Генерала играет свита
Михаил Нехорошев
Григория Бакланова спросили, какие книги о войне он считает лучшими. Писатель назвал три произведения: «В окопах Сталинграда», «Жизнь и судьба», «Генерал и его армия». Собственно, предметом дискуссии мог быть только роман Г. Владимова «Генерал и его армия». Время рецензий, полагаю, уже прошло, но стоит задуматься, почему Бакланов включил эту книгу в тройку абсолютных призеров.
Конечно, не потому, что Владимов написал «генеральский» роман, восполнив некий пробел военной темы: «солдатская» и «лейтенантская» проза замечательного уровня есть, а «генеральской» не было. Рассказывая судьбу генерала Кобрисова и естественным образом введя в повествование других военачальников, Владимов пишет не подобие штабных сводок, не историю в виде набора дат, но говорит о тех рычагах и пружинах, что и приводили события в действие. Мы уже столько прочли книг о войне, знаем, как мы воевали, а вот на вопрос, почему именно так, отвечать придется еще долго. Да, стояла рота на безымянной высоте до последнего, пали бойцы и командиры смертью храбрых, а потом оказалось: снаряды не подвезли, связь не протянули, резервные части не подошли вовремя или подошли совсем не туда, где их ждали — да что это за наваждение? Почему так? В 41-м, безоружное почти, московское ополчение гибло под немецкими бомбами и танками. Но в 43-м мы наступали, имея опыт войны, перевес в живой силе и технике, а побеждали, как и раньше, используя «русского четырехслойную» тактику: три слоя солдат в землю лягут — по ним четвертый наступать пойдет. А почему так было в 43-м, — и даже в 45-м! — это и есть наша военная тайна.
Вот командующие армий обсуждают план взятия Киева (в романе — Предславль). Обсуждают, когда армия Кобрисова уже «обжила» Мырятинский плацдарм на правом берегу Днепра, когда две переправы налажены, кабель связи проложен, немецкие позиции пристреляны, а, сама армия одним крылом уже в двенадцати километрах от города. Все, чего требует военное искусство, сделано, можно брать «жемчужину Украины», оставив у немцев городок Мырятин, не он дело решает. И убедил бы Кобрисов маршала Жукова, да аргумент выбрал неподходящий: людей, мол, жалко, а за этот городок, где до войны было тысяч десять жителей, столько же и положить придется. «Что ж, попросите пополнение», — сказал маршал. Реплика короткая, будничная, без интонации, значит, так всегда, таково неписаное правило. И маршал Жуков, без сомнения, умеет воевать лучше многих своих генералов, а что знать не хочет и никогда не хотел знать, сколько солдат погибнет, так на то есть причина: не мог главный советский полководец иным быть, нам иной был не нужен, мы все делали — «любой ценой». Каков был наш мир, такова была и война.
Владимов — автор экономный, обронил слово, что был план взять город к 7 ноября, но такую мелочь не всякий читатель и заметит. Зато в любом историческом труде вы найдете гордые строки: «Партийно-политическая работа проводилась под лозунгом «Освободим Киев к 26-й годовщине Великого Октября». Какое отношение имеет самая великая годовщина к военной тактике, объяснить нельзя, но такая уж была идеология, такая партийная линия. Шкурническая идеология. Она возносила тех, кто города к юбилейным датам брал, а не тех, кто людей хотел сохранить. Эта пружина многое определяла в ходе войны, а по силе с ней могли равняться только пружины тайного сыска: особые отделы всех разновидностей. Отечественная война тоталитарного государства — вот как называлась эта парадоксальная ситуация. Потому парадоксальная, что такие государства обычно нападают сами, а война за Отечество — не их дело. И получалось, что, поднимаясь в атаку за Родину, гибли солдаты и за Сталина, и за советский режим. Тот режим, который свой народ ненавидел и боялся его больше всего на свете. И если эти строки кого-то возмутят, — а это уж непременно! — то отвечу, что лучше бы возмущаться действиями нашего командования, например, приказом Ставки № 270 от 16 августа 41-го года. Приказ большой, да суть его коротка: нет у нас слова «военнопленный», а есть слово «предатель». И было за войну, по самым скромным подсчетам, не меньше четырех миллионов таких «предателей».
