Восприятие Байрона в европейских литературах начала XIX в. (историко-функциональный аспект проблемы)

В.А. Аветисян

15 октября 1821 г., вспоминая примечательные события своей жизни, Байрон записывает в дневнике: «Недавно я принялся размышлять над различными сравнениями, лестными и нелестными, которыми меня награждали в английских и иностранных журналах... Итак, за последние девять лет меня или мою поэзию сравнивали — на английском, французском, немецком... итальянском и португальском языках — с Руссо — Гете — Юнгом — Аретино — Тимоном Афинским — Сатаной... — Софоклом — Эврипидом... — Микеланджело — Рафаэлем — Диогеном... — Мильтоном... — Альфиери... и т. д., т. д.»

Байрон здесь иронизирует над своими читателями; этой констатацией, однако, суть вопроса не исчерпывается. Если взглянуть на приводимый английским поэтом «список» сравнений с точки зрения формирования европейского литературного контекста 1820-1830 гг., то перечень исторических деятелей, писателей, художников, представляющийся на первый взгляд хаотическим сцеплением имен, перестает казаться таковым. За ним начнет просматриваться сложная, противоречивая и вместе с тем уникальная по масштабам и интенсивности восприятия картина рецепции творчества Байрона и его личности в духовной жизни Европы того времени.

Иные из перечисляемых у Байрона сравнений были широко распространены и весьма красноречиво характеризовали позиции, занимаемые тем или иным критиком. Так, главой «сатанинской школы» называл Байрона Р. Саути, в этом же ключе трактовал английского поэта поздний Ф. Шлегель, именовавший его «предшественником Антихриста».

Доминировали, однако, сравнения другого рода: например, сопоставления Байрона с Шекспиром и Гете становятся топосом литературной критики; что же касается соотнесения Байрона с Наполеоном, то здесь приходят на ум известные строки Пушкина из стихотворения «К морю», где русский поэт представил обоих «гениев» в качестве «властителей дум» тогдашнего поколения. И число подобных примеров легко можно было бы умножить.

Нас в данном случае привлекает сопоставление английского поэта с Гете (отмечаемое Байроном). Именно Гете — общепризнанный глава европейской литературы — был тем поэтом-современником Байрона, который соперничал с ним по мощи и глубине воздействия на литературное развитие эпохи. Факт частого соотнесения этих художников отражал динамику генезиса европейских литератур как региональной общности. В этой связи несомненный интерес вызывает изучение «взаимосоотнесенной» рецепции Гете и Байрона в литературном процессе 1820-1830-х годов в сфере как теории, так и художественной практики. В настоящей работе мы ограничиваемся рассмотрением нескольких представляющихся нам наиболее знаменательными примеров ее интерпретации в различных европейских литературах. Следует добавить, что в каждом отдельном случае мы сможем глубже понять своеобразие трактовки проблемы «Гете — Байрон», если предварительно познакомимся с тем, как воспринимал творчество Байрона Гете.

Ракурс, в котором Гете осмыслял творчество английского поэта, определяется в беседе с Эккерманом от 21 июля 1827 г. «Хорошо, — замечает Гете, — что теперь, когда установилось тесное общение между французами, англичанами и немцами, нам удается друг друга поправлять и направлять. Это великая польза мировой литературы, которая со временем будет все очевиднее. Карлейль написал «Жизнь Шиллера», где он судит о нем так, как, пожалуй, не сумел бы судить ни один немец. Зато мы хорошо разобрались в Шекспире и Байроне и ценим их заслуги, пожалуй, не меньше, чем сами англичане».

В этой беседе, перекликающейся с разговором с Эккерманом от 31 января того же года, где Гете, впервые сформулировав понятие мировой литературы, указал, что человечество вступает в новый этап духовного развития — «эпоху мировой литературы», поэт рассматривает Байрона (и Шекспира) в специфическом аспекте, а именно: в плане своей концепции мировой литературы, которую с точки зрения современного литературоведения можно охарактеризовать как развернутое учение о различных формах и типах интернациональных литературных контактов. Важнейшими из них Гете считал следующие: личные связи литераторов, различные виды художественного перевода, синтез литературных (и культурных) традиций народов разных стран.

Формирование гетевской концепции мировой литературы было обусловлено тем мощным процессом интернационализации духовной жизни человечества, который наступил в начале XIX в. и был связан с Французской революцией 1789-1794 гг. Гете неоднократно выражал пожелание встречи с Байроном, проявлял внимание к переводам английского поэта на немецкий и другие европейские языки. Отметим живой интерес Гете к огромной мемуарной литературе о Байроне, активно издававшейся в различных странах Европы.

