Эжен Сю. ​Тайны народа

Эжен Сю. ​Тайны народа

(Отрывок)

Часть первая. Каска драгуна и кандалы каторжника (1848-1849 гг.)

Глава I

23 февраля 1848 г., в ту эпоху, когда Францию в течение уже долгого времени глубоко волновал вопрос о собраниях реформистов, а в Париже вопрос этот достиг особой остроты, на улице Сен-Дени, недалеко от бульвара, помещалась довольно просторная лавка под следующей вывеской:

ЛЕБРЕН, ТОРГОВЕЦ ПОЛОТНОМ.

«ПОД МЕЧОМ БРЕННА».

На вывеске художник довольно недурно изобразил известное в истории событие: предводитель галльской армии Бренн с суровым и надменным видом бросает свой меч на одну из чашек весов, на которых лежал выкуп Рима, побежденного галлами более двух тысяч лет тому назад.

Некогда обитателей квартала Сен-Дени немало забавляла воинственная вывеска торговца полотном. Впоследствии про вывеску забыли, убедившись, что Марик Лебрен прекраснейший человек в мире, примерный супруг, добрый отец семейства, продававший по справедливым ценам превосходный товар, между прочим и великолепное бретонское полотно, привозившееся с его родины. Этот почтенный купец аккуратно платил по счетам, был по отношению ко всем предупредителен и услужлив и исполнял, к великому удовольствию своих дорогих товарищей, обязанности капитана в первой роте гренадер своего батальона в национальной гвардии. Сверх того, он пользовался общей любовью в своем квартале и имел полное право называть себя одним из его нотаблей.

В довольно холодное утро 23 февраля ставни магазина были, по обыкновению, открыты слугой совместно с служанкой, которые оба были бретонцами, так как и их хозяин Лебрен всегда брал слуг со своей родины.

Служанка, свежая и красивая девушка лет двадцати, звалась Жаникой. У слуги магазина, по имени Жильдас Паку, крепкого и сильного юноши, было открытое и немного удивленное лицо, ибо он находился в Париже всего два дня. Он довольно хорошо говорил по-французски, однако при беседе с Жаникой, своей землячкой, предпочитал говорить на бретонском наречии, в котором всего лучше сохранился древний язык галлов.

Жильдас Паку казался глубоко погруженным в свои мысли, хотя занятие его заключалось лишь в перенесении ставней внутрь лавки. На мгновение он даже остановился посреди магазина с сосредоточенным видом, опершись руками и подбородком на верхний край одной из ставень, которые только что снял.

— О чем же вы, однако, думаете, Жильдас? — спросила его Жаника.

— Милая, — произнес он с глубокомысленными и почти комическим видом, — помните ли вы песенку «Женевьева из Рюстефана»?

— Конечно, я засыпала под ее звуки. Она начинается так:

Когда маленький Жан пас своих овец,

Ему и во сне даже не снилось быть священником.

— Ну вот, Жаника, я точно как этот маленький Жан. Когда я был в Ванне, мне и не снилось, что я увижу Париж.

— Что же удивительного видите вы в Париже, Жильдас?

— Мать мне сказала: «Жильдас, наш земляк господин Лебрен, которому я продаю полотно, приготовляемое нами, нанимает тебя слугой в свой магазин. Это дом, на котором почиет благоволение Божие. Ты будешь жить там так же спокойно, как и здесь, в нашем маленьком городке, ибо на улице Сен-Дени в Париже, где помещается лавка твоего будущего хозяина, живут честные и мирные купцы». И вот, Жаника, не позже как вчера вечером, на второй день моего приезда, разве вы, подобно мне, не слышали криков: «Закройте лавки!» Видели вы патрули, барабанщиков, эти толпы людей, в беспорядке и смятении проходивших взад и вперед? У некоторых были страшные лица с длинными бородами. Они мне снятся теперь, Жаника! Я вижу их во сне!

— Бедный Жильдас!

— И если бы только это!

— А что же еще? Разве вы можете в чем-либо упрекнуть своего хозяина?

— Его? Нет, это прекраснейший человек в мире. Я в этом уверен, моя мать так сказала.

— А госпожа Лебрен?

— Милая и достойная женщина! Она своей ласковостью напоминает мне мать.

— А барышня?

— О, про нее, Жаника, можно сказать то, что поется в песенке «Бедняки»:

Ваша госпожа прекрасна и добра,

И так как она красива, то любима повсюду,

Поэтому она привлекла наконец все сердца.

— Ах, Жильдас, как я люблю слушать родные песни! Эта точно сложена про барышню Велледу, и я…

— Подождите, Жаника, — сказал слуга, прервав свою землячку, — вы спросили меня, чему я удивляюсь. Разве у барышни христианское имя? Велледа! Что это значит?

— Что же вы хотите! Ведь это выдумка хозяина и хозяйки.