Особое место в романе занимает фигура генерала Власова. Критики о ней либо молчат, либо говорят коротко и порой упрекают автора нечеткостью этих страниц. Ну, это понятно: начало контрнаступления под Москвой описано со множеством точных деталей, но в центре эпизода — генерал, то имеющий плоть, то мелькающий неким видением. Могучий рост, «замечательное мужское лицо», ходит «не суетясь, крупно ступая», от него исходит «спокойствие и уверенность» — это о нем. «Лицо было трудное, отчасти страдальческое», хваткий наблюдатель заметил бы в нем «ускользающую от других обманчивость», «он испытал страх пленения, который и сейчас не утих» — и это все тоже о нем. Генерал многолик, переменчив и даже бесфамилен. Генерал-загадка. Что ж, оно и верно. Знаем мы о Власове, что он предатель, служивший немцам, а вот каким он был советским военачальником — нигде ни слова. Будто он и родился генералом и тут же быстренько к немцам перебежал. Автор не прикидывался ясновидцем, не строил сенсационных версий и написал не персонаж даже, но лишь штрихи к портрету.
Случилось и послесловие к разговору о Власове и о пленных. Спустя три месяца после публикации романа появились (опять же в «Знамени») две статьи: Л. Решин «Коллаборационисты и жертвы режима», Г. Владимов «Новое следствие, приговор старый». Решин писал статью по материалам архивов ФСБ, по тем, конечно, к которым его допустили, но кое-какие факты к нашим скудным сведениям он добавил, за что и спасибо. Выводы Решина традиционны и потому неинтересны, а жонглирование цифрами уже давно приелось. В статье же Владимова, полагаю, важнее всего не полемика с Решиным, но прямая речь автора, сказавшего вот что. Власов, конечно, не борец с режимом, скорее, авантюрист, «человек минуты, а не часа» и на роль вождя «третьей силы» (против Сталина и Гитлера одновременно) претендовать не мог. Что же касается солдат, вступивших в РОА, то речь, естественно, идет не об оправданий предательства, а совсем о другом. «Трагедия отчаявшихся, утративших все надежды найти с властью иной язык, кроме ружейно-пулеметного, пошедших против родины, как идут против самих себя, решаясь на самоубийство», — вот о чем болит душа у Владимова. А идея «третьей силы» — возможного, но несостоявшегося союза Власова с генералом типа Гудериана, мне вообще представляется политической утопией. В тот исторический момент все, кто мог влиять на события, уже заполнили политическую арену. Там просто не было свободного места.
И хорошо, что в романе и слова нет о «третьей силе», а есть Гудериан, желающий понять, откуда эта страна черпает силу сопротивления и почему здесь происходит не война двух армий, а нечто иное. Возможно, «Быстроходный Гейнц», стратег и тактик «панцерваффе» действительно читал «Войну и мир» в ту ночь, когда подписывал первый в его жизни приказ об отступлении, — да в том ли дело? Прочти Гудериан хоть всю русскую классику, он бы и на шаг не приблизился к тайне легендарного танка Т-34. А тайна была проста и безыскусна: «Его делали враги народа — значит, работали на совесть и, главное, подпольно... У нас таких патриотов — сколько понадобится». Объяснить это нельзя, это аксиома советского строя: защищать Отечество руками «врагов народа». «Это, наша боль, наша и ничья другая». И почти все в годы Великой Отечественной были уверены: после войны будет иначе. Свидетельств тому сохранилось множество. И возможно, Гудериан действительно понял, что осенью 41-го немецкой армии «противостояла уже не Совдепия с ее усилением и усилением классовой борьбы, противостояла Россия», но что нам до Гудериана?
Когда Л. Аннинский («НМ», № 10, 94) спрашивает, почему наши солдаты были согласны «умирать за любой клочок земли, даже и не имеющий стратегического значения» — то это и не риторический вопрос даже, а просто фигура речи. Значение безымянных высот и малых поселков определяли те самые полководцы, мастера победных рапортов, которых Аннинский справедливо назвал «мясниками». А солдаты умирали — за надежду. Что было, когда люди теряли надежду, уже сказано. Признаться, Аннинского я упоминаю потому лишь, что он-то как раз прочел роман адекватно, прочел то, что и написано (а мы еще увидим, что это вовсе не правило), и озаглавил рецензию ключевой цитатой: «Спасти Россию ценой России». Он же написал: «Так я хочу знать, откуда в нас фундаментальная склонность к такому принципу расплаты». Что ж, о фундаментальности и ментальности можно говорить без конца, вечные вопросы ответов не имеют, но в данном случае, полагаю, было одно решающее «обстоятельство: принцип расплаты определяла советская власть.
