Пизанская вдова. Пауль Хейзе

— На мой взгляд, вы чересчур высокого мнения об итальянских женщинах.

— Почему? — удивился я.

— Я читал некоторые ваши новеллы. Признайтесь, что такие Лауреллы и Аннины¹ большая редкость даже на юге. Кстати, между нами, это — создания вашей фантазии или зарисовки с натуры?

— Если позволите, художественная обработка этой натуры, хотя вряд ли произведения Господа Бога выигрывают от моего вмешательства.

— Быть может. Но вы не станете отрицать, что выбираете лучшие образцы. Вот и не обижайтесь, когда вас причисляют к идеалистам.

— Обижаться! Да что вы, я только радуюсь, если меня допускают в их общество. Скажу по секрету, уважаемый: я не описывал еще ни одного персонажа без какой-нибудь привлекательной черты, и уж тем более ни одной женщины, в которую бы не был сам чуточку влюблен. Если в жизни мне что-то безразлично либо вовсе отвратительно, зачем же я буду посвящать этому свои произведения? Хватает людей, которым нравится изображать ужасное. Каждый выбирает, что ему по душе!

— Прекрасно! Возможно, даже правильно. Я не разбираюсь в подобных вещах. Но я часто слышал, что искусство должно отражать жизнь. А в жизни есть и оборотная сторона. К правде относятся и свет, и тень. Не считаете ли вы, что ради правды должны уделять внимание и менее очаровательным персонам, которых хватает, к примеру, в Италии.

— Без сомнения, если бы я работал над книгой об итальянском национальном характере. Но мое дело — рассказывать истории. И если я предпочитаю писать истории, которые нравятся мне самому, а не очерки о теневой стороне природы, то кого я этим обманываю? Читателей, которые находят интерес в подобном обмане? Однако вы заинтриговали меня пресловутой оборотной стороной жизни. Что вы имеете в виду?

— Хм! Попробую объяснить. Если я не ошибаюсь, в итальянских героинях вас привлекает их искренность и естественность, так сказать, прелесть дикого цветка.

— Не забудьте и о врожденном благородстве, — вставил я. — Ибо дикие цветы прекрасно развиваются безо всякого надзора, а вот за комнатными растениями нужен глаз да глаз.

— Согласен! Под этим небом страсти, даже самые безумные, облагораживаются. И основная страсть женского пола — как по эту, так и по ту сторону гор — при всей комичности здесь кажется героической.

— Основная страсть?

— Я подразумеваю жажду выйти замуж. Улыбаетесь? А мне не до смеха с тех пор, как довелось более основательно изучить данный вопрос.

— Я сгораю от нетерпения услышать вашу историю.

— Охотно расскажу вам мое приключение, хотя оно вряд ли заинтересует писателя-идеалиста. Вот только попрошу прикурить у нашего возничего. — И мой собеседник обратился к тому на смеси французского и итальянского.

Разговор этот происходил прекрасной летней ночью на империале французского дилижанса, который две лошади и четырнадцать мулов рысцой везли по широкой дороге вверх к перевалу Мон-Сени. Небо было густо усеяно звездами, вдоль дороги росли высокие каштаны, а вокруг простирались живописные долины. К сожалению, ночь выдалась темная, и невозможно было любоваться чудными видами. А удары кнутов, звон сотни бубенцов, крики погонщиков, бежавших рядом с запряженными цугом мулами, гнали прочь всякий сон. Потому немецкий писатель должен был радоваться, что на высоте трех тысяч футов над уровнем моря ему встретился такой доброжелательный собеседник, как мой сосед по купе, хотя наши взгляды не совсем совпадали. От Турина до гор мы ехали поездом и молчали, сидя каждый в своем углу. Лишь во время переклички, когда раздавали места в дилижансе, лед между нами растаял, поскольку, оказалось, что мы оба слышали друг о друге.

— Вы знаете Пизу? — спросил он, закурив сигару.

Я ответил, что недавно провел две недели в этом самом тихом на свете университетском городе.

— В таком случае вы наверняка знаете вдову с улицы Борго. Если вы проходили мимо дома с зелеными жалюзями, то не могли не слышать доносившуюся из окна второго этажа в исполнении оглушительного сопрано арию из «Нормы»: «Ah sin’ all ore all’ ore estreme»²?

Я отрицательно покачал головой.

— Благодарите Творца, — сказал он со вздохом. — Именно этот голос меня и погубил. Увы, у меня не особенно хороший музыкальный слух, иначе это сопрано не завлекло бы меня в свои сети. Но после того, как обойдешь несколько десятков неопрятных каморок — все хорошие меблированные комнаты в середине семестра давно уже были заняты студентами — и вдруг из чистенького домика, на котором висит объявление о сдаче жилья, слышишь женское пение... Вы понимаете, что оно показалось бы божественным и более тонкому ценителю музыки. Однако вначале объясню, почему я приехал в Пизу. Как вам известно, я архитектор. Без ложной скромности скажу, что в том крошечном немецком государстве, которое я обязан любить и почитать как свою малую