Существенны отражения байроновской темы в художественном творчестве Гете, развивавшемся под знаком идей, сформулированных поэтом в концепции мировой литературы. В первую очередь следует назвать «Елену» — третий акт второй части «Фауста», опубликованный в 1827 г. Запечатлев в нем Байрона в образе Эвфориона, рождающегося от брака «классической» «Елены» и «романтического» «Фауста», Гете художественно реализует свою идею классическо-романтического синтеза, явившуюся одной из важнейших составляющих его концепции мировой литературы. В «Елене» поэт предпринял попытку осмыслить на символическом уровне события мировой истории; Гете настойчиво аттестует ее как «трехтысячелетнее» произведение, обнимающее огромный период развития человечества, от эпохи Гомера до восстания греков против турецких поработителей, активным участником которого был Байрон.

То, как Гете оформляет байроническую тему в «Фаусте», имеет прецедент в «Западно-восточном диване» (1814-1819), который, будучи рассмотрен в совокупности составляющих его частей (т. е. лирической части сборника и «Примечаний и заметок» к нему), выступает программным документом поэта, раскрывающим его концепцию мировой литературы. Мы имеем в виду одно из центральных стихотворений «Книги недовольства» и всего «Дивана» — «Кто французит или бриттит»:

Кто французит или бриттит, Итальянит иль германит,
Всяк по-своему тщеславно О себе заботой занят.
Нет, кто трех тысячелетий Не охватит, будет паки
День за днем на этом свете Жить в невежестве и мраке.

В этих строках Гете по принципу «от обратного» высказывает свое понимание предназначения художника (и шире — человека) в современную ему «эпоху мировой литературы»; ее олицетворением для поэта становится Байрон.

Обратимся сейчас к трактовке проблемы «Гете — Байрон» в русской литературе. У Пушкина эта проблема рассматривается преимущественно в сравнительно-типологическом плане и служит цели выявить как характер современной ему литературной эпохи, так и своеобразие развития европейской литературы. Сопоставляя (как и многие его современники в России и на Западе) байроновского «Манфреда» и «Фауста» Гете, Пушкин подчеркивает решительное превосходство немецкого поэта. «Байрон, столь оригинальный в “Чайльд-Гарольде”, в “Гяуре” и в “Дон-Жуане”, — замечает Пушкин в 1827 г., — делается подражателем, коль скоро вступает на поприще драматическое: подражал он „Фаусту”, заменяя простонародные сцены и субботы другими, по его мнению, благороднейшими; но „Фауст” есть величайшее создание поэтического духа; он служит представителем новейшей поэзии, точно как «Илиада» служит памятником классической древности... Байрон чувствовал свою ошибку и в последствии времени принялся вновь за „Фауста”, подражая ему в своем „Превращенном уроде” (думая тем исправить)». По прошествии нескольких лет Пушкин вновь ставит этот вопрос: «Гете имел большое влияние на Байрона. Фауст тревожил воображение Чайльд-Гарольда. Два раза Байрон пытался бороться с великаном романтической поэзии — и остался хром, как Иаков».

Приведем еще одно суждение Пушкина: «Есть высшая смелость: смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческую мыслию — такова смелость Шекспира, Гете в „Фаусте”, Молиера в „Тартюфе”». Называя известнейшие произведения европейской литературы, Пушкин в свойственной ему лаконичной манере набрасывает как бы эскиз ее эволюции от Данте до Гете; показательно, что имя Байрона в этом перечне зачеркнуто.

Специфика пушкинской интерпретации проблемы «Гете — Байрон» проясняется, если рассматривать ее в соотнесении с двумя обстоятельствами. Во-первых, с характером творческого развития русского поэта, преодолевшего к середине 1820-х годов свои байронические настроения и выходившего на простор реалистического изображения жизни. Знаменательно, что подобно тому, как Пушкин ставит «Фауста» выше «Манфреда», он отдает преимущество «объективному» художнику Гете перед Байроном с его унылым «романтизмом»; в этом отношении Гете сближается у Пушкина с другим «объективным» поэтом — Шекспиром, который, в свою очередь, противопоставляется Байрону. И, во-вторых, здесь следует помнить о своеобразии литературной ситуации, сложившейся в России во второй половине 1820-х годов (т. е. после восстания декабристов); ее примечательным моментом явилось нараставшее по интенсивности и вытеснявшее влияние Байрона воздействие Гете на русскую литературу.