А первая обстоятельнейшая журнальная статья принадлежит перу Натальи Ивановой («Знамя», № 7, 94). В этом материале радует прежде всего, что критик много пишет о языке, стиле и других вещах, которые до странности не модны в сегодняшних публикациях о литературе. Наталья Иванова отмечает, что роман многослоен, «прочитывается на нескольких уровнях», что вещь эта традиционна в самом высоком смысле и есть в романе перекличка не только с Толстым и Гоголем, но и с фольклорными мотивами. И все бы замечательно, но вот странность: статья начинается размышлениями о стихах Бродского «На смерть Жукова» и отдана тому добрая треть текста. А понадобилось необъятное вступление, чтобы объявить Бродского, — а далее и Владимова, — освободившимися «от слишком простой антисоветской схемы». Позже будет и вывод: «Владимов ищет оправдания Кобрисова — как Бродский ищет оправдания Жукова». Конечно, литература — не таблица умножения, романы затем и пишут, чтобы пойти дальше «простой схемы», но согласиться с выводом Натальи Ивановой не могу. Противостояние Кобрисова и Жукова — одна из главных линий романа, тот самый вопрос о принципе расплаты. Никаких оправданий Кобрисову автор не искал, а равно не выставлял его рыцарем без страха и упрека. Кобрисов один из немногих, кто грехи свои понял и в меру сил искупить их пытался, а Жуков — и в романе и в жизни — грехов за собой не числил. В его лексиконе и слова такого не было.
В конце Наталья Иванова говорит: «Даже Вячеслав Кондратьев, даже Булат Окуджава, воевавшие, кровь проливавшие, — не смогли преодолеть идеологического давления злобы дня и напоследок усомнились в величии Отечественной. «Война двух тоталитарных систем...» Мне кажется, что тут надо поосторожнее быть в оценках, а то как раз «простая схема» и получится. Тогда уж первым усомнившимся надо считать В. Гроссмана, написавшего о родстве тоталитарных систем. А за последний год говорили о том же в различных публикациях Виктор Астафьев, Григорий Бакланов, Василь Быков, Юрий Левитанский, и никто из них в величии народного подвига не усомнился. Мы победили не благодаря, а вопреки этой власти — вот о чем речь, вот к чему мы обязательно приходим по здравом размышлении. Об этом и роман Владимова.
Самую оригинальную рецензию написал В. Топоров («Смена», 27.10.94), с первых же строк напомнивший, что роман был анонсирован года четыре назад, но «при военном писателе Бакланове на вышел». Соображай читатель: Бакланов как редактор далеко не все в романе одобрял, но он «ушел в отставку» — и вот результат. Топоров — не астролог и не обязан был угадать, что скажет Бакланов 8 мая 95-го, но многозначительные намеки, и близко не лежащие к истине, только дезориентируют читателя. Впрочем, экстравагантная манера критика известна, можно бы ее и не касаться, благо суть романа Топоров прекрасно понял, но ее-то и не принял. Кобрисов — «типично немецкий генерал», и вообще этот образ «по большому счету все-таки фальшив» — то есть художественный просчет автора, слишком долго живущего в Германии. Загляни Топоров в справочники, он бы узнал, что Кобрисов — не образ даже, а почти фотография реального прототипа, Героя Советского Союза Н.Е. Чибисова, которого немцем обозвать просто неприлично. Но Топоров в самом деле не представляет себе советского генерала, воюющего не числом, а уменьем, потому и в справочники не глядит. Россия, пишет Топоров, по правилам стратегии всегда проигрывала, а победы одерживала, когда «за ценой не стояла» и, соответственно, отдавала судьбу армии и страны в руки военачальников типа Жукова — и конкретно Жукова.
В этой концептуальной дискуссии предлагаю послушать мнение еще одного автора — Виктора Астафьева. Он вроде бы человек не близкий Владимову ни судьбой, ни стилем письма, ни сюжетами книг, но если считать не по воинским званиям и должностям персонажей, то «Прокляты и убиты» — все о тон; же, о чем и «Генерал...» Уже публикация первой книги романа («Чертова яма», «НМ», № 10-12, 92) вызвала шок среди читающей публики. Сказать, что это неправда — язык не поворачивается, а если правда — волосы дыбом и слов нет. Запасной полк, чертова яма — конечно, ад, но очень уж бытовой, хоть малой деталью, а любому читателю знакомый. Новобранцев-казахов в летнем обмундировании, кормившихся по дороге чем придется, привозят в Бердск среди зимы полуживыми, а кого и просто мертвыми. Солдат гноят в казармах, превращая будущих защитников родины в доходяг. Ну, положим, на фронте за ценой не стояли, а здесь-то чего ради людей губить? Не ради — а потому. Потому что и на «гражданке» цена нашего человека копейка или того меньше. Про вранье политотделов, про «работу» особистов, норовящих каждого сделать доносителем, — все, естественно, как и у Владимова. Тут равны и солдаты и генералы — присмотр за всеми нужен. А вот лейтенанта Шуся кто-то из солдат немцем посчитал — «за аккуратность». «Оттого, что настоящего русского офицера он не видал, больше шпану зрел», ответил Шусь. (Жаль, что Топорову эти строчки не вспомнились, когда он про Кобрисова писал.) И еще. Критики часто упоминают историю расстрела братьев Снегиревых как образец бессмысленной жестокости. Верно, но для меня не менее сильна сцена абсолютно бытовая: большой генерал приехал с инспекцией, в столовую пришел, кричит грозно: «Солдат обворовывать?» — да только с первых же строк ясно, что хоть кричи, хоть стреляй, а все останется, как было, потому что на этом воровстве все и держится.