— А их сын, который вернулся вчера в свое коммерческое училище?

— Ну и что же?

— Что у него за дьявольское имя? Оно звучит как какое-то ругательство или проклятие. Скажитё-ка это имя, Жаника. Ну скажите же.

— Очень просто, сына нашего хозяина зовут Сакровиром.

— Ага, я так и знал! У вас был такой вид, точно вы проклинали… Вы сказали Сакр-р-ровир.

— Вовсе нет, у меня буква «р» не звучала так сильно, как у вас.

— Она достаточно звучна сама по себе… Да, наконец, разве это имя?

— Это тоже выдумка хозяина и хозяйки.

— Хорошо. Ну а зеленая дверь?

— Зеленая дверь?

— Да, в глубине квартиры. Вчера, в самый полдень, я видел, как хозяин вошел туда со свечой.

— Вполне понятно, потому что там всегда закрыты ставни.

— И вы находите это естественным, Жаника? А почему же ставни всегда закрыты?

— Я ничего не знаю об этом, это тоже…

— Выдумка хозяина и хозяйки, хотите вы сказать, Жаника?

— Конечно.

— Что же находится в этой комнате, где царит темнота в полдень?

— Я ничего не знаю, Жильдас. Туда входят только хозяин и хозяйка, даже дети не знают, что там находится.

— И все это не кажется вам удивительным, Жаника?

— Нет, потому что я к этому привыкла. Вы тоже привыкнете.

Затем, прервав на минуту разговор и выглянув на улицу, молодая девушка сказала своему товарищу:

— Вы видели?

— Что?

— Этого драгуна…

— Драгуна, Жаника?

— Да, пожалуйста, пойдите посмотрите, не повернется ли он в сторону лавки. Я потом объясню, в чем дело. Идите скорее… скорее!

— Драгун вовсе не обернулся, — наивно ответил Жильдас. — Но что у вас, Жаника, может быть общего с драгуном?

— Ничего, слава богу, но их казарма находится близко отсюда…

— Эти мужчины в касках и с саблями — дурное соседство для молодых девушек, — сентенциозно заметил Жильдас. — Мне вспомнилась песня «Вопрос»:

У меня в голубятне была маленькая голубка.

Вдруг, точно порыв ветра, налетел ястреб.

Он спугнул мою маленькую голубку,

И неизвестно, что с ней случилось.

— Понимаете, Жаника? Голубки — это молодые девушки, а ястреб…

— Это драгун? Вы…

— Как, Жаника! Разве вы не заметили, что соседство ястребов… то есть драгун, для вас вредно?

— Это меня не касается.

— А кого же?

— Подождите, Жильдас, вы, я вижу, славный парень, мне нужно с вами посоветоваться. Вот что случилось. Четыре дня назад барышня, вместо того чтобы работать как обыкновенно в задней комнате, в отсутствие господина и госпожи Лебрен сидела за прилавком. Я стояла подле нее и смотрела на улицу, как вдруг заметила, что перед нашими окнами остановился военный, драгун. Это был не солдат, на нем были густые золотые эполеты, а на каске султан. Это был по меньшей мере полковник. Он остановился перед лавкой и стал смотреть…

Беседа двух земляков была прервана внезапным приходом человека около сорока лет, одетого в полукафтан и черные бархатные панталоны. По одежде он походил на механика железной дороги. Его энергичное лицо было до половины покрыто густой темной бородою. Он казался взволнованным и поспешно вошел в магазин, сказав Жанике:

— Дитя мое, где ваш хозяин? Мне надо с ним поговорить, идите и скажите ему, что его спрашивает Дюпон… Вы запомните мою фамилию? Дюпон!

— Сударь, господин Лебрен вышел сегодня на рассвете, — возразила Жаника, — и еще не вернулся.

— Тысяча чертей!… Он, значит, пошел туда? — пробормотал вполголоса прибывший, собираясь уходить из магазина. На пороге он обернулся и сказал Жанике: — Дитя мое, как только господин Лебрен вернется, скажите ему, что Дюпон приехал.

— Хорошо, сударь.

— И что если он, господин Лебрен… — добавил Дюпон, запнувшись на мгновение, как человек, подыскивающий подходящее выражение, а потом, найдя его, быстро проговорил: — Скажите своему хозяину, что если он еще не ходил смотреть свой запас перца — вы слышите? — свой запас перца, то чтобы он не ходил туда, не повидавшись с Дюпоном. Вы запомните это, дитя мое?

— Да, сударь. Вы, может быть, будете любезны написать господину Лебрену?

— Нет, — живо возразил Дюпон, — это бесполезно. Скажите только ему…

— Чтобы он не ходил смотреть свой запас перца, не повидав господина Дюпона, — подхватила Жаника. — Так, сударь?

