О замысле поэмы Мильтона «Потерянный рай»
А.А. Чамеев
Одним из важных вопросов, поныне вызывающих споры среди исследователей поэмы Мильтона, является вопрос об адекватности замысла и его воплощения. Подробный анализ многообразных решений этой проблемы в трудах зарубежных ученых не входит в задачу настоящей статьи: мы ограничимся лишь краткой характеристикой тех немногих традиционных толкований поэмы, к которым так или иначе восходит большая часть существующих ныне концепций.
Для первых критиков поэта проблемы соотношения замысла и его воплощения вообще не существовало: разве не заявил Мильтон о своих намерениях уже в начальных строках поэмы?
О первом преслушанье, о плоде запретном, пагубном, что смерть принес и все невзгоды наши в этот мир,
Людей лишил Эдема, до поры,
Когда нас Величайший Человек Восставил,
Рай блаженный нам вернул, —
Пой, Муза горняя!
(перевод Арк. Штейнберга)
Дж. Аддисон, позднее С. Джонсон и большинство критиков XVIII в. воспринимали. «Потерянный рай» как христианский эпос, прославляющий деяния всеблагого Бога и клеймящий низость Сатаны.
Совершенно новую трактовку поэмы предложили английские романтики. Уже Уильям Блейк утверждал, что Мильтон, сам того не сознавая, принадлежал к партии Сатаны; тем самым религиозная по своему замыслу поэма, вопреки осознанным и декларированным намерениям ее автора, оказывалась исполненной мятежным духом. На революционное содержание поэмы указывал также Шелли; однако он, судя по общему смыслу его оценки, склонен был полагать, что Мильтон в известной степени сознательно отступил от общепринятого толкования библейской легенды. «Было бы ошибкой предположить, — писал Шелли в «Защите поэзии», — что он (Сатана. — А. Ч.) мог быть задуман как олицетворение зла. Мильтон настолько искажает общепринятые верования (если это можно назвать искажением), что не приписывает своему Богу никакого нравственного превосходства над Сатаной».
В начале XIX в. была высказана еще одна точка зрения, согласно которой «Потерянный рай» представляет собой религиозное покаяние грешника, некогда принимавшего участие в «великом мятеже» и оправдывавшего цареубийство. (Подобного взгляда на поэму придерживался, в частности, С.Т. Кольридж). В такой трактовке, как и в первой из рассмотренных нами, содержание поэмы полностью соответствует замыслу автора; однако это уже не чисто религиозное содержание и не чисто религиозный замысел, но религиозно-политическое содержание и религиозно-политический замысел: между событиями библейского предания, описанными в поэме (мятеж Сатаны, его подавление небесным монархом), и современными поэту политическими событиями («великий мятеж» пуритан и конечное восстановление монархии) сторонники подобной точки зрения видят самую тесную и многозначительную связь.
По сути, все существующие концепции сводятся к двум основным, диаметрально противоположным точкам зрения и множеству «промежуточных» вариантов. Согласно одной из полярных концепций субъективный поэтический замысел нашел в «Потерянном рае» адекватное воплощение; согласно другой — между замыслом поэмы и ее объективным звучанием существует известное расхождение. Совершенно очевидно, что среди сторонников как первой, так и второй точки зрения могут обнаруживаться серьезные разногласия. Скажем, упомянутое «известное расхождение» можно, с одной стороны, объявить очень значительным, с другой — свести к ничтожно малой величине, близкой к нулю, и тем самым практически примкнуть к сторонникам первой концепции (в ее кольриджевском варианте), признав, что Мильтон с самого начала работы над поэмой ставил перед собой цель воплотить в облике своего Сатаны бунтарский дух пуританства в эпоху «великого мятежа».
В науке в свое время утвердилось мнение, согласно которому Мильтон использовал библейскую легенду о восстании ангелов для иносказательной истории английской буржуазной революции. Так, в «Курсе лекций по истории зарубежных литератур XVII века» Р.М. Самарин утверждал, что «Мильтон в своей поэме... обратился к иносказанию, облек ее сюжет в условную библейскую форму». Это положение было подвергнуто серьезной критике. Р.М. Самарин в последующих работах о Мильтоне отказался от применения термина «иносказание» к поэме «Потерянный рай». Однако точка зрения, однажды высказанная им, продолжает существовать. Так, автор главы о Мильтоне в «Истории английской литературы» убежден, что библейские мотивы были использованы поэтом «для раскрытия революционного содержания: в восстании мятежного Сатаны против могущества Бога отражен острый конфликт современной поэту эпохи». Такой же точки зрения придерживается автор учебника «История зарубежной литературы XVII-XVIII вв.» С.Д. Артамонов. Называя поэму Мильтона иносказательной историей английской революции, он добавляет, что свои мысли о вожде революции Кромвеле поэт вложил в символический образ Сатаны. По его словам, «черные крылья мильтоновского Сатаны, сверкающие в космических лучах Вселенной, в реальной действительности были всего лишь грубошерстным костюмом с белыми и не всегда чистыми манжетами и воротником...». Здесь мы сталкиваемся как раз с тем случаем, когда какое бы то ни было расхождение между замыслом поэмы и его воплощением отрицается, а восставший против Бога Сатана безоговорочно отождествляется с идеей революции.
Абсолютизация политического аспекта поэмы Мильтона приводит исследователей к выводам, прямо противоположным тем, которые они сами хотели бы сделать. Бесспорно, Мильтон как человек глубоко религиозный мог представить носителем положительных начал жизни только Бога и воплощением зла — только Сатану. Утверждать, что английский поэт сознательно воплотил идею революции в символическом образе дьявола, означало бы видеть в Мильтоне либо атеиста, откровенно пренебрегшего религиозной догмой, либо человека, который в период Реставрации отрекся от революционных взглядов.
Следует отметить, что и Р.М. Самарин, предостерегая исследователей от проведения прямых параллелей между восстанием ангелов в поэме «Потерянный рай» и событиями английской революции, продолжал утверждать, тем не менее, что Мильтон был намерен создать эпос революции, и лишь библейский маскарад, который он использовал в поэме, обеднил и затуманил его замысел.
В интерпретации Р.М. Самарина на первый план в поэме выдвинуто всемогущество Бога, воплощающего абстрактный принцип Добра, тогда как мятежный Сатана олицетворяет вселенское Зло. Изображая великую битву небесных легионов и победу Бога над Дьяволом, грехопадение человека и временное торжество Сатаны, пророчествуя о грядущем спасении людей искупительной жертвой Христа и трудном их пути к совершенствованию под руководством разума, Мильтон тем самым выражал несокрушимую веру в конечное торжество Добра. Английскую революцию поэт рассматривал как один из эпизодов борьбы человека за свободу, и этот эпизод он решил дать в грандиозно обобщенном виде. «Суть этого обобщения заключалась в выводе о мучительно трудном, но неуклонно идущем прогрессивном развитии человека. К этой идее Мильтон пришел именно потому, что активнейшим образом участвовал в одной из важнейших исторических схваток между прогрессом и реакцией».
С концепцией Р.М. Самарина, на наш взгляд, можно было бы согласиться, если бы не его стремление доказать неверную мысль о том, что «Потерянный рай», по замыслу автора, должен был стать эпосом революции. Как давно установили исследователи, самый замысел художественного произведения с тем же библейским сюжетом, что и в «Потерянном рае», родился у Мильтона в конце 30-х — начале 40-х годов, т. е. до того, как поэт принял активное участие «в одной из важнейших исторических схваток между прогрессом и реакцией». Именно к этому времени относятся четыре наброска драмы об Адаме и Еве, последний из которых содержал список действующих лиц и краткое описание основных событий будущей поэмы. Р.М. Самарин достаточно подробно анализирует эти наброски в своей книге о Мильтоне и признает, что оптимистический вывод о прогрессивном развитии человечества был сделан поэтом уже здесь. Так мы приходим к несколько неожиданному заключению о том, что «замысел эпоса революции» родился у Мильтона до революции.
Разумеется, замысел художественного произведения возник у поэта в предреволюционную пору не случайно: он не только был данью сложившейся к тому времени широкой литературной традиции, но косвенно был обусловлен эпохой назревающих перемен, неосознанным стремлением возвеличить в воображении сугубо религиозную и понимаемую пока в самом общем виде задачу предстоящей борьбы. Во всяком случае, оптимистические выводы Мильтона в четвертом наброске драмы несомненно были опосредованно порождены предгрозовой атмосферой эпохи.
Не случайным является также и то, что поэт вернулся к первоначальному замыслу во второй половине 50-х годов: разочарование в итогах революции, родившееся у него в период личной диктатуры Кромвеля и особенно овладевшее им в эпоху Реставрации, заставило его вновь задуматься о судьбах человеческого рода, попытаться найти объяснение происходившим событиям. Ответы на мучившие его вопросы он, естественно, искал в области религии, этики, философии. Этим отчасти объясняется относящееся к тому же времени возобновление Мильтоном работы над теологическим трактатом «О христианском учении», начатой и прерванной им в 40-е годы.
Как справедливо отмечает Р.М. Самарин, «не умея исторически правильно истолковать причины крушения республики, Мильтон все сводил к факторам морального порядка». По мнению английского мыслителя, люди, не способные подчинять свои страсти праведному разуму, не заслуживают ничего иного, кроме рабства и ярма тирании: внутренний хаос требует для своего обуздания внешней власти, власти тарана.
Причины установления диктатуры Кромвеля Мильтон видел, вероятно, в том, что вера бывшего поборника свободы оказалась недостаточно глубокой, и он не выдержал искушения властью; реставрация монархии в глазах Мильтона лишь подтвердила его мысль о том, что его соотечественники, позволив хаосу эгоистических страстей заглушить голос праведного разума, не устояли в своей богоизбранности, не осуществили миссию пророков и наставников других наций.
Как нетрудно заметить, политическая свобода получала у Мильтона религиозно-нравственную интерпретацию. Поэт разочаровался не в революции, но в людях, которые, по его мнению, предали свободу и дело республики, легко примирившись с реставрацией Стюартов. И теперь, создавая свое великое творение, он ставил перед собой цель
Сердца людей словами покорять
И вразумлять заблудшие их души,
Которые не знают, что творят.
Надо сказать, что острый интерес к проблемам нравственности был вообще характернейшим явлением западноевропейской литературы XVII в. и имел вполне объективные причины. В первую очередь он был обусловлен переломным характером эпохи, когда вместе с мужанием класса буржуа постепенно прокладывала себе дорогу новая общественная мораль, далеко не отвечавшая тем идеалам, торжество которых предрекали художники Ренессанса. Этот процесс так или иначе находил отражение в прогрессивной литературе, причем не зеркальное, но активное и противоречивое отражение, которое включало в себя и беспощадную критику аристократической распущенности и монаршего произвола, и не менее страстное обличение пороков поднимавшейся буржуазии, и в то же время проповедь таких нравственных идеалов, которые объективно отвечали интересам буржуазии и которые должны были помочь человеку либо изменить существующий социальный порядок (там, где такая задача назрела), либо по крайней мере мужественно противостоять царящему в мире злу (там, где временно одерживали верх силы реакции).
Как и большинство мыслителей, Мильтон был ограничен рамками своей эпохи. После крушения республики он пришел к выводу, что путь к свободе пролегает через длительное нравственное совершенствование; отсюда — характерный для «Потерянного рая» интерес к вопросам морали. Таким образом, первоначальный замысел Мильтона к концу 50-х годов обогатился множеством новых цементов. Мильтон хотел воспеть в ней древнейшие события из истории человеческого рода, почерпнутые из Библии и осмысленные им в широком философско-поэтическом плане, но воспеть их для того, чтобы приоткрыть завесу грядущего и способствовать более глубокому пониманию настоящего. Как ни парадоксально это звучит, поэт творчески применял догматическое по самой своей природе религиозное учение к объяснению современных ему событий. Очевидно, это стало возможным потому, что кальвинистский принцип индивидуального истолкования Библии и непосредственного общения верующего с богом был доведен Мильтоном до самой крайней черты: в трактате «О христианском учении» он утверждает, что авторитет Библии должен уступить место авторитету Святого Духа в душе каждого искренне верующего христианина, а это в те годы было почти равносильно провозглашению разума более надежным руководителем человека в его поступках, чем слово Священного писания.
В замысле эпической поэмы Мильтона, таким образом, тесно переплелись элементы религиозные и этические, политические и философские; однако надо признать, что первичным в этом замысле был религиозно-нравственный и философский аспект, т. е. тот же аспект, что и в набросках драмы о грехопадении первых людей, хотя и существенно переосмысленный поэтом. Мильтон был свидетелем и участником грандиозного общественного переворота, он глубоко осознавал его эпическую масштабность и общечеловеческое значение. Именно поэтому можно допустить, что, создавая книги I-III, V и VI — книги о великой битве бога и Сатаны, поэт вполне сознательно стремился к воплощению общей атмосферы гражданской войны, являвшейся, по его мнению, отражением вселенской коллизии Добра и Зла. Так или иначе, рисуя фантастические сцены борьбы Неба и Ада, поэт пользовался красками, которые поставляла для его палитры отошедшая в прошлое эпоха революционной ломки, и вольно или невольно наполнял «Потерянный рай» ее героическим духом.
Однако было бы неверно на этом основании определять замысел поэмы Мильтона как «замысел эпоса революции», затемненный и обедненный библейским маскарадом. Ошибочно полагать, что английский поэт облачил в ветхозаветный костюм события «великого мятежа».
Мильтон видел в Библии не удобный маскарадный костюм для сокрытия своего подлинного замысла, а божественное откровение, в котором он искал ответы на мучительные вопросы о ходе современных ему событий. Но именно потому, что он обращался к Священному писанию за разъяснением смысла событий своей эпохи, т. е. соотносил его содержание со своим бурным и стремительным веком, ветхозаветная история, которую он использовал в поэме, до краев наполнилась атмосферой этого века. И тогда героический дух революции, который проник в поэму Мильтона отчасти по воле самого поэта, отчасти вопреки его воле и желанию, настолько преобразил его первоначальный замысел, настолько подорвал самое его основание, что все здание добросовестных религиозных абстракций поэта, подобно Пизанской башне, угрожающе накренилось.
Этим счастливым «несовершенством» поэма была обязана в первую очередь облику ее мятежного героя — Сатаны. Помимо той роли, которая была отведена ему автором, Сатане суждено было сыграть в «Потерянном рае» еще одну — поистине сатанинскую — роль. Он зажил в поэме своей собственной жизнью и взбунтовался не только против Творца Вселенной, но и против замысла своего истинного творца — автора. «Поэзия Мильтона, — писал В.Г. Белинский, — явно произведение его эпохи: сам того не подозревай, он в лице своего гордого и мрачного Сатаны написал апофезу восстания против авторитета, хотя и думал сделать совершенно другое».
В работах, посвященных творчеству английского поэта, было сделано немало попыток объяснить загадочную роль Сатаны в «Потерянном рае». В нашем литературоведении традиционной стала точка зрения, согласно которой в образе мятежного героя поэмы сказались противоречия Мильтона-республиканца и Мильтона-пуританина. «Пуританин Мильтон стоит на стороне Бога, республиканец Мильтон отдает все свои симпатии Сатане», — пишет по этому поводу А.А. Аникст. Ту же мысль высказывают в «Истории английской литературы» Г.В. Аникин и Н.П. Михальская. «Пуританские взгляды Мильтона, — пишут они, — вступают в противоречие с его убеждениями революционера. Религиозные взгляды требовали подчинения „божественной воле”, убеждения революционера звали на борьбу с деспотизмом». Есть основания усомниться в правильности такого объяснения. Ведь пуританизм в Англии середины XVII столетия как раз и был своеобразной формой проявления революционных убеждений. Иначе говоря, чтобы встать на сторону революции, необходимо было принадлежать к партии пуритан. Иного пути не было. Атеисты или люди иной, отличной от пуританской, религии сражались на стороне короля. Действительно, пуританские взгляды требовали подчинения «божественной воле», но эта покорность воле бога была в то время равнозначна требованию борьбы с деспотизмом. Существует огромное различие между отношением пуритан-республиканцев к богу, с одной стороны, и к земным монархам — с другой. Общеизвестны слова Маколея, сказанные им о пуританине той поры: «Он лежал ниц в пыли перед своим Создателем, но ставил ногу на шею своему королю». Выступая против авторитета официальной англиканской церкви и против короля (согласно догматам этой церкви, наместника божьего на земле), революционные пуритане опирались на авторитет в их глазах более могущественный, — авторитет господа бога, истолкованного в известных отношениях в кальвинистском духе. Отрубая голову королю, индепенденты верили, что исполняют «волю божию».
Разумеется, внутри самого пуританского движения существовало множество различных партий и сект, противоречия между которыми начали сказываться уже в первые годы революции, но каждая из этих партий отличалась от другой прежде всего принадлежностью к тому или иному классу или прослойке, т. е. опять-таки степенью своей революционности. Таким образом, было бы, вероятно, неправомерно противопоставлять друг другу пуританские и революционные убеждения того времени.
На наш взгляд, более правильное объяснение противоречивости образа Сатаны дает Ю.Б. Виппер, кратко характеризуя творчество английского поэта в статье об историко-литературном процессе XVII столетия. «Задумав осудить Сатану и сатанинское начало воспеть в соответствии с религиозными идеалами повиновение богу, — пишет исследователь, — Мильтон-поэт, художественно осмысляя и обосновывая поведение своих персонажей и черпая вдохновение для этой мотивировки в „историческом движении общества”, объективно пришел к оправданию неповиновения людей, к поэтизации бунта своего мрачного и гордого героя, то есть написал апофеозу восстания против авторитета». Здесь подчеркнуто влияние на Мильтона-художника и его теологических воззрений, и гуманистических традиций, которые он сумел сохранить и пронести в себе сквозь все перипетии суровой эпохи, и, главное, поворотного характера этой эпохи.
Л-ра: Вестник ЛГУ. Серия история, языкознание, литературоведение. – 1982. – Вып. 1. – № 2. – С. 62-69.
Произведения
Критика