Астафьев долго шел к этому роману, с тех еще времен, когда правду строго дозировали надзирающие органы. По счастью, сохранились его письма к Вячеславу Кондратьеву 82—87-го годов, опубликованные в «ЛГ» (26.10.94). Личная переписка и у больших писателей бывает, скажем так, заурядной, но здесь — блестящая публицистика, мнение о наших стратегах, на собственной шкуре выстраданное: «Бездарные полководцы, совершенно разучившиеся ценить самую жизнь, сорили солдатами, как песком, и досорились!» И далее: «А между проедем, тот, кто «до Жукова доберется», и будет истинным русским писателем... Он, он и товарищ Сталин сожгли в огне войны русский народ и Россию. Вот с этого тяжелого обвинения надо начинать разговор о войне, тогда и будет правда». Заметьте, «спор» между Астафьевым и Топоровым идет не о фактах, а о концепциях. По Топорову выходит, что такова уж наша историческая судьба и не след дурно говорить о национальном герое Жукове. Если же по Астафьеву, — безнравственна власть, у которой такие герои, и надо не памятники им ставить, а учиться хоть сегодня-то жить по человечески.
Но литературные и философские споры — это еще не все. В обществе, где гражданское согласие и снится не часто, можно было ожидать и крепкого разноса, ставящего на место злопыхателей. Не экстравагантностей Топорова, а мощного, основательного удара — на войне как на войне, без церемоний. Оно и случилось. В день 50-летия Победы, — видимо, как подарок к празднику, — «Книжное обозрение» напечатало фрагменты книги «Срам имут и живые, и мёртвые, и Россия...», которая, — сказано в редакционном примечании, — посвящена публикациям, «очерняющим Отечественную войну». Списка злопыхателей пока нет, а фрагменты — целых шесть полос! — воздают и писателю Владимову и его персонажам. Если коротко, то роман — подтасовка фактов, историческая безграмотность, фантазии человека никогда пороха и не нюхавшего, но симпатизирующего изменникам и другим мерзавцам. Очернительство, сказано же. И если б накинулся на Владимова отставной полководец какой-нибудь, все было бы в порядке вещей. Вот маршал Д.Т. Язов (последний министр обороны СССР, член ГКЧП и прочая) о романе В. Астафьева выразился в печати простым нецензурным словом (Газетчики стыдливо поместили только первую букву), так и вопросов нет. Здесь же случай иной: автор публикации — Владимир Богомолов, фронтовик и писатель, такой же, казалось бы, как и Бакланов, Кондратьев, Астафьев, но оказалось, что нет, не такой.
Легко представить, что материал Богомолова произвел впечатление сильное, если не сказать, ошеломляющее. И вряд ли ошеломленный читатель заметил важную деталь: Богомолов пишет сразу о романе «Генерал и его армия», о статье «Новое следствие, приговор старый» и еще о многом, что к роману имеет совсем уж косвенное отношение. Вероятнее всего, Богомолову показалось, что Гудериан и Власов — любимые герои Владимова, что изображены они почти ангелами и вообще это главные персонажи романа. Положим, это абсолютно неверно, но так прочел Богомолов — его право. И не в том беда, что он свою позицию вывел из эмоционального впечатления, а в том, что решил эту позицию обосновать документально и стал приводить материалы из жизни Гудериана и Власова, доказывая, само собой, какие это были мерзавцы. Так что литература отходит на второй план, уступая место истории. И если Богомолов винит Владимова в незнании документов, давайте уж вспоминать все, что сегодня опубликовано, чтобы впросак не попасть.