— Совершенно верно, — ответил незнакомец. — Прощайте, дитя мое.

И он поспешно ушел.

— Вот так штука! Господин Лебрен, значит, также и бакалейщик, — с удивлением заметил Жильдас своей подруге. — У него есть запасы перца. А этот человек! Он был не в своей тарелке. Заметили вы? Эх, Жаника, положительно, это удивительный дом.

— Вы приехали из деревни и поэтому удивляетесь всяким пустякам. Но дайте же мне закончить рассказ о драгуне.

— О ястребе в золотых эполетах и с султаном на каске, который остановился перед лавкой и стал смотреть в окно на вас, Жаника?

— Он смотрел не на меня, а на барышню Велледу. Барышня шила и не видела, что этот военный пожирает ее глазами. Мне было так неловко за нее, что я не осмеливалась ей сказать, что на нее так смотрят. Наконец барышня случайно заметила, что перед окном стоит человек, не спускающий с нее глаз. Она покраснела, как вишня, велела мне смотреть за магазином и ушла в заднюю комнату. Это еще не все. На следующей день, в тот же час, полковник появился снова, на этот раз в статском костюме, и опять остановился под окнами. Но за прилавком была сама хозяйка, и он простоял на часах недолго. Третьего дня ему тоже не удалось увидеть барышню. Наконец, вчера, в то время как госпожа Лебрен находилась в лавке, он вошел и спросил у нее, очень вежливо притом, не может ли она ему приготовить большой запас полотна. Хозяйка ответила утвердительно, и решено было, что полковник придет сегодня, чтобы переговорить с самим господином Лебреном.

— Вы полагаете, Жаника, что хозяйка заметила, что этот военный несколько раз приходил смотреть в окна?

— Не знаю, Жильдас, и не знаю также, надо ли предупредить хозяйку. Я только что попросила вас посмотреть, не обернулся ли этот драгун, потому что боялась, как бы он не стал подсматривать за нами. К счастью, этого не случилось. Не знаю, сказать мне все хозяйке или ничего не говорить? Если скажу — это может ее встревожить, промолчу — быть может, окажусь виноватой. Что вы мне посоветуете?

— По-моему, вы должны предупредить госпожу, ибо ей, быть может, тоже кажется подозрительным этот большой запас полотна. Гм-гм…

— Я последую вашему совету, Жильдас.

— И хорошо сделаете. О, моя милая девушка, мужчины в касках…

— Хорошо, это, вероятно, из вашей песни?

— Она ужасна, Жаника! Моя мать певала мне ее сотни раз на посиделках, как моя бабушка певала ее моей матери, и как прабабушка — моей бабушке…

— Довольно, Жильдас, — сказала Жаника, смеясь и прерывая своего товарища, — от бабушки к прабабушке вы дойдете, наконец, до нашей праматери Евы…

— Конечно! Разве в деревне не передаются от семьи к семье сказки, которые восходят…

— …восходят к тысячным или тысяча пятисотым годам, как сказки Мирдина или Барона Жойо, под которые я засыпала? Я знаю это, Жильдас.

— Ну хорошо, Жаника, так песня, о которой я говорю по поводу людей, носящих каски и шатающихся около молодых девушек, ужасна. Она называется «Три красных монаха», — сказал Жильдас зловещим тоном. — «Три красных монаха, или Господин де Плуернель».

— Как вы сказали? — с живостью спросила Жаника, пораженная этим именем. — Господин…

— Господин де Плуернель.

— Это странно.

— Что же именно?

— Господин Лебрен иногда упоминает это имя.

— Имя господина де Плуернеля? По поводу чего же?

— Я часто слышала, как господин Лебрен упоминает об этой фамилии, точно жалуясь на нее, или же, рассказывая о каком-нибудь злом человеке, нередко говорит: «Это, верно, сын де Плуернеля!» — точно так, как говорят: «Это, верно, сын дьявола!»

В то время когда Жаника произнесла эти слова, в лавку вошел слуга в ливрее и спросил господина Лебрена.

— Его нет, — сказал Жильдас.

— В таком случае, братец, — сказал слуга, — вы скажете своему хозяину, что полковник ждет его сегодня утром, до полудня, чтобы переговорить с ним относительно поставки полотна, о котором он говорил вчера вашей хозяйке. Вот адрес моего господина, — добавил слуга, положив на прилавок визитную карточку. — Посоветуйте своему хозяину быть аккуратным, полковник не любить ждать.

Слуга вышел. .

Жильдас машинально взял карточку, прочел ее и воскликнул, побледнев:

— Святая Анна Орейская! Кто бы мог подумать!

Дрожащей рукой он подал карточку молодой девушке, которая прочла:

— «Граф Гонтран де Плуернель. Полковник драгунского полка. Улица Паради-Пуассоньер, 18».

— Какой удивительный… странный дом! — повторил Жильдас, воздевая руки к небу.