Мы совершили бы ошибку, если бы на основании вышеизложенного пришли к выводу о недооценке зрелым Пушкиным творчества Байрона; бесспорно, что и для Пушкина-реалиста английский поэт сохранил свое значение выдающегося художника. Речь тут должна идти о другом: поздний Пушкин вполне отдавал себе отчет в том, что по степени исторической продуктивности творчество Байрона стоит ниже, чем творчество Гете или Шекспира.

Любопытны случаи взаимосоотнесенной рецепции мотивов Гете и Байрона в лирике Пушкина, назовем здесь стихотворение «Желание» (1821) и оставшееся незаконченным «итальянское» стихотворение 1827 г.: «Кто знает край, где небо блещет/ Неизъяснимой синевой...» и т. д. Последний случай особо примечателен как свидетельство интенсификации интернациональных литературных контактов: в этом стихотворении Пушкин контаминирует тему знаменитой песни Миньоны из «Годов учения Вильгельма Мейстера» Гете с мотивами вступления Байрона к его поэме «Абидосская невеста». Но это вступление было навеяно Байрону той же песней гетевской Миньоны!

Проблема «Гете — Байрон» привлекла внимание и Грибоедова: по свидетельству А.А. Бестужева Грибоедов в споре с ним о достоинствах поэзии Гете и Байрона заметил: «Вы назвали их обоих великими, и, в отношении к ним, это справедливо, но между ними все превосходство в величии должно отдать Гете: он объясняет своею идеею все человечество; Байрон со всем разнообразием мысли — только человека». Автор «Горя от ума» подчеркивает, в сущности, историческую продуктивность творчества немецкого поэта, и здесь становится очевидной'близость его позиции точке зрения Пушкина на этот вопрос.

В 1821-1822 гг. Грибоедов живет в Грузии с Кюхельбекером, который в 1820 г. побывал в Германии и трижды посетил Гете. Необходимо отметить, что именно Кюхельбекер был первым деятелем русской культуры, оценившим значение «Западно-восточного дивана» Гете и, что особенно важно, «Примечаний и заметок» к нему, фрагменты из которых он перевел на русский язык.

Проблема «Гете — Байрон» ставится Кюхельбекером в двух вызвавших оживленные отклики (в том числе и со стороны Пушкина) статьях, напечатанных в 1824 г. в альманахе «Мнемозина». В первой из них — «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» — Кюхельбекер, обсуждая на широком историко-литературном материале вопрос о национальной самобытности литературы, отдает предпочтение поэтам «оригинальным» и решительно возражает против тех, кто ставит на одну доску «великого Гете и — недозревшего Шиллера... огромного Шекспира и — одностороннего Байрона».

«Великий Гете», таким образом, оказывается косвенно противопоставленным у Кюхельбекера «одностороннему» Байрону.

Намечаемые в этой работе оппозиции последовательно развиваются во второй статье — «Разговор с Ф.В. Булгариным»; если Гете, согласно суждению критика, «с дивной легкостью... переносится из века в век, из одной части света в другую... в „Ифигении” он грек; древний тевтон в „Вальпургиевой ночи”; поклонник Брамы и Маоде в „Баядере”; в „Диване” — ...персиянин», то такие произведения Байрона, как «Гяур», «Корсар», «Лара», «Манфред», «Чайльд-Гарольд», — это «повторения одного и того же страшного лица, отъемлющего своим присутствием дыхание, убивающего сострадание и скорбь, обливающего зрителя стужею ужаса». Как видим, трактовка Кюхельбекером проблемы «Гете — Байрон» оказывается весьма близкой ее интерпретациям у Пушкина и Грибоедова.

Как и в случае с Пушкиным, критическая оценка Кюхельбекером английского поэта не имела ничего общего с нигилистическим отрицанием значения его творчества в мировом литературном развитии; Кюхельбекер отказывается «уравнять» Байрона с Шекспиром или Гете, но, по его мнению, английский поэт «об руку с Эсхилом, Дантом, Мильтоном, Державиным, Шиллером» и наряду с ними — «с Тиртеем, Фемистоклом и Леонидом — перейдет... в дальнейшее потомство». Конечно, приводимый «список» несет на себе печать субъективизма; но он позволяет судить о критериях, с которыми Кюхельбекер подходит к оценке творчества и личности Байрона. Что касается отражения мотивов Гете и Байрона в художественном наследии поэта-декабриста, то они обнаруживаются как в его лирике (стихотворение «Ницца»), так и в романтической мистерии «Ижорский» .