Цитируется, например, приказ Гудерйана от 22 декабря 41-го, — когда немцы отступали по всему фронту, — требующий «все оставляемые населенные пункты сжигать». Приказ, что уж говорить, людоедский, но месяцем раньше, — когда отступали наши войска, — был приказ советского командования № 0428 от 17 ноября 41-го, начинающийся словами: «Разрушать и сжигать дотла все населеннее пункты в тылу немецких войск...» А население этих пунктов, куда ж ему деться среди зимы? — вряд ли могло приветствовать диверсионные отряды, исполняющие этот приказ, потому и выдали немцам Зою Космодемьянскую простые советские люди. Так что о приказах судите сами... Гудериан, пишет Богомолов, мерзок еще и тем, что жестоко подавлял в 44-м Варшавское восстание. Верно, памятник за такие дела не ставят, но мы-то что делали в это время? Процитирую не какого-нибудь изменника-перебежчика, а писателя Овидия Горчакова, прошедшего войну разведчиком: «Когда Варшава горела, то мы были заинтересованы... Сталин был заинтересован...» Напечатано в «Комсомольской правде» 13.01.95 тиражом более миллиона экземпляров... Гейнц Гудериан был генералом времен второй мировой войны, и обсуждать его моральный облик — странное занятие. Но если обсуждать, то памятуя правило: все познается в сравнении. И последнее. Владимов верно описал удивление Гудериана при знакомстве с танком Т-34 — другие наши танки Гудериан знал отлично. Он, — так уж сложилось, — изучал азы танкового дела в секретном центре «Кама» в Казани.
Теперь о Власове. У нас, пишет Богомолов, было 183 командующих общевойсковыми армиями, «несколько попало в плен» (сколько же и почему?), и только один Власов пошел на службу к немцам. Тут явная магия цифр и воинских должностей ну а если не командующий армией? Если бригадный комиссар Жиленков, член Военного совета 32-й армии, или комбриг Бессонов, бывший начальник отдела боевой подготовки Главного управления пограничных и внутренних войск НКВД СССР, или генерал-майор Благовещенский, начальник Либавского военно-морского училища ПВО — что же, не в счет все эти «сподвижники» Власова в РОА, хотя по званиям и должностям тоже, знаете, не сержанты запаса. (Сведения из статьи Л. Решина, а Богомолов не мог ее не читать.) Вот бы и задуматься, почему Власов был именно что не один! Но у Богомолова своя задача: доказать, что Власов вовсе и не командовал 20-й армией под Москвой, а только числился в этой должности. По архивным данным, — которые Богомолов пересказывает без цитат и ссылок! — Власов с конца ноября по 21 декабря 41-го болел «тяжелейшим гнойным воспалением среднего уха», был в госпитале, а командовал армией начальник штаба Л. М. Сандалов. На командном пункте армии Власов первый раз появился 19 декабря в селе Чесмены (запомните эту дату!), то есть за день до взятия Волоколамска. Не мог Власов быть в Лобне в первых числах декабря, как это описано в романе. И вообще 20-я армия — самая слабая из всех, участвовавших в битве под Москвой.
Версия Богомолова напоминает лихой детектив и вот по какой причине. Начав 16 ноября второе наступление на Москву, немецкие войска к концу месяца охватили город полукольцом, сосредоточив ударные группировки на южном и северном направлениях. В ночь на 29 ноября в районе Яхромы противник перешел по льду канал Москва-Волга (угроза окружения с востока!), и ликвидировать этот прорыв удалось только через сутки. 30 ноября Ставка принимает решение о начале контрнаступления, успех которого был вовсе не очевиден. Основной удар наносится на правом крыле Западного фронта (северное, северо-западное направление), где противник стоит в 25—30 километрах от Москвы. Начинают операцию 1-ая ударная армия (В. И. Кузнецов), 20-я армия (А. А. Власов), 16-я армия (К. К. Рокоссовский), позже вступает 30-я армия (Д. Д. Лелюшенко). Все открытые источники (монографии, мемуары, документы) сходятся в том, что на 20-й армии, выступающей из района Белый Раст — Красная Поляна, лежала наибольшая ответственность.
Так можно ли представить, что в самую критическую точку фронта посылают самую слабую армию, — взятую из резерва Ставки, — а командовать ею назначают тяжело больного генерала? Санаторий у нас был на фронте? Или Сталин, Жуков, Генштаб в полном составе — все дружно и внезапно умом подвинулись?
А, допустим, и назначили — думали, скоро поправится, да и генерал, значит, был на хорошем счету. А он все болеет. Так поставьте другого, время-то не ждет! С 1 по 5 декабря идет борьба за инициативу, населенные пункты переходят из рук в руки. 1 декабря 3-я танковая группа противника совершает прорыв по Рогачевскому шоссе и подходит к Лобне. 2 декабря отступает за Крюково правый фланг 16-й армии. (Кстати, 2 декабря немецкое командование полагало, что наши резервы исчерпаны, так что остроту ситуации комментировать не приходится.) 20-я армия активно участвует в боях, хотя полное сосредоточение ее частей заканчивается 4 декабря. Реальное контрнаступление начинается 6 декабря движением 1-й ударной и 20-й армий в направлении Клин-Солнечногорск. Силы противника еще велики, сопротивление отчаянное. Красная Поляна и Белый Раст отбиты у немцев только к утру 8 декабря. Армия продвинулась всего на 4—5 километров, но это был перелом ситуации. (Он-то и описан в романе.) 12 декабря 20-я армия освободила Солнечногорск, а 20 декабря совместно с 16-й армией — Волоколамск. Глядя на карту, трудно представить, что все это могла совершить самая слабая армия.