Жаника казалась удивленной и испуганной не менее слуги.

Глава II

В то время как в магазине Лебрена происходили вышеописанные события, почти в тот же самый час, в пятом этаже одного старого дома, расположенного напротив лавки торговца полотном, разыгрывалась другого рода сцена.

Мы поведем читателя в скромную, маленькую, но очень опрятную комнату: железная кровать, комод, два стула, стол, над которым помещалось несколько полок, уставленных книгами, — такова была вся меблировка. У изголовья кровати на стене висело нечто вроде трофея, состоявшего из военного кепи и унтер-офицерских погон, оправленных в рамку из черного дерева. В бедном углу комнаты виднелись разложенные в порядке на доске различные столярные инструменты.

На кровати лежала заново вычищенная винтовка, а на маленьком столе — форма для отливки пуль, мешок с порохом, приспособления для набивки патронов, а также несколько пакетов готовых патронов.

Обитатель этого жилища, молодой человек лет двадцати шести с мужественным и красивым лицом, одетый в блузу рабочего, уже встал. Опершись на подоконник, он, казалось, внимательно рассматривал дом господина Лебрена и особенно одно из четырех окон, между двумя из которых была прибита знаменитая вывеска «Под мечом Бренна».

Это окно, украшенное белыми, плотно задернутыми занавесями, ничем особенным не отличалось, на окне стояло несколько ваз с зимним гелиотропом и подснежниками в полном цвету. .

На лице обитателя мансарды, пока он рассматривал вышеупомянутое окно, лежало выражение глубокой, почти болезненной грусти. Спустя несколько мгновений на его глазах навернулись слезы и скатились по его темным усам.

Шум часов, пробивших половину седьмого, вывел Жоржа Дюшена, ибо так звали молодого человека, из задумчивости. Он провел рукою по еще влажным глазам и отошел от окна, проговорив с горечью:

— Сегодня или завтра пуля пронзит мою грудь и избавит от этой безумной любви. Слава богу, вскоре начнется серьезное восстание, и моя жизнь сможет послужить на пользу делу свободы.

Затем после некоторого размышления Жорж добавил:

— А дедушка… его я и забыл!

Он разыскал в углу комнаты жаровню, до половины наполненную жаром, которую перед тем он употреблял для литья пуль, поставил на огонь маленький глиняный горшок с молоком, накрошил в него белого хлеба и в несколько минут приготовил такой аппетитный суп, который сделал бы честь любой хозяйке.

Спрятав винтовку и военные припасы под тюфяк, Жорж взял горшок и открыл дверь, ведшую в соседнюю комнату, где спал на несравненно более хорошей, чем у Жоржа, кровати старик с кротким и симпатичным лицом, обрамленным длинными белыми волосами. Старец, по-видимому, был очень слаб; его исхудавшие и морщинистые руки все время дрожали.

— Здравствуйте, дедушка, — сказал Жорж, нежно обнимая старика. — Хорошо ли вы спали эту ночь?

— Довольно хорошо, дитя мое.

— Вот ваш молочный суп. Я заставил вас ждать.

— Нет, ведь день только еще настал! Я слышал, как ты встал и открыл окно, более часа назад.

— Это правда, дедушка… Я чувствовал тяжесть в голове и рано встал.

— В эту ночь я слышал также, как ты ходил взад и вперед по комнате.

— Бедный дедушка, я верно разбудил вас?

— Нет, я не спал… Но подожди, Жорж, будь откровенен… У тебя есть что-то на душе.

— У меня? Ровно ничего.

— Вот уже несколько месяцев, как ты грустен, бледен и изменился до неузнаваемости. Ты никогда больше не бываешь так весел, как по возвращении из полка.

— Уверяю вас, дедушка, что…

— Ты меня уверяешь… ты меня уверяешь… Я хорошо вижу, и поэтому нечего меня обманывать! У меня глаза матери…

— Это верно, — возразил Жорж, улыбаясь, — поэтому я буду называть вас, пожалуй, бабушкой, ибо вы добры, нежны и беспокоитесь обо мне, как настоящая бабушка. Но поверьте мне, вы напрасно тревожитесь. Успокойтесь, вот ваша ложка… Подождите, я придвину к вашей кровати маленький стол, и вам будет удобнее.

Жорж взял стоявший в углу красивый столик орехового дерева, тщательно отполированный, подобный тем, которыми пользуются больные при еде в постели. Поставив на него миску с молочным супом, он придвинул его к старику.

— Только ты один способен оказывать столько внимания, — сказал ему старик.

— Было бы чертовски нехорошо, дедушка, если бы я при своей способности к столярному мастерству не смастерил для вас этого удобного стола.

— О, у тебя на все готов ответ, я знаю, — проворчал старик.