Интенсивность, с которой в русской критике 1820-х годов обсуждалась проблема «Гете — Байрон», отчасти может быть объяснена наличием в произведениях этих художников восточной тематики — феномена, широко представленного и в творчестве различных русских писателей той эпохи.

Особое внимание проблеме «Гете — Байрон» уделил Мицкевич, автор оставшейся незаконченной статьи «Гете и Байрон» (написана между 1824 и 1829 гг.). Полемизируя в ней с точкой зрения, что «поэзия по мере развития прогресса... скудеет», Мицкевич пишет: «Весьма важным и счастливым преимуществом нашего времени является то, что если неблагоприятные обстоятельства приводят к утверждению дурного вкуса или к упадку поэзии в одном народе, то, благодаря сближению и многочисленным связям с другими народами, можно и за пределами своей страны найти образцы для подражания и определения новых путей развития... Более убедительным, нежели всякие рассуждения, доказательством поэтической жизнеспособности нашего века служит почти одновременное появление двух поэтических гениев — Гете и Байрона».

Отталкиваясь от этого сопоставления, Мицкевич развертывает типологическое сравнение английской и немецкой литератур, тот же тезис содержится в другой его программной работе — «О поэзии романтической», содержащей характеристику Гете и Байрона как выдающихся национальных художников. Польский поэт, в суждениях которого слышатся отзвуки шиллеровской статьи «О наивной и сентиментальной поэзии» и теоретических работ А.В. Шлегеля, выходит к широким обобщениям исторического развития литературы.

Размышления Мицкевича о Гете и Байроне как бы получают свое продолжение в его беседах с Гете, с которым Мицкевич встречается в 1829 г. Присутствовавший при встречах двух великих поэтов польский литератор Одынец сообщает об одной примечательной беседе у Гете; в ней наряду с Мицкевичем участвовал французский скульптор Давид д’Анже, который, «рассуждая о воздействии, оказанном творениями Байрона, Гете и Шиллера на мнения об англичанах и немцах образованных слоев французского общества, неоднократно касался вопроса о национальных симпатиях и антипатиях».

Это замечание побуждает Гете высказать поистине удивительные и провидческие суждения о путях грядущего духовного и исторического развития человечества. «Свободное обращение идей и настроений, — заявляет Гете, — точно так же повышает богатство и всеобщее благосостояние человечества, как это делает обмен товарами и полезными ископаемыми. Наш девятнадцатый век — не простое продолжение прежних столетий; он, как кажется, кладет начало новой эры. Ибо великие события, потрясшие мир в первые годы этого века, будут иметь не менее великие последствия...»

Со временем интерпретация проблемы «Гете — Байрон» получает новое измерение, к ней все чаще «подключают» того или иного выдающегося национального поэта: Гюго, Мицкевича, Пушкина, причем подобного рода сопоставления нередко делаются представителями инонациональных литератур — факт, свидетельствующий о росте международной известности названных художников.

Ж. Санд пишет «Опыт о фантастической драме. Гете, Байрон, Мицкевич» (1839), в котором типологически сопоставлены гетевский «Фауст», байроновский «Манфред» и третья часть драматической поэмы Мицкевича «Дзяды», несущей в себе аллюзии из Гете и Байрона. «В анализе произведений, принадлежащих перу писателей различных народов, Ж. Санд как бы намечает эволюцию мировой литературы».

Пример с Мицкевичем показателен и в ином отношении: в плане его творческих взаимосвязей с Пушкиным. У обоих художников «настойчиво повторяется высокий гуманистический мотив торжествующего над национальной враждой, примиряющего, объединяющего народы действия искусства — поэзии». Пушкин пишет в 1834 г. стихотворение «Он между нами жил», где вспоминает о Мицкевиче как о поэте, который говорил о временах грядущих,

Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.

Мицкевич именовал себя «другом Пушкина»; именно так подписал он свою обращенную к фрацузскому читателю статью «Пушкин и литературное движение в России», посвященную памяти русского поэта. В ней Мицкевич поставил Пушкина в один ряд с Байроном — сравнение, которое должно было о многом сказать французскому читателю, и, пожалуй, первым из зарубежных писателей представил русского гения как поэта мирового значения. Статья Мицкевича была опубликована в 1837 г. во французском журнале «Глобус» — том самом, деятельность сотрудников которого на поприще мировой литературы так высоко ценил Гете и на страницах которого публиковались статьи о его творчестве и о творчестве Байрона.