Желающим проверить эти сведения рекомендую мемуары маршалов Г.К. Жукова и К.К. Рокоссовского. Впрочем, в книге Богомолова «Момент истины» тоже есть упоминание, что «в решающий час» были введены под Москвой «свежие резервы, в частности две новые армии, сосредоточенные севернее столицы, что явилось для немцев полной неожиданностью». Сказано, как видите, уважительно, а внимательный читатель и сам уже догадался, что речь идет о 1-й ударной и 20-й армиях. А почему нынче Богомолов поменял свою точку зрения — вопрос для экстрасенсов, умеющих мысли читать.
Теперь посмотрим, что пишет главный свидетель, начальник штаба 20-й армии Л. М. Сандалов, в книге «На московском направлении». 29 ноября он по срочному вызову прибывает в Генштаб к Б. М. Шапошникову, получает информацию о положении на фронте и назначение на должность начштаба. Спрашивает, кто командующий? Командующий есть, но он болен. «В ближайшее время вам придется обходиться без него. Однако все важные вопросы согласовывайте с ним», — говорит Шапошников. (Фамилию командующего собеседники упорно не произносят.) И главное, остается тайной, выполнил ли Сандалов указание Шапошникова? советовался ли с командующим? Читаем: «В ночь на 2 декабря командование армии с начальниками родов войск и большая часть сотрудников штаба и политотдела армии выехали в войска для организации контрудара». (Читатель, это как раз тот НП в Лобне и тот момент времени, о которых мы знаем из романа!) А еще бы узнать, «командование армии» — это кто? Неизвестно. Обычно щедрый на фамилии Сандалов не назвал здесь ни одной! (Может, боялся проговориться?) Во всяком случае Л. М. Сандалов точно знал, что можно писать в мемуарах, а что следует опустить. Ни до, ни после «легендарной» даты 19 декабря нет в книге Сандалова ни слова о командующем: мелькнул он едножды в Чесменах — в темных очках и бурках и даже при фамилии! — и бесследно исчез. Власов командовал 20-й армией до середины марта 42-го, но на страницах книги так и не появился. Как видите, Сандалов свой детектив написал гораздо раньше Богомолова (1970 год), но обе версии удивительно близки.
Похоже, мы имеем дело с Тщательно подготовленной легендой. Ни у Сандалова, ни у Богомолова нет ни единой ссылки на источники, когда речь идет о Власове (в других местах — пожалуйста). Богомолов упоминает телефонные переговоры, записи которых хранятся в архиве. Где именно? Хорошо бы дать реквизиты: архив... фонд... опись... дело... лист... Автор «Момента истины» отлично знает цену документа, вспомните, как работают его герои-розыскники: «Печать... Дата... Чернила... Мастика штемпельная... Фактура бумаги... Подпись командира части... натуральна...» А здесь и не получается, чтоб «натуральна»! Мало того, что описание эпизода 19 декабря у двух авторов близко по интонации и массе деталей, так есть у Богомолова две фразы в кавычках, как бы из архивов, но опять без указания источника: «командование фронта очень недовольно медленным наступлением армии», и «генерал армии Жуков указал на пассивную роль в руководстве войсками командующего армией и требует его личной подписи на оперативных документах». Вот это натурально из книги Сандалова (стр. 264), зачем Богомолов поставил эти фразы в кавычки — тайна. Как видите, читатель, я имел все основания назвать труд Богомолова детективом. И нельзя считать доказанным, что не было Власова на НП в Лобне.
(Строго говоря, разбирать «по косточкам» богомоловские версии и нужды не было: достаточно обратиться к боевой характеристике командарма Власова, написанной 24 января 1942 года (во время подведения итогов битвы под Москвой): «Руководил операциями 20 армии: контрударом на город Солнечногорск, наступлением войск армии на Волоколамском направлении и прорывом оборонительного рубежа на р. Ламе. Лично генерал-лейтенант Власов в оперативном отношении подготовлен хорошо, организационные навыки имеет. С управлением войсками армии справляется вполне» (цит. по Д. Волкогонов, «Триумф и трагедия»). Документ четок, лаконичен, двойного толкования не допускает. Подписал его командующий Западным фронтом, генерал армии Г.К. Жуков. Будущий маршал с подчиненными всегда был строг, бездельников в армии не терпел, любимчиков не имел и на похвалу был скуп. Жуковские слова «справляется вполне» равносильны высшей аттестации. И вообразить нельзя, что Жуков представил Власова к ордену Красного Знамени, если единственной боевой заслугой командарма было воспаление среднего уха.)