Он принялся есть до того дрожащей рукой, что два или три раза ложка ударилась о его зубы.

— Ах, мое бедное дитя, — печально сказал старик своему внуку, — посмотри, как дрожат у меня руки. Мне кажется, что это дрожание усиливается с каждым днем.

— Что вы, дедушка! А мне, напротив, кажется, что оно уменьшается.

— О нет, все кончено… совсем кончено… Нет лекарств от этой дряхлости.

— Ну так что же, что делать! С этим надо примиряться.

— Так мне следовало бы поступить уже давно, с того времени как это началось, и, однако, я никак не могу свыкнуться с мыслью, что дряхл и буду тебе в тягость до конца своих дней.

— Дедушка, дедушка, мы поссоримся!

— Почему я имел глупость взяться за ремесло золотильщика металлов? По прошествии двадцати лет, а часто и раньше, у большинства этих рабочих появляется под старость такое же дрожание членов, как и у меня. Но у них нет внуков, которые баловали бы их так, как ты меня…

— Дедушка!

— Да, ты меня балуешь, я тебе повторяю: ты меня балуешь…

— Пусть так! Хорошо же, я вам отплачу той же монетой — это единственное средство, как учили нас в полку, заставить неприятеля прекратить огонь. Итак, я знал одного превосходного человека, которого звали дядюшка Морен. Он был вдов и имел дочь восемнадцати лет. Этот почтенный человек выдал дочь за славного, но чертовски горячего человека, которого в один прекрасный день ранили в драке, так что через два года после женитьбы он умер, оставив молодую жену и маленького сына.

— Жорж, Жорж…

— Бедная молодая женщина кормила грудью ребенка. Смерть мужа так потрясла ее, что она умерла, и ее мальчик остался бременем на руках у деда.

— Боже мой, Жорж, как ты жесток! Для чего ты всегда говоришь об этом?

— Этого ребенка дед так любил, что не мог с ним расстаться. Днем, когда он уходил в свою мастерскую, за крошкой присматривала одна добрая соседка. Когда он возвращался, у него была лишь одна мысль, одна забота — о своем маленьком Жорже. Он заботился о нем так же нежно, как может заботиться лишь самая хорошая, самая любящая мать. Он разорялся на красивые маленькие платьица, на нарядные чепчики, ибо он, этот добрый дедушка, гордился и кокетничал своим внуком. Он так возился с ним, что соседи, уважавшие этого почтенного человека, называли его кормилицей.

— Но, Жорж…

— Так он воспитал этого ребенка, постоянно заботясь о нем и удовлетворяя все его нужды, отдал его в школу, потом в учение ремеслу, до тех пор пока…

— Подожди же, тем хуже, — проговорил старик решительным тоном, не будучи в состоянии более сдерживаться. — Раз мы начали перечислять свои добродетели, то теперь очередь за мной, и мы еще посмотрим! Прежде всего ты был сын моей бедной Жоржины, которую я так любил, — следовательно, я исполнял лишь свой долг. Запомни прежде всего это.

— И я тоже исполнял только свой долг…

— Ты? Оставь же меня в покое! — воскликнул старик, сильно размахивая ложкой. — Ты? Вот что ты сделал… Судьба избавила тебя от отбывания воинской повинности…

— Дедушка, берегитесь!

— О, ты меня не испугаешь!

— Вы опрокинете миску, если будете так волноваться.

— Я волнуюсь… черт возьми! Ты, верно, думаешь, что у меня нет больше крови в жилах? Да отвечай же, раз ты говоришь о других! Когда я одряхлел, то какую сделку ты совершил, несчастное мое дитя? Ты нашел торговца людьми…

— Дедушка, вам придется есть холодный суп. Ради бога, кушайте его горячим!

— Та-та-та! Ты хочешь заговорить мне зубы, да? А что ты сказал этому торговцу людьми? «Мой дед дряхл, он не может более зарабатывать себе средства к жизни. Я единственная его опора, но я могу заболеть или остаться без работы. Назначьте ему маленькую пенсию, и я продамся вам…» И ты так и сделал! — воскликнул старик со слезами на глазах и таким резким движением поднял ложку кверху, что, если бы Жорж не успел схватить столик, тот упал бы на постель вместе с миской.

При этом Жорж воскликнул:

— Черт возьми, дедушка, успокойтесь же! Что вы вертитесь, как дьявол перед заутреней, вы все опрокинете!

— Это для меня безразлично… это не помешает мне сказать тебе, как и почему ты пошел в солдаты, почему продал себя ради меня… торговцу людьми.

— Все это с вашей стороны лишь предлог, чтобы не есть суп. Я вижу, что он вам не нравится.

— Ну вот, теперь он говорит, что мне не нравится его суп! — воскликнул огорченно добряк. — Этот проклятый мальчишка решил меня все время огорчать.