В 1838 г. в основанном Гегелем «Ежегоднике научной критики» появилась большая статья о Пушкине Фарнгагена фон Энзе, в ней русский поэт рассматривался на фоне широких сопоставлений с Байроном и Гете. «Если он (т. е. Пушкин. — В. А.) часто напоминает Байрона, Шиллера, даже Виланда, далее Шекспира и Ариосто, то это указывает только, с кем его можно сравнивать, а не от кого должно его производить, — подчеркивает немецкий критик. — С Байроном он решительно принадлежит к одной эпохе... в нем та же противоположность и раздор мечты с действительностью, та же тоска, то же полное сомнений уныние, та же печаль по утраченном и грусть по недостижимом счастии... Но главное, существенное свойство Пушкина... состоит в том, что он живым образом слил все исчисленные нами качества с их решительною противоположностию, именно с свежею духовною гармониею. В гармонии, в этом направлении к мощному и действительному... мы можем сравнить его с Гете». Мировое значение русского поэта Фарнгаген фон Энзе видит в том, что «два полюса человеческого духа, нашедшие свое полное выражение в таких гигантах, как Гете и Байрон, органически сливаются, синтезируются в Пушкине».

Работа немецкого критика получила известность как в Германии, так и за ее пределами, с особым интересом она была встречена в России, где вскоре вышла в русском переводе. В частности, она привлекла внимание Белинского, который сочувственно прокомментировал ее, высказав при этом ряд мыслей о непреходящем значении пушкинского творчества, развитых впоследствии в серии его статей о Пушкине.

Откликнулся на нее и Карлейль, в письме к Фарнгагену фон Энзе от 19 декабря 1842 г. он подчеркивал: «Мы должны быть Вам благодарны, я в первую очередь, за то, что Вы дали нам в первый раз представление о дикой поэтической душе Пушкина; я должен был себе сказать: да, это гениальный русский; в первый раз постигаю я русских людей».

Насколько органично все эти факты вписываются в контекст прокламированной Гете «эпохи мировой литературы» как арены интенсивного интернационального духовного взаимообщения, становится ясным, если вспомнить о цитированном ранее разговоре Гете с Эккерманом о «великой пользе мировой литературы», каковую поэт усматривал в том, что в условиях этой «эпохи» литераторам различных стран «удается друг друга поправлять и направлять».

Приведем в этой связи еще один знаменательный документ: письмо Гете к переводчику с итальянского Штрекфусу, которого Гете, наряду с Карлейлем, Ампером, Шевыревым рассматривал в качестве «посредника» в деле международного культурного сотрудничества. «Если вы знаете какое-либо произведение в иностранных-литературах, о котором Вы хотели бы высказать в немногих словах свое мнение, то сделайте это и поставьте меня в известность. Продукты различных наций столь дьявольски проникают ныне друг в друга, что нужно выработать для себя новый способ знакомства с ними и суждения о них». Декларируя необходимость «нового» подхода к рассмотрению того или иного литературного феномена, поэт ведет речь о его анализе в аспекте мировой литературы.

Между статьей Фарнгагена фон Энзе о Пушкине и концепцией мировой литературы Гете существует глубокая внутренняя взаимосвязь. Дело в том, что немецкому критику «была понятна и близка гетевская идея всемирной литературы; в ней он видел осуществление высокого, чуждого национальной замкнутости идеала человечности; в Пушкине он нашел прямое воплощение этого идеала». Данный факт позволяет лучше понять, почему именно Фарнгагену фон Энзе удалось с наибольшей для того времени глубиной выявить мировое значение творчества русского поэта.

Во всех рассмотренных случаях проблема «Гете — Байрон» (или ее «расширенные» модификации) анализируется в аспекте, принципиально близком тому, в каком интерпретировал Байрона Гете, т. е. в плане концепции мировой литературы, наличествующей у данного писателя или критика. И это обстоятельство можно трактовать как одно из свидетельств наступления «эпохи мировой литературы» с ее «дьявольским проникновением друг в друга продуктов различных наций».

Л-ра: Филологические науки. – 1989. – № 5. – С. 38-44.

Биография

Произведения

Критика