«Большой роман» В.М. Шукшина
Сигов В.К.
Рассказчик всю жизнь пишет один большой роман. И оценивают его потом. Когда роман дописан и автор умер.
Из рабочих записей Шукшина
В этом году исполнилось 70 лет со дня рождения Василия Макаровича Шукшина. И четверть века прошло со времени смерти замечательного писателя, кинорежиссера, актера. Как писатель Шукшин стал известен с 1958 года. За 16 лет им было опубликовано свыше ста рассказов, два романа, повести, киносценарии, произведения для театра, снято шесть фильмов. Он занял общепризнанно значительное место в российской культуре XX века.
Дебютом Шукшина в кино была эпизодическая роль погибающего от шашки Григория Мелехова матроса в фильме С.А. Герасимова «Тихий Дон» по роману М. Шолохова. Односельчане вспоминали, что первое появление земляка на экране почти разочаровало: «Мы увидели Василия в эпизодической роли. Поднялся на локте, выглянул из-за плетня и — упал... Думали: наверно, ничего из него не выйдет». Сегодня эти слова воспринимаются и как метафора: поднялся — выглянул — упал... Короткая жизнь и поразительное ощущение свойскости, узнаваемости героев, проблем, положений, которое возникает у каждого, знакомящегося с творчеством Шукшина даже сегодня, когда социальные реалии изменились разительно. Все-таки уже и в том долгом взгляде Шукшина-матроса было нечто, останавливающее внимание без слов, нечто сжатое, емкое и поражающее затаенной глубиной, знанием, которое будто пытался передать людям умиравший герой. Позже художник называет высшим искусством умение «так сказать, чтоб тебя поняли. Молча поняли и молча же сказали “спасибо”» (6, 413. Здесь и далее тексты Шукшина цитируются по кн.: Шукшин В.М. Собр. соч.: В 6 т. — М., 1998, с указанием тома и страницы).
Не раз отмечались органичность и цельность всех проявлений творческой личности Шукшина. Рассказы составили центральное, важнейшее звено того большого «романа», который В. Шукшин «писал» всеми доступными ему художественными способами. Он вырабатывает «язык», систему образов и понятий, обозначающих стержень художественных размышлений. Стремится «воспитать» читателя, приучить его к мысли, что «настоящая литература рассчитана на неодноразовое прочтение». Именно поэтому Шукшин постепенно «разочаровывается» в кино. Оно, по его ощущениям, вызывает яркое, но не достаточно устойчивое впечатление. Литература способна затронуть наиболее глубокие, сокровенные струны души, обращается к важнейшим вопросам выбора и самоопределения личности в мире. В частной картине талантливый писатель непременно заключает частицу общего. Отдельные рассказы Шукшина образуют некую более значительную художественную целостность. Автор сознательно стремится к этому. И важной задачей анализа является обнаружение внутренних скреп, делающих пестрый мир героев и конфликтов писателя цельным, единым, сопричастным народной жизни во всех ее проявлениях.
Интерес к историческому прошлому в Семке, герое рассказа «Мастер», особенно активно проявился после знакомства с одним писателем, которому он отделывал кабинет под избу XVI века. Тогда «он не пил, читал разные книги про старину, рассматривал старинные иконы, прялки... Этого добра у писателя было навалом». Выходит, что у писателя в одну кучу — «навалом» — свалено интеллектуальное (книги), утилитарное (прялки) и духовное (иконы). Такое отношение «к старине» на уровне декораций и коллекции характеризует государственную позицию в целом, и пожалуй, не только в 60-е годы. Можно признать познавательную ценность «старины» и сохранить некоторые «образцы», но совершенно немыслима поддержка высвобождающейся духовной инициативы. Семке объясняют архитектурную вторичность талицкой церкви. Наивный вопрос Семки: «Ну, допустим — копия. Ну, и что? Красоты-то от этого не убавилось» — остался без ответа. Казенный «интерес» к «гордости русского народа», будь то песня или храм, может проявляться только напоказ. Там, где красота действительно может возродить или хотя бы пробудить души, ее восстанавливать никто не собирается.
В «Мастере» героя приближает к духовному возрождению приоткрывшаяся красота потаенной церкви, а свернул на привычную дорогу он при косвенной «поддержке» церкви «официальной».
