо, по бумаге шурша, стараются, лезут из кожи».
Разработанные олицетворения, обладая а) «высоким стилистическим рангом» и б) «устойчивыми признаками» («счастливое платье» надежды), приобретают аллегоричность . Именно таким олицетворением можно считать у позднего Окуджавы, например, образ ангела: «Из тьмы на свет шагнет однажды ангел черный и крикнет, что спасенья нет».
Расширительно понимаемое олицетворение означает «увеличение меры духовности, присущей денотату». Это дает нам право в рамках олицетворения назвать также очеловечение живых существ (имеющее лишь частичное типологическое сходство с персонификацией героев басен): Кузнечиков-поэтов, Сверчка-скептика, Ворона-пророка. Таким образом, преобладание олицетворения выражается не только в его смысловой приоритетности, но и в разработке не менее трех качественных разновидностей приема.
Несколько слов о приемах сюжетосложения. Мы не имеем в виду ту скромную дань, которую Окуджава отдал жанру баллады. Нет, бессюжетное стихотворение тоже может предполагать некое событие, на фоне которого происходит, например, лирическая медитация: «Вот приходит Юлик Ким...», «Прикатить на берег Крымский и на Турцию глядеть...», «Когда-то в молодые годы... какой-то призрачной свободы достался мне шальной глоток». Из последнего примера хорошо видно, что событие может иметь место во внутреннем мире героя, как например встреча с надеждой. Событие является фрагментом полноценного сюжета:
была надежда, потом с нею расстались, теперь вновь повстречались. Была неволя, достался глоток свободы, единственный, «как с неба манна», с тех пор «глоток свободы я долго и счастливо пью».
Здесь Окуджава — истый пушкинист, ведь «в соприкосновении с пушкинской речью нас охватывает атмосфера благосклонности». Таковы встречи с надеждой, песенкой, другом, добрым знакомым. Элементы сюжетности подчинены доминанте восполнения. «Она, конечно, пишет мне, но постарели почтальоны...» — несомненная компенсация за то, что писем нет. «На земле этой вечной живу» не напрасно, ибо сыграли свою роль и лоза, и прощение за прегрешенья.
В развернутой форме доминанта проявляет себя на уровне идей. Уже в конце 50-х в духовной работе Окуджавы завершалось развенчание коммунистических идеалов его детства и юности. А они тоже представляли собою своего рода компенсацию: развенчиваемая ныне «доктрина» на свой лад заполняла пустующее место высшей ценности, указывая на утопический идеал светлого будущего. «Дух утопизма веет вообще над русской мыслью», — гласит история русской философии. В силу первостепенного мировоззренческого значения утопии в русском национальном сознании, утрата ее угрожает носителю русской культуры идейным крахом: «Мне фантазий тех не жалко, я грущу о нас с тобой». Отсюда потребность в компенсации.
«Надежда, белою рукой сыграй мне что-нибудь такое... чтоб ни печали, ни покоя... О том, что я несчастен, врут» — так любимая героиня восполняет «огнем» своей игры картину бытия.
Еще одна ценность, претендовавшая на высшее значение, — это союз взявшихся за руки. Идея подобного восполнения была восторженно принята сочувствующей аудиторией. Именно она, на наш взгляд, обусловила как огромную популярность певца, так и заметное снижение ее в позднейшее время. Окуджава достаточно воспринимает заповедь не сотвори себе кумира, чтобы не делать пожизненным фетишем сообщество людей, хотя бы и единомышленников. Со временем мотив сообщества людей развенчивается («Да здравствует Великий Понедельник!..» —
Настойчивые духовные поиски постепенным и противоречивым путем ведут мыслителя к Тому, «кого за печали свои не корим и дороги к Кому в бездорожье торим». Поиск замечателен своею полной самостоятельностью и типологически соответствует общезначимому этапу секулярного мышления, которое, в свой час исчерпав объясняющую возможность материалистических аксиом, приходит к «неудовлетворенности чистого материализма». Обращение к Высшему звучит в высоком стиле («Тешекюр эдерим!» [Благодарствуй] — турецкий язык замещает традиционный старославянизм). Такая ценность, несомненно, перерастает компенсаторную функцию: перед нами уже не восполнение, а истинная полнота бытия. Как модно было говорить в те годы, дорога (доминанта восполнения, обусловившая настойчивые духовные искания) привела к храму. Этот этап можно условно назвать смена надежды спасением. Предположительно его апогей относится к рубежу 80-90-х годов.
Но наступает историческая пора еще одной великой потери: «Жалко лишь, что родина померкла, что бы там ни пели про нее». Перед лицом этой утраты оказывается, что найденная духовная опора опять недостаточна, как и восполняющие образы более ранних этапов («Вы, наверно, тот родник, который не спасает»). Принцип компенсации вновь востребован. Ценностью, которая выдерживает все перипетии моральных потерь, оказывается «мед огней домашних»:
Я с детства, представьте, гордился отчизной такой.
Не знаю, как вам, но теперь мне милей и желаннее мой дом,
мои книги, и мир, и любовь, и покой.
Пронзительнее звучит догадка о возможной нравственной полноте:
Да здравствует, кто сможет разгадать не жизни цель, а свет предназначенья!
Первая доминанта формулируется на уровне идей. Ею обусловлены центральные образы разных этапов духовных исканий, заполняющие «свято место», позицию центральной этической ценности: это сообщество братьев по духу («наш союз»), это «богиня», созданная «по образу и духу» поэта, это надежда, постепенно совмещающаяся с темой Спасения, это «мед огней домашних». Наконец, духовные поиски ведут к спонтанному открытию Бога, которое не имеет характера окончательного, что качественно видоизменило бы первую доминанту.
Вторая доминанта непротиворечиво формулируется на материале поэтики. Она обусловила «правило Окуджавы»: сведение художественного приема к минимально возможному объему, что позволяет утаить прием от неискушенного взгляда и создать поэтику, во всем отличную от «немотивированной», обнажающей фактуру путем максимализации использования избранных средств. Вторая доминанта более очевидна на «низких» уровнях: фонетическом и лексическом.
Итак, вопрос Чудакова о характере взаимной соотнесенности парных доминант предположительно может быть решен в пользу гипотезы об их дополнительном распределении.
Нельзя не отметить методологическую целесообразность применения доминанты в монографическом исследовании. Доминанта задает наводящие вопросы, требует восстановления менее очевидных звеньев. Доминанта хорошо согласуется с сопоставительным подходом к филологическому анализу. Она приводит к общему знаменателю разрозненные факты стилистического и «идейного» разбора. Особо следует отметить плодотворность идеи множественных доминант. Предположение об их дополнительном распределении создает логическую «платформу» для целостного анализа творчества художника.
Л-ра: Филологические науки. – 1998. – № 3. – С. 52-59.
Произведения
Критика