С гневным жестом зачерпывая ложкой суп и поспешно поднося ее ко рту, старик Морен прибавил:

— Смотри, вот как мне не нравится твой суп… видишь?., видишь?.. А, он мне не нравится… Видишь?.. А, он очень дурен…

— Ради бога, не спешите же так! — воскликнул Жорж, удерживая руку деда. — Вы подавитесь.

— Это тоже твоя вина. Как мог ты сказать, что мне не нравится твой суп, когда это настоящий нектар! — возразил старик, с удовольствием хлебая суп. — Это настоящий нектар богов!

— Без хвастовства скажу, — заметил Жорж, улыбаясь, — что я славился в полку приготовлением супа. Ну а теперь я набью вам трубку.

Затем, наклонившись к старику, он сказал, лаская его:

— Ну что, добрый старый дедушка очень любит курить трубку в постели?

— Что же мне сказать тебе, Жорж? Ты превращаешь меня в пашу, в настоящего пашу, — ответил старик.

Его внук взял трубку, набил ее и подал старику Морену. Последний, удобно примостившись на подушке, с удовольствием закурил трубку.

Жорж, присев на его кровать в ногах, спросил:

— Что вы думаете делать сегодня?

— Думаю совершить свою обычную прогулку на бульвар, где посижу немного, если погода хороша.

— Гм! Дедушка, я думаю, что лучше вам отложить свою прогулку. Вы видели вчера, как много было народу на улице, дело дошло даже чуть ли не до драки с полицией. Возможно, что сегодня произойдут более серьезные события.

— А ты, дитя мое, ты не вмешаешься в эти беспорядки? Я знаю, что это очень заманчиво, когда чувствуешь себя правым, ибо это гнусность со стороны правительства — запрещать собрания. Но я страшно беспокоился бы о тебе!

— Будьте спокойны, дедушка, вам нечего бояться за меня. Но послушайтесь моего совета: не выходите сегодня.

— Хорошо, дитя мое, я останусь дома. Я постараюсь развлечься тем, что почитаю кое-что из твоих книг и буду, покуривая свою трубку, смотреть на прохожих.

— Бедный дедушка, — сказал Жорж, улыбаясь, — с такой высоты вы увидите лишь шляпы прохожих.

— Все равно, этого достаточно, чтобы развлечь меня. Кроме того, я вижу дома напротив, вижу соседей, смотрящих из окон… Ах да, относительно домов, расположенных напротив! У меня есть кое-что, о чем я постоянно забываю тебя спросить. Скажи мне, что означает вывеска этого торговца полотном с изображенным на ней воином, бросающим свой меч на весы? Так как ты выполнял столярные работы в этом магазине, то должен знать, что означает вывеска.

— Я не знал этого, как и вы, пока мой хозяин не послал меня работать к господину Лебрену.

— Этот купец известен в квартале как очень честный человек, но что за чертовская мысль пришла ему в голову выбрать такую вывеску? «Под мечом Бренна»! Он должен бы быть оружейником. Правда, что на картине есть весы, а весы напоминают о торговле… Но почему этот воин в шлеме и с видом Артабана кладет на весы свой меч?

— Знаете… мне как-то неловко в моем возрасте поучать вас…

— Почему неловко? Почему же? Ты, вместо того чтобы ходить по воскресеньям гулять за город, читаешь, учишься, приобретаешь знания. Поэтому ты отлично можешь дать урок деду, в этом нет ничего обидного для меня.

— Ну хорошо. Этот воин в шлеме — Бренн. Он был галлом, то есть одним из наших предков, и предводительствовал войском две тысячи, а может быть и более, лет тому назад. Бренн двинулся в Италию и осадил Рим, чтобы наказать его за измену. Город сдался галлам, дав за себя выкуп золотом, но Бренн, найдя выкуп недостаточным, бросил на чашу весов к гирям свой меч.

— Ого, дерзкий, чтобы получить больший выкуп! Он сделал как раз обратное тому, что делают овощные торговцы, которые слегка ударяют весы пальцем, я понимаю это. Но есть две вещи, которые для меня менее ясны. Во-первых, ты говоришь, что этот воин, живший более чем две тысячи лет назад, был одним из наших предков?

— Да, в том смысле, что Бренн и галлы, которыми он предводительствовал, принадлежали к расе, давшей происхождение всем нам.

— Подожди минуту. Ты говоришь, что это были галлы?

— Да, дедушка.

— Значит, мы произошли от галльской расы?

— Конечно.

— Но мы французы! Как, черт возьми, примиришь ты это, мой парень?

— Дело в том, что наша страна… наша родина не всегда называлась Францией.

— Стой… стой… стой… — сказал старик, вынимая трубку изо рта. — Как, Франция не всегда называлась Францией?