Конечно, Богомолов имел право пользоваться и книгой Сандалова, а я как раз не имею права считать, что он не работал в архиве. Но хотелось бы видеть не выдержки из документов в вольном пересказе, а сами документы: эти материалы вообще-то могут и не совпасть. По тому, как Богомолов цитирует роман, поводы для такого опасения есть. Приведена, например, цитата о Власове в следующем виде: «Человеку с таким лицом можно было довериться безоглядно...» Вот, мол, как лестно пишет Владимов об изменнике. Так в романе-то на этом месте стоит запятая и дальше следует: «и разве что наблюдатель, особенно хваткий, с долгим житейским опытом, разглядел бы в нем ускользающую от других обманчивость». Вот где суть. А по методе Богомолова можно любую мысль превратить в полную ее противоположность. Еще пример: «Кобрисову никак не могли в декабре 1941 года выделить два гектара земли в Апрелевре». Что правда, то правда, не могли. Шести соток и тех не дали. Ни Кобрисову, ни кому другому. Безусловный и неоспоримый исторический факт, хотя к роману все это отношения не имеет. Жена Кобрисова говорит, «что вот генералов на дачные участки собираются записывать». Жены, знаете ли, часто норовят опередить события, есть у них такая слабость, но женские пересуды — это ведь не постановление правительства, не так ли? Собираются записывать — так о чем спорить-то? Вот как хотите, но мне временами кажется, что Богомолов писал для людей, которые не только ни одной книги по истории не прочли, но и роман в глаза не видели.
А еще Богомолов хочет, чтобы персонажи романа изъяснялись в разговоре с точностью официальных документов. Майор Светлоокое спрашивает: «Ты Калмыкову из трибунала знаешь? Старшую машинистку». Не было такой должности — «старшая машинистка»! — возмущается Богомолов, а все подобные случаи складывает один к одному, «уличая» Владимова в полном незнании реалий армейской жизни. Я, признаться, тоже не знаю, была ли такая должность, но коль скоро машинисток было три, да одна постарше, а две совсем девчонки, то уж точно, что звали ее всегда старшей: она по делу была старшей. Оно и на «гражданке» так, а тем более в армии. А про должность в романе не сказано — опять-таки собственное впечатление Богомолов выдает за текст. Подобных «ошибок» Богомолов насчитал несколько десятков.
Теперь о деталях более серьезных. Возмущает Богомолова эпизод, когда на «генеральском» совещании перед взятием Предславля Хрущев раздает подарки: именные часы, коньяк, вышитые украинские рубашки. Генералы, пишет Богомолов, «не могли, подобно туземцам, радоваться подаркам Хрущева» — у них в 43-м коньяка было в хозяйстве хоть залейся, снабжение налажено, а Владимов опять-таки жизни не знает, не понимает, «сколь это все нелепо». Почему снабжение армии коньяком так принципиально, не знаю, да и вся трактовка, мягко говоря, сомнительна: подарки-то вовсе не от Хрущева, а «от лица, вот, значит, Военного совета фронта», и попробуй кто не порадоваться, так он, вот, значит, Военный совет и оскорбит, и будь он хоть трижды генерал, а завидовать его дальнейшей судьбе уже не придется. Да и просто по-человечески, не подарок дорог, а внимание, и нелепо было бы отказаться от именных часов, потому что часы-то у генералов, думаю, были. А вот раздача украинских рубашек, коим придан особый идеологический смысл, — «жемчужину Украины» освобождают украинцы! — это истинная нелепость, но такая родная, такая советская, да, пожалуй, и меньшая нелепость, чем лозунг освобождения Киева к 26-й годовщине революции. Знает Владимов, «сколь это нелепо» — о том и пишет.
И опять, — в который уже раз! — вынужден отметить фантазии Богомолова: в романе и слова нет, что генералы радовались подаркам. Им совсем не до того, они делом заняты, а балагурит один Хрущев. Но если подумать, то есть в этом эпизоде некоторая тонкость, и нельзя категорически сказать, что не имел Богомолов оснований для возмущения. Имел он основания, правда, своеобразные. И действительно есть нечто оскорбительное для собравшихся генералов в самой процедуре раздачи подарков, в прибаутках Хрущева и в объявлении всех подряд украинцами: не генералы, как туземцы, а Хрущев с ними, как с туземцами! Очень уж близка по духу эта сцена тому, что мы из других книг знаем: как Сталин спаивал и одаривал ближайших соратников (и Хрущева в том числе) на узких сборищах, унижая при этом любого и каждого. Что ж, в том и мастерство Владимова, давшего нам ощутить всепроникающий дух холуйства, насаждаемый вождем. Но почему Богомолов обиделся на автора, а не возмутился нормами советской жизни? Бог весть...
Еще одна «неточность» — слишком уж всемогущим выглядит в романе «смершевец» Светлооков. Богомолов долго рассказывает, что такого не. было и быть не могло, даже случаи из жизни приводит, хотя все фамилии при этом обозначает только двумя буквами, словно бы сведения эти секретны. А зачем случаи из жизни, если мы и сами не из Америки приехали? В тоталитарном государстве — вся власть у служб безопасности, и особый смысл слова «органы» есть только в русском языке, в советское время он появился. И в собственном, Владимира Богомолова, романе «Момент истины» написано: «органы «Смерш» подчинялись непосредственно Верховному Главнокомандующему, Наркому Обороны И.В. Сталину». Отсюда и всемогущество. А как было оно велико, современный читатель и представить не может. И еще. В том же романе капитан Аникушин хочет — хотя и не по делу — жаловаться на розыскников из «Смерша», рапорт собирается писать, но не своему начальству, а прямо в Москву: «Только не майору и не начальнику гарнизона — эти люди, пожалуй, не захотят связываться с особистами, не станут заниматься соисканием неприятностей». Герои Богомолова знали, что это за неприятности, а сам автор нынче вдруг забыл.
Одним словом, розыск Богомолов произвел, но «момента истины» не добился. И хотелось бы поставить точку, но подоспел свежий номер «ЛГ» (07.06.95) со статьей П. Басинского «Игра в классики на чужой крови», где был бы уместен подзаголовок «Литературная драма». Прочтя в «Книжном обозрении» материал Богомолова, критик внезапно прозрел и свою прежнюю любовь к «Генералу...» объявил ересью и заблуждением. «Я готов признать свое личное, как критика, поражение, лишь отчасти извиняемое тем, что я хвалил владимовский роман не как «военный», — истово кается Басинский. Но и это прозрение, видимо, не окончательное, потому что остался вопрос: «Может ли считаться прекрасным роман о войне, в котором автор, как педантично доказывает Владимир Богомолов... просто лжет — иногда невольно, а иногда и специально?»
Этичность последнего вопроса не стоит обсуждения, ибо поражение Басинского бесспорно и ничем не извиняемо. Критик должен внимательно читать, сопоставлять факты и думать. Хотя бы сравнить текст романа со статьей, если нет времени смотреть другие источники. «Педантичные доказательства» Богомолова настолько грубы, что одна лишь интонация статьи должна насторожить — из вчерашнего дня эта интонация. Написать на вранье прекрасную книгу не удавалось никому и никогда. Вчера восторгаться романом, а сегодня сказать, что автор «просто лжет» — неприлично для взрослого человека, даже если он и не критик. Надо же иметь собственную позицию! Если ее нет — не стоит и браться за перо. Разбирая материал Богомолова, я избегал резких оценок, но теперь деться некуда, скажу: подтасовки, приписки и критика того, что в романе отсутствует, — это и есть ложь. Очевидная и умышленная. А после знакомства с «литературной драмой» Басинского у меня появился новый вопрос: читал ли он вообще владимовский роман или только то, что пишут о «Генерале...» в периодике?..
Маленький эпилог. Удивительно, но и те, кто хвалил, и те, кто хаял «Генерала...», много писали об историчности романа, хотя всякий раз обходили главного героя, Кобрисова. Жуков, Ватутин, Черняховский, Власов, Гудериан — калейдоскоп фамилий, обрывки документов и мемуаров, толкование роли, значения и даже нравственного облика этих личностей с глубокими выводами и обобщениями. А «негромкий командарм» Кобрисов так и остался в тени. Что ж, отчасти оно и справедливо. Значит, сумел Владимов написать своего генерала таким, что свита играет его и в романе, и в последующей литературной жизни.
Значит, состоялся классический роман, и не надо руки заламывать, когда Владимова в «ошибках» уличают. Это Басинский полагает, что роман — «о классическом генерале вне времени и пространства», этакий собирательный образ. Как бы не так! Роман — о русском генерале, который так и не стал до конца советским. Может, и хотел, а не получилось. Были такие генералы. В нашем конкретном времени и тем более — пространстве.
Л-ра: Знамя. – 1995. – № 9. – С. 199-210.
Произведения
Критика