История церкви «большой, на возвышении», «явно позднего времени», кратко рассказанная в «Мастере», — это история огосударствленной церкви. Можно сказать, что церковные деятели, в изображении Шукшина, на равных с теми, кому это «положено по должности», вступают в политическую борьбу своего времени. И тем самым ставят духовность под удар хитроумного политиканства. Ввязавшись в мирскую борьбу за власть, не сумев сохранить внутреннего единства на национальной почве, церковь тем самым предопределила свое будущее положение, в котором оказалась волей Петра, по своим качествам для мирской власти наиболее подходящего. Эти противоречия воплощены и в романе Шукшина «Я пришел дать вам волю». Здесь безусловно осуждение Разина со стороны совести и религиозного сознания, но не бесспорно церковное проклятие.
Существует прямая связь рассказа «Крепкий мужик» с рассказом «Мастер» и романом о Разине. Здесь тоже спор разгорается вокруг церкви XVII века. В начале «Мастера» Сёмка «весело лается с бригадиром» — именно колхозный бригадир стал героем «Крепкого мужика». Идея реставрировать церковь приходит в голову Сёмке в воскресенье, в этот же день недели совершает задуманное Шурыгин.
Сёмка Рысь не смог восстановить, а Шурыгин, перешагнув через общие чувства, разрушил символ национальной духовности. «Кто велел-то?», «Прекрати своевольничать», — говорят ему односельчане. В том-то и дело, что своя воля в современных условиях может себя реализовать только в делах разрушения. Наивные надежды на район, центр опровергаются и здесь: Шурыгин-дьявол мчится на заслуженный отдых в райцентр, и в рассказе «Мастер», где герой, попытавшийся воскресить храм, безуспешно прошел ступеньки и рай- и облцентров. Социальный заказ и разрушительные потенции, которые с тревогой замечает в народном характере Шукшин, находят друг друга.
Авторская позиция не ограничивается этой невеселой констатацией. Значительным представляется и рассуждение в «Мастере» о церкви, которую «будто нарочно спрятали от праздного взора». Она всегда готова открыться «тому, кто шел к ней», ждет истинного мастера, который все-таки осуществит мечту Сёмки.
Впрочем, писатель отмечает и действительно развитое в современных условиях «мастерство» — духовной маскировки и подмены. Образ цирка в художественном мире Шукшина-прозаика исполняет метафорические функции «правдоподобной» замены храма, близкой последнему в той же степени, в какой слово «хохот» близко слову «дух», а «цирк» — «церкви». Особенно очевидно это значение образа в рассказе того же, что и «Мастер» и «Крепкий мужик», 1969 года «Чередниченко и цирк». Первоначальное название «Цирк» совершенно определенно указывало центральную метафору произведения. Примета, ставящая этот рассказ в ряд с «Мастером» и некоторыми другими произведениями, — профессия героя. К пятидесяти годам он рассчитывает стать «заместителем директора небольшой мебельной фабрики, где теперь работал плановиком». То есть он «начальник» Сёмки Рыся, Андрея Ерина («Микроскоп»), «коллега» героев «Танцующего Шивы», Матвея Иванова («Я пришел дать вам волю»), Глеба Капустина («Срезал») и т.д.
«Цирк» в этом рассказе полон примет языческой, враждебной христианству арены. В то же время апеллирует к сознанию, не вполне свободному от христианских наслоений, предлагая «альтернативу» традиционному храму, внешне очень его напоминающую. «Культура» силится подменить духовность. Не только некоторое подобие формы церкви важно в цирке-шапито, о котором идет речь в рассказе, — но еще и его принципиальная «неукорененность» в почве, подвижность — «нынче здесь — завтра там», «легкость... необыкновенная». Представление же подобно службе, здесь тоже есть прихожане, в нужный момент дружно хохочущие, и «служители» на арене. Особое место среди них принадлежит «смуглому длинноволосому клоуну с нерусской фамилией». В воскресенье в цирке не одно, а три представления. Этот день, как и положено, полностью отдан служению «альтернативному» «божеству». С библейскими ассоциациями связаны отдельные элементы службы-представления. Как и должно быть у Антихриста, здесь все перевернуто с ног на голову. Библейский пророк Даниил остался живым во рву со львами благодаря помощи ангелов. Цирковой «Даниил», «молодой паренек в красной рубахе, гонял по арене, отгороженной от зрителей высокой клеткой, семь страшных львов, стегал их бичом». Пророк Даниил, как известно, был еще и толкователем снов. В тяжелом сне «в ночь с субботы на воскресенье» Чередниченко посещают картины, заставляющие вспомнить арены Рима времен Нерона, на которых первохристиане приносились в жертву языческим страстям: «Мерещилось черт знает что — маски какие-то, звучала медная музыка циркового оркестрика, рычали львы...» Наконец, в поисках Евы Чередниченко попадает в закрытую для прихожан часть цирка-церкви, предварительно «причастившись»: «Взял в ларьке два стакана красного вина». «Алтарь» анти-церкви поражает героя царящим здесь хаосом: «Чередниченко долго путался под брезентовой крышей в каких-то веревках, ремнях, тросах...»
На фоне созданного в зачине рассказа образа антидуховного капища все последующее воспринимается как закономерное социально-бытовое следствие. «Хлеб» повседневного существования, которое «планирует» для себя Чередниченко, в своих качествах предопределен «зрелищем», идолом нового мира, кроящим души «по образу и подобию своему». «Теневая», «рыночная» нравственность с культом известности, материального успеха, насилия, агрессивности, жестокости, социально-политической демагогии еще только заявляла свои права во времена, когда происходит действие большинства произведений Шукшина, но уже обнаруживала недюжинные способности в подчинении себе душ. Ее власть не знает социально-культурных границ. Все более ненужными, лишними, с точки зрения жрецов «госцирка», становятся традиционные нравственные ценности, совестливость, скромность, доброта. Категории нравственного и безнравственного находятся в творчестве Шукшина под сильнейшим влиянием христианских представлений о добре и зле.
Жизнь напоказ, стремление к образцам, которые посылаются свыше, например, исходят от «главного инженера», стандартный набор благ и атрибутов — это все, что может предложить Чередниченко его убогое воображение. Шукшин проницательно заметил то, на что нацелена «культурно-массовая» политика до сих пор: «Ничто так не пугает и не удивляет в человеке, как его странная способность разучить несколько несложных житейских приемов... приспособить разум и руки передвигать несколько рычажков в огромной машине Жизни — и все, баста. И доволен».
Внешняя пестрота маскирует внутреннюю пустоту, убогость и однообразие. Высшие проявления бытия, праздник в этом мире совпадают с тем, что является повседневностью в его «храмах»: это — когда «получается смешно», раздаются аплодисменты. Сам поход в «храм», кино, цирк, театр или на демонстрацию, «маевку» (в современных терминах — на тусовку, стадион и т.п.) — в перевернутом мире — нечастый, как праздник, единственный и обязательный атрибут «духовной» жизни. Другой вопрос, что сделать жизнь сплошным «концертом» решится не каждый, это — удел избранных. Чередниченко потому и устрашился своего порыва, что, восхитившись со стороны, не готов перенести идола в ежедневном соседстве: «Она бы мне там устроила парочку концертов, и тогда — завязывай глаза от стыда и беги на край света». Он нормальный, в меру верующий прихожанин, далекий от площадного экстаза новых «святых» и «юродивых».
Завершается рассказ иносказательным размышлением автора о судьбах родины и будущем пути ее народа: «Огромный пароход "Россия”... Негромко говорили парень с девушкой. “Куда-нибудь бы поплыть... Далеко-далеко! Да?”». «Куда ж нам плыть?..», какие волны предопределят выбор человека, народа, все еще не ясно. Где-то звучит мелодия «Амурских волн». Амур несет воды на восток, пароход отплывает на запад.
Рассказ «Чудик» не случайно стал центром большинства споров о писателе. Здесь сошлись многие идеи и мотивы его творчества. Герой стал подлинным открытием писателя. Проблема произведения объединяет размышления и идеи, характерные для различных периодов творчества. Его герой воплощает мироощущение, душевные свойства и духовные ориентиры (дезориентация — тоже своего рода ориентир), характерные для персонажей многих последующих произведений Шукшина. Он «состоянием души, характером, взглядами выражает то, чем живет с ним вместе его народ». К тому, что «наиболее выразительным образом живет» в Чудике, писатель обращается не впервые и возвращается еще не раз.
В сюжете использованы и события из жизни автора. В незавершенном очерке «Только это не будет экономическая статья» он повествует о случае, подобном тому, что произошел с Чудиком в магазине. Многие детали произведения подчеркивают определенную духовную близость героя и автора. Возможность «передать» герою события из своей жизни, реакцию на них рождает совпадение в главном — характере, эмоциональной окраске непосредственного нравственного отношения к жизни. И скорее всего, не автор наделяет героя пережитым и нажитым, а ощущает, что лучшее в нем (совестливость, чуткость, душевная щепетильность, открытость, незащищенность, ранимость) от них, от земляков. Для писателя несомненны одухотворенность жизни и творческий потенциал человека из народа. Чудаковатость любимых героев Шукшина — это, в соответствии с традицией русской литературы (Достоевский, Лесков, Розанов), форма проявления их духовности, выплеск их светлой души. «Чудики не странные и не чудаки. От обычных людей их отличает разве только то, что талантливы они и красивы. Красивы они тем, что слиты с народной судьбой, отдельно они не живут... Они украшают жизнь» (Советская культура. — 1969. — 18 января).
Это не жертва социальных обстоятельств. Тем не менее конкретные «штрихи» социальной жизни обнаруживают противоречивые возможности для дальнейшего развития (или деградации) типа. Чудик потому и стал наиболее «шукшинским» героем, что в максимальной степени воплотил писательское понимание текущего момента национальной жизни, состояния народного духа, «крайне неудобное положение», в котором оказался традиционный характер. Переходное положение героя очевидно даже в чисто культурно-бытовом плане, особенно если иметь в виду и сюжетно-биографические варианты типа: брат Дмитрий, Н.Н. Князев, Колька Паратов («Жена мужа в Париж провожала...») и др. Пока еще у него нету «микробов» жестокосердия, эгоизма, нетерпимости, карьеризма, снобизма по отношению к «братьям». Но нет и по-настоящему надежного иммунитета к этим и другим порокам. Скоро он их может «открыть» («Микроскоп»), Ни кровь, ни пот, которые исследует Андрей Ерин, этому не помеха. Автоматического самосохранения на одной морали и нравственности ждать было бы наивно. Шукшин считал долгом жизнь положить в этой борьбе.
По рассказам Шукшина рассыпаны многочисленные явные и косвенные «указания» автора искать истинный, сокрытый, сокровенный смысл образов и сюжетов. Отдельный, авторский абзац завершает рассказ «Чудик»: «Звали его Василий Егорович Князев. Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом». Такая своеобразная анкета, «знакомящая» с героем, о душе и жизни которого вроде бы уже «все сказано». Но все ли понято? Рядом со стандартными графами — имя, возраст, профессия — неожиданное сообщение о мечте и любви героя является очередным авторским призывом к дополнительному расследованию «по делу» персонажа. Это реплика в непрекращающемся диалоге «тайного нерасшифрованного бойца» с читателем. Сказать в очередной раз: «Шукшин любит своих героев...» — явно недостаточно. «Да что я, идиот, что ли, всех подряд любить?! или блаженный? Не хотят вдуматься, черти. Или — не умеют» (6, 411).
Правда, по Шукшину, может идти к людям разными путями. «Неистово» — путь гения, «нетерпеливо» — таланта, «потаенно и неистребимо» несет правду «мыслящий и умный». Все эти пути правды в тех или иных художественных связях и комбинациях представлены в произведениях писателя. Гениальность «неистового» Разина окрасила поиски художника на всем протяжении его пути в искусстве. «Нетерпеливые» Васёка («Стенька Разин»), Сёмка Рысь, Моня Квасов («Упорный») выплескивают в своих экспрессивных контактах с миром яркую талантливость. Неустанно ведется подспудный диалог с читателем на уровне авторского намека, детали, ассоциации, метафоры.
Образ дурачка в интерпретации Шукшина синтетичен. Он не просто представляет еще один вариант, а обобщает все возможные пути и лики правды, подводя их под «общий знаменатель» духовности. «Проверяется» у Шукшина не столько соответствие дурачка «современным нормам и требованиям», сколько способность героя сохранить в себе незамутненно-нравственное, одухотворенное отношение к меняющейся жизни. Не поддаться на соблазны «ума», оборачивающегося хитростью, умелости, ведущей к приспособленчеству («как сыр в масле»), эгоизму и равнодушию. Гениальность в отрыве от духовно-нравственного фундамента оборачивается прежде всего жестокостью, бессердечием. Таким образом устанавливается единство Нравственности и Правды в качестве важнейшего мерила истинности, красоты, жизненности в системе художественных и публицистических «высказываний» Василия Шукшина.
Душа Чудика была потрясена впечатлениями, полученными в незнакомом мире, но у него есть спасение, отдушина. Возвращение домой, казалось бы, дает прежние равновесие и покой. «Послесловие» разрушает красивую иллюзию. Даже «простые» анкетные сведения оказываются многозначимыми. «Земля», деревня вовсе не являются каким-то «заповедником незамутненной нравственности». Здесь идут общие процессы.
Достаточно противоречиво характеризует героя уже его профессия. Он показывает сельчанам «кино». Вспомним, что и сам Шукшин не в шутку искал нравственные оправдания своему уходу из села киноработе. Вспомним и то значение, которое приобретают «зрелища» в безбожном мире, о чем идет речь в рассказе «Чередниченко и цирк», и не только в нем. Чудик, как явствует из рассказа, — плотник, садовод, художник, да и основные крестьянские дела ему, безусловно, ведомы. И вдруг — киномеханик, отпуск в разгар лета и, следовательно, сельской страды. Праздность, нарядность в эту пору осознается как пижонство, от которого шаг до предательства. Этот акцент особенно заметен в рассказе того же 1967 года «Два письма».
Малознакомый мир привлекает героя новизной, он еще не знает, как легко, незаметно и безвозвратно здесь теряется гораздо более ценное, чем деньги. Уже первый эпизод-кадр рассказа (случай в магазине) не только показывает абсолютное бескорыстие героя, совестливость, его тягу к людям, зависимость от их мнения, желание делать добро и нравиться, но и издержки такой зависимости. Чудик с удовольствием слушает, запоминает, позже пытается копировать разговор стоящих впереди «мужчины в шляпе» и «полной женщины с крашеными губами». Это уважаемые «культурные» «городские» люди, и стоят они в социально-иерархическом ряду, по ощущениям героя, выше него. Из их разговора можно понять, что они принадлежат к избранным, служителям «святого искусства», а интонации и суть оценок заставляют вспомнить образ капища, созданный в рассказе «Чередниченко и цирк».
Для самого писателя было важно сохранить и подчеркнуть определенную преемственность в проблематике и характерологии этих рассказов. О «скрепах», общей «крыше», объединяющих вполне самостоятельные произведения, он не забывает никогда. Здесь хотя бы анкетная графа — «возраст» — кое-что подскажет. Чудику в 1967 году 39 лет, Чередниченко через два года — 41.
Спустя шесть лет, в 1973 году, один из вариантов, точек зрения на будущее чудиков в современном мире реализован в рассказе «Штрихи к портрету». В самом начале сообщается фамилия героя — та же, которую узнали в конце «Чудика». Николаю Николаевичу Князеву уже 45 лет. Он еще сохранил внешнее сходство со своим предшественником (невысокий, голубоглазый), но его социальный статус изменился. Живет этот сельский выходец в райгородке, профессия в той же сфере, что и у Чудика, но требующая большей активности. Телемастер не просто «крутит кино», а обеспечивает саму возможность пользоваться усовершенствованным экраном.
В связи с наблюдениями над системой образов рассказа «Чередниченко и цирк» отметим, что «голубой экран» становится своего рода домашним вариантом «цирка-церкви» и занимает подобающее место в красном углу. Это значение «телевизора» подчеркнуто в «Штрихах к портрету» параллелью иконы — телевизоры: икон полно у тетки в смежной комнате, телевизорами заставлена комната Николая Николаевича.
Герой «Штрихов к портрету» уже продвинулся в очереди к доступной всем «телекультуре». У Н.Н. Князева уже есть и «шляпа», и «галстук». Хотя он не достиг, может быть, положения и «веса» «полной женщины с крашеными губами» (Шукшин писал об «Эпохе великого наступления мещан. И в первых рядах этой страшной армии — женщины» — 6, 415). «Товарищ из госцирка» (автор в начале называет его балаганом), рядовой служитель «альтернативного культа», все еще воспринимается как посланец иного мира. С ним Князев, как и Чередниченко, хочет поделиться задушевным.
Совпадение в главном сюжетно-композиционной структуры «Чудика» и «Штрихов к портрету», «покадровая» подача материала, общие пространственно-временные приметы позволяют писателю организовать откровенный «диалог» героев-однофамильцев. Николай Николаевич уже вполне поменялся местами со многими из тех, кто Чудику приносит боль и обиду. Женщина-телеграфистка навязывает Чудику безликий стандарт в выражении «чувств», предлагает ему общеупотребительное клише, вместо необычного, но искреннего самовыражения — гражданин Князев сам требует на почте соблюдения строгой формы, исключения личных отношений из общественного обихода. Чудик мечтал «на веранде чай с малиной попивать» — Н. Князев обличает дачника Сильченко за праздность. Братка Чудика Дмитрий страдает, живя с «помешавшейся на ответственных» женой, — герой «Штрихов к портрету» делает жену заложницей своих неуемных амбиций.
Автор размышляет о массовости этого губительного для народной нравственности «переворота»: в одном из эпизодов у Князева было ощущение, что его хотят «перевернуть вниз головой и подержать за ноги». Скорее всего, так болезненно воспринимается возвращение к тому, что еще недавно было нормой.
О том, что «второй» Князев не только продолжение, но уже и антипод «первого», говорят многозначительные детали реалистического и аллегорического характера. Чудик, получив летний отпуск, едет в небольшой город, где его брат живет пока в «частном секторе» — «человек и гражданин» в одной из глав-мизансцен из своего домика в райгородке летом же, в отпуск приезжает в деревню. Чудик встречает идущих на работу сельчан и односложно отвечает на их многочисленные вопросы: «На Урал! На Урал!.. Проветриться надо!» — его продолжение-антипод при всем желании пообщаться смог заговорить лишь с одним из спешащих с работы «колхозников-совхозников», именно с тем, у которого сломался телевизор, остальные вполне «целесообразно» «положили свой кирпичик в грандиозное здание» и устремились к своей порции «духовного общепита», молиться домашнему телеидолу.
Аллегория Шукшина указывает и направление, в котором следует искать немаловажные причины происходящих деформаций народной нравственности и мировосприятия. Многолетняя работа жрецов «госцирка» дает свои результаты. Они видны и на примере Чудика, особенно же открыто проявляют себя в деятельности и теориях энтузиаста и подвижника государственности Н.Н. Князева.
Счастливо найденный Князевым «простой и наглядный» образ холма-пирамиды — целесообразного государства первоисточником имеет горсть земли (родной земли), которую не просто бросает, а отдает, жертвует на общее дело каждый из граждан. Понятие мать — сыра земля в творчестве Шукшина имеет категориально-метафорическое значение. Эта категория важна для всего социально-философского направления, с которым связан Шукшин. «Былинный источник силы от матери — родной земли представляется ныне не для избранных, не для богатырей только, но для всех нас источником исключительно важным и целебным, с той самой волшебной живой водой при возвращении в образ, дух и смысл свой, в свое неизменное назначение... И тот, кто потерял это чувство земного притяжения, кто ведает одну лишь жизнь свою, без неразрывной связи прошлого, настоящего и будущего — вечного, значит огромную потерял тот радость и муку, счастье и боль глубинного своего существования», — писал В. Распутин (Иркутск с нами // Советская культура. — 1979. — 14 сентября. — С. 6). Мать — сыра земля в произведениях самого Шукшина категория не нейтральная, она либо способна вдохнуть новые силы, либо вызывает чувство неприятия. «Степан приложил горсть земли ко лбу... Уткнулся в землю и стал вдыхать целительный запах. И в голове вдруг прояснилось. И боль вдруг потухла. И даже какая-то далекая забытая радость шевельнулась под сердцем — живой, жив» («Я пришел дать вам волю»). «Мериканец» Баев («Беседы при ясной луне») не любит возиться в земле. «Непротивленец» Макар Жеребцов, тоже явно ушедший от земли, в сердцах обзывает односельчан: «Да пошли вы все!.. Как жили, так и живите — кроты».
Князев начинает рассуждения «о земле» с напоминания о могильных курганах, а завершает образом государств-«суперов», которые «незаметно» возникают на том же месте. Что же должно быть «похоронено» и положено в основание «супера»? Метафорический смысл образа земли в «Штрихах к портрету» свидетельствует об отказе героя от традиционных качеств в пользу «гражданственности». Объясняет новые правила поведения и жизни «телеэкран» как символ средств воздействия на массовое сознание. Сильченко пытается вспомнить те опустошенные, казенные слова, которые не раз оттуда слышал: «Работать, быть честным... защищать Родину».
Исторический аспект метафоры приводит к размышлениям о реальных клочках земли, с обобществлением которых в годы «великого перелома» закладывались социально-экономические основы нового государственного здания. Показательно и то, что образ земляного холма Князев использует лишь для лекционно-пропагандистских выступлений «в широких массах трудящихся». Истинная же его цель и идеал обрисованы в трактате, в его восьми «философских тетрадях». Это государственная пирамида, здание из стекла и бетона, индустриальный, бюрократизированный мир.
Для писателя духовный потенциал изображенного в рассказе «Чудик» героя-типа является непреходяще ценным. Важно, сумеет ли он сохранить связь с родовой, народной традицией нравственного, одухотворенного бытия (Василий Егорович — Василий — царь, Егорий, Георгий-победоносец, хранитель и защитник земли) или произойдет «короткое замыкание» на себя (Николай Николаевич — Николай — «побеждающий народ»), чреватое «высушиванием», рационализацией, денационализацией жизни.
Итогом «супер»-развития в личностном плане стал, с одной стороны, человек, полетавший и хотя и не вполне мягко, но «приземлившийся», а с другой — пробивший «пласты жизни над... головой» и «ушибленный общими вопросами».
Чудик ощущает мертвящее прикосновение новой реальности, но пока еще может «уйти» от нее в привычный мир. Чередниченко спокойно соглашается с навязанным существованием, «находит способы» ужиться с государством и своего не упустить. Даже с одной из «жриц» нового мира связать судьбу не решился. Князев — фигура наиболее драматическая. Он искренне, как свою, принял пропагандировавшуюся идею. С энтузиазмом пытается действительно воплотить в жизнь то, к чему призывают «плановики». Он весь устремлен к общественному благу, вперед и выше. Пробил толщу над головой, если иметь в виду национально-исторические традиции, быт, связи с обычными людьми. И увидел пустоту. Но не понял этого. Не понял, что его порыв в высь на самом деле был падением в преисподнюю «вверх ногами». Но понял, что «верхняя комната», где «пульт управления», — это мистификация, она страшно пуста. В 1972 году Шукшин записал: «Ни ума, ни правды, ни силы настоящей, ни одной живой идеи!.. Да при помощи чего же они правят нами? Остается одно объяснение — при помощи нашей собственной глупости» (6, 424).
Формальную государственную логику Князев усвоил неплохо. Если на этаже «X» фигуры «перестали поддерживать перекрытие: перекрытие прогнулось», то на следующем этаже «у» «провисло». Не может и не хочет он понять главного, что держится пирамида не «структурой», а «фигурами», за которыми «население этажей», люди. Головой он пробился наверх, где никого, кроме него же, нет. Художественно это реализуется в системе двойников Князева, с которыми он каждый раз больно сталкивается. Как верно заметила С.М. Козлова (Поэтика рассказов В.М. Шукшина. — Барнаул, 1993. — С. 109), такими двойниками являются и гример Сильченко, и молодой коллега Князева по «отрасли народного хозяйства» из главы «О проблеме свободного времени». Создается впечатление, что Князев сталкивается нос к носу с собственными отражениями — все «в шляпах», «галстуках», «с мыслями», из «рембытконторы». «Служитель» «из госцирка» его не понял да и явно не соответствует высоте своего положения, а прорыв в Центр, к источнику, генератору идеи, открывая которую вдохновляется Князев, не состоялся. Он всегда обрывается на «охране». Несанкционированный энтузиазм притормозили председатель сельсовета и милиционер. Да и вряд ли в Центре Князеву удалось бы открыть что-то кроме того, что уже видел «за кулисами» предприимчивый и земной Чередниченко: хаос, пустоту, черную дыру, тартар.
Попытку Князева добраться, прорваться в верхнюю комнату с нижних этажей можно трактовать и как вариант преодоления национального раскола, восстановления единства на основе искренне принятых, официально освященных идей, установок. Результатом могло быть полное искоренение «земли» (не только на поверхности, но и в недрах) и «неба»: «Мы могли бы... асфальтировать весь земной шар! Прорыть метро до Владивостока! Построить лестницу до луны!», искоренение традиционной вселенной. К счастью для жизни и к несчастью для идеи Князева, его попытка напоминает закрывание неисправной молнии: вверх соединяем, внизу расходится.
Шукшин видит, какие огромные усилия прилагаются для внедрения в массовое сознание «новой идеи», понимает, что части людей удается благополучно преодолеть влияние, «не обратить на него внимания». Народное здравомыслие, «притяжение земли» оказываются сильнее. Но немало и принявших в той или иной форме идею как руководство к действию. Почти всегда это связано с существенными потерями в человеческом плане, обеднением личности, превращением человека в «фигуру», узко направленную функцию. Обитающая наверху черная пустота наладила однонаправленное движение. Плодотворная народная энергия перекачивается в бесплодную политическую «топку».
Возвращение к себе, открытие в собственной душе забытого или заслоненных обстоятельствами жизни возможностей — в этом состоит простая по сути, но сложнейшая для воплощения задача. Этим, по Шукшину, обусловлена и возможность органического развития национальной жизни в изменяющемся мире. Удивительная способность народной духовности проявиться в неожиданных формах и ситуациях становится предметом художественного изображения в рассказе «Алеша Бесконвойный».
Власть времени над человеком ведет, по мнению Шукшина, к суете. Жизнь бесследно смыкается за спиной с каждым прожитым мигом. Усилия, потраченные на то, чтобы продраться сквозь события, остаются безрезультатными, впечатления бесследно тают, цели каждый раз оказываются призраками. «Суета губит». Над героем рассказа время не властно. Но это вовсе не свойство мира, в котором ему посчастливилось жить, или удача судьбы. Право на душевный покой Костя Валиков отстоял в борьбе с настойчивыми требованиями жить по-другому, как все. И обрел он не унылое однообразие. Стремление и умение героя одухотворить каждый миг существования делают его жизнь богатой и по-настоящему полной. Любовь к противоречивому миру, детям, труд, тесно связанный с природой, разумное понимание должного и недопустимого, бережное отношение к духовной стороне бытия — основы его внутреннего мира.
В «Алеше Бесконвойном» вообще не идет речи о религии и «духовных» вопросах. Между тем прозвище Алеши, кроме выражения несколько неопределенного значения иронии, незлобивого подтрунивания над необычным соседом, оттенком смысла, конечно, оживляет народные представления об Алексее Божьем человеке. Сказания о нем были среди наиболее распространенных на Руси. Думается, что и в этом случае герой Шукшина наиболее полно воплотил суждения писателя о глубинном народном отношении к духовно-религиозным вопросам.
Это отношение, вообще, очень русское, а более конкретно говоря, — мужицкое, мужское, чуждое мистицизма и крайностей, здравомысленное. Всякое излишество, перехлест даже в вере, а особенно в ее внешних проявлениях, кажутся ненормальными. Здравый смысл подсказывает, где начинается власть целомудрия и тайны, пределы, где кончается обращенное ко всем и существует направленное внутрь, в себя.
При всех полетах и устремлениях «дух» в прозе Шукшина опирается на ощутимую доминанту национально-исторической «тверди». «Так думал Алеша, а пока он так думал, руки делали», — русская баня в результате получила в живописном рассказе Шукшина значение важной национальной приметы, стала уголком одухотворенного быта.
С другой стороны, это и несколько неожиданно, поскольку баня, тем более «черная», в фольклорно-мифологических представлениях была еще и местом большей активности нечистых сил. В повести «Калина красная» об этом вспоминает Люба Байкалова. Картина Шукшина заставляет вспомнить пушкинское: «Там русский дух... там Русью пахнет!» Как и то, что эмоциональное обобщение поэт делает, перечислив важнейших представителей русского сказочно-мифологического «пантеона», «чистых» и «нечистых». У Шукшина духовность жива, но в некоторой степени вытеснена с ее традиционной территории. Дома высокого духовного настроя Алеши не понимают. На его воспоминания о сочиненном дочкой стишке жена «ничего не сказала, усунулась опять в сундук, откуда тянуло нафталином». «Алеша Бесконвойный» завершается разговором о свиньях, после чего «суббота еще не кончилась, но баня уже кончилась».
Не пренебрегает автор в рассказе и возможностями ассоциативного расширения проблематики. История любви праведником грешницы, Костей Валиковым «Али крепдешиновой», открывает возможность самых широких литературных связей. Праведничество Алеши подчеркивается отчетливой религиозно-литературной реминисценцией: «Загорится какой-нибудь куст тихим огнем сверху... И так вдруг обогреет тебя нежданная радость, так хорошо сделается, что станешь и стоишь, и не замечаешь, что стоишь и улыбаешься». Мотив ангела, являющегося пророку в виде горящего куста, есть и в Библии, и в Коране.
* * *
Шукшин изобразил основной национальный тип середины XX века, который весь прошел под знаком его метафоры: «одна нога на берегу, другая в лодке», под знаком непрерывных интенсивных как никогда перемен. Сопротивляющийся переменам и все-таки меняющийся человек, сохраняющий и теряющий важное, является главным героем времени, как и творчества Шукшина.
Народный характер в его изображении в конечном счете выражает тенденцию жизнестроения и творчества, а не распада и деградации. Человек рождается для жизни, русская идея реализуется в народном творчестве, понятом широко, как все проявления духовного начала личности, от строительства храма до подготовки бани.
Свое слово Шукшин выговаривает при помощи сложного комплекса изобразительно-выразительных средств. Краткий анализ нескольких рассказов писателя открывает глубокие внутренние связи его произведений. Фактограф и исследователь, наблюдатель и идеолог едины в художнике. Писатель синтезирует собственную точку зрения в процессе художественного мышления, а не обставляет ее более или менее живописными декорациями. Народность его творчества имеет органическую природу. Автор, заставив читателя мыслить и переживать, преодолевает границу между текстом и реальностью. Жизнь его героев через эмоции и размышления читателя сливается с продолжающимся бытием народа.
Л-ра: Литература в школе. – 1999. – № 5. – С. 39-49.
Произведения
Критика