— Нет, дедушка. В незапамятные времена наше отечество называлось Галлией и было республикой, столь же славной и столь же могущественной, но более счастливой и вдвое более обширной, чем Франция времен империи. К несчастью, почти около двух тысяч лет назад в Галлии начались раздоры, провинции поднимались одна против другой…

— Да, в этом всегда лежит главное зло. К тому же самому — к посеву раздоров — прилагали все усилия священники и роялисты во время революции.

— В Галлии, дедушка, несколько столетий назад случилось то же самое, что во Франции в четырнадцатом и пятнадцатом годах.

— Нашествие чужеземцев!

— Верно. Римляне, некогда побежденные Бренном, сделались очень могущественными. Они воспользовались раздорами наших предков и завладели их страной…

— Совершенно так, как казаки и пруссаки завладели нами?

— Совсем так же. Но то, что не осмелились сделать казаки и пруссаки, приятели Бурбонов, и, конечно, не осмелились не потому, что у них не было желания, — то сделали римляне, и, несмотря на героическое сопротивление, наши храбрые, как львы, но, к сожалению, ослабленные раздорами предки были обращены в рабство так точно, как в настоящее время обращают в рабство в некоторых колониях негров.

— Боже, возможно ли это!

— Да, на них надевали железные ошейники, на которых было вырезано имя их господина, если только это имя не выжигали раскаленным железом на лбу. А когда они пытались убежать, их господа приказывали отрезать им нос и уши или даже руки и ноги.

— Наши предки!

— Иногда господа бросали их для забавы на растерзание диким зверям или замучивали пытками, когда они отказывались под кнутом победителя возделывать земли, которые прежде принадлежали им…

— Разумеется!

— Поэтому галлы после бесчисленных восстаний…

— Да, мой мальчик, это средство не ново, но оно всегда помогает… Да! — добавил старик, ударив большим пальцем по концу трубки. — Да, видишь, Жорж, всегда рано или поздно приходится прибегнуть к революции, как в семьсот восемьдесят девятом, как в восемьсот тридцатом, как, быть может, завтра.

«Бедный дедушка! — подумал Жорж. — Он и не подозревает, как верно угадал».

А вслух он проговорил:

— Вы правы, чтобы завоевать свободу, надо, чтобы народ сам ее добыл, и только силой народ может получить полную свободу, сверху же ему дадут только жалкое ее подобие. Его обворуют, как это случилось восемнадцать лет назад.

— И живо обворуют, мое бедное дитя! Я видел это, я присутствовал при этом….

— Вы знаете, дедушка, пословицу об обжегшейся кошке. Этого достаточно, урок был хороший… Но вернемся к галлам. Они прибегли к революции, как вы выразились, и она не обманула своих храбрых детей. При помощи настойчивости, энергии, крови они отвоевали часть своей свободы у римлян, которые, заметьте, не переименовали Галлию и называли ее Римской Галлией.

— Так же, как теперь говорят о Французском Алжире?

Именно так, дедушка.

— Славу богу, наши храбрые галлы при помощи восстаний освободились от ненавистного ига. Ты этим известием точно маслом мне по сердцу помазал.

— Подождите, подождите еще, дедушка.

— Что?

— То, что некогда претерпели наши предки, ничто в сравнении с тем, что им еще приходилось терпеть. Представьте себе, тринадцать или четырнадцать столетий назад орды полудиких варваров, называвшихся франками, вышедшие из лесов Германии, напали на римские войска, сильно ослабленные завоеванием Галлии, разбили их, выгнали из Галлии и, в свою очередь, овладели нашей бедной страной, отняли у нее даже имя и, как делают с завоеванной добычей, переименовали ее во Францию.

— Разбойники! — воскликнул старик. — Римляне были все же, честное слово, лучше! Они хоть оставили нам наше имя.

— Это правда. Кроме того, римляне были самым цивилизованным в то время народом в мире, несмотря на свое варварство в отношении рабов. Они покрыли Галлию великолепными сооружениями и возвратили нашим предкам — отчасти добровольно, отчасти по принуждению — часть их прежних вольностей. Франки же были, как я уже сказал вам, настоящие дикари. Под их владычеством галлам все пришлось начинать сызнова.

— О боже, боже!

— Эти орды франкских бандитов….

— Скажи, что это казаки! Называй их настоящим именем!

— Еще хуже, если возможно, дедушка. Эти франкские бандиты, или казаки, если вам угодно, называли своих предводителей королями. Потомки этих королей навсегда обосновались в нашей стране, и мы в течение нескольких столетий имеем удовольствие быть под владычеством королей франкского происхождения, которых роялисты называют королями божественного права.

— Скажи лучше: казацкого права!.. Спасибо за подарок!

— Низшие предводители назывались герцогами и графами, их потомки тоже остались в нашей стране, вследствие чего мы имели еще одно удовольствие обладать дворянством франкского происхождения, которое относилось к нам как к покоренной расе.

— Что ты говоришь! — промолвил старик с изумлением. — Если я тебя верно понял, мой мальчик, то выходит, что эти франкские разбойники, короли и предводители, сделавшись господами Галлии, разделили между собой земли, которые галлы частью обратно завоевали у римлян?

— Да, дедушка, короли и франкские дворяне отняли у галлов их собственность и разделили между собой земли и людей, как делят поместья и скот.

— И наши предки, ограбленные таким образом этими разбойниками….

— Наши предки были снова обращены в рабство, как при римлянах, и принуждены были возделывать для франкских королей и дворян те самые земли, которые принадлежали им в то время, когда Галлия еще была Галлией.

— Таким образом, мой мальчик, франкские короли и дворяне не только отняли у наших предков их собственность, но и заставляли бывших хозяев работать на себя?

— Да, дедушка, они продавали галлов — мужчин, женщин, детей, молодых девушек — на рынке. Если галлы отказывались работать, их стегали плетью, как стегают плетью упрямое животное, или в порыве гнева убивали их, как убивают негодную собаку или слишком старую лошадь. Ибо наши отцы и матери принадлежали франкским королям и дворянам, подобно тому как стадо принадлежит своему хозяину. Все было позволено франку, покорившему галла. Такое положение вещей продолжалось до революции семьсот восемьдесят девятого года, которую вы, дедушка, пережили. И вы помните, конечно, какая огромная разница существовала еще в то время между благородным и простолюдином, между дворянином и крестьянином.

— Черт возьми, один был господином, а другой рабом.

— Или, что все равно, дедушка, один франком, а другой галлом.

— Как же, однако, случилось, что наши предки галлы переносили в течение стольких столетий угнетение со стороны горсточки франков?

— Ах, дедушка, эти франки владели землей, которую отняли, а следовательно, богатством. Многочисленная армия состояла тоже из их безжалостных орд. Сверх того, нашим предкам, истощенным долгой борьбой с римлянами, пришлось перенести еще одно ужасное иго — это иго духовенства.

— Недоставало только этого в довершение всего!

— К вечному их стыду, большинство галльских епископов после завоевания предали свое отечество и перешли на сторону франкских королей и дворянства, которых они лестью и лукавством подчинили себе и старались вытянуть от них как можно больше земель и богатств. Подобно завоевателям, большинство этих святых отцов владели крепостными, которых продавали и эксплуатировали, распутничали, разоряли народ, терзали его и заботливо старалось выбить у галльского народа разум, проповедуя ему о смирении, уважении и повиновении франкам А тем несчастным, которые пытались бы для освобождения отечества восстать против этих пришлых дворян и королей, могущество и богатство коих основывалось исключительно на насилиях, грабежах и убийствах, духовенство угрожало дьяволом и муками ада.

— Скажи, неужели наши предки без всякого сопротивления позволяли себя стричь, как овец, со времени завоевания их франками вплоть до прекрасных дней революции, когда мы резали горло этим дворянам, франкским королям и их союзникам-попам?

— Конечно, дело не обходилось без многочисленных восстаний крепостных против королей, дворян и духовенства. Я рассказал вам, дедушка, лишь то немногое, что знаю сам, да и это немногое я узнал, работая в магазине господина Лебрена, торговца полотном, там напротив…

— Каким же образом, мой мальчик?

— В то время как я работал, господин Лебрен разговаривал со мной. Он рассказывал мне историю наших предков, которой я, подобно вам, не знал раньше. Во мне пробудилась живейшая любознательность. Я задавал господину Лебрену тысячу вопросов, продолжая стругать и прилаживать, а он отвечал с истинно отеческой добротой. Вот каким образом я узнал то, что рассказал вам. Но, — проговорил Жорж с подавленным вздохом, — моя работа в магазине кончилась, и уроки истории прервались. Я рассказал вам все, что знал, дедушка.

— Так, значит, торговец полотном, там напротив, очень ученый?

— Он такой же большой патриот, как и ученый. Это старый галл, как он сам называет себя. Иногда, — добавил Жорж, слегка покраснев, — я слышал, как он не раз говорил своей дочери, с гордостью обнимая ее: «Ты истая дочь галла!»

В эту минуту старик Морен и Жорж услышали стук в дверь первой комнаты.

— Войдите! — сказал Жорж.

Кто-то вошел в соседнюю комнату.

— Кто там? — спросил Жорж.

— Я, Лебрен, — произнес чей-то голос.

— О, это почтенный торговец полотном, о котором мы только что говорили. Это старый галл, — проговорил вполголоса старик. — Иди же скорее встречать его, дитя мое, и запри дверь.

Жорж, смущенный и удивленный этим визитом, вышел из комнаты и очутился лицом к лицу с Мариком Лебреном.

Биография

Произведения

Критика


Читайте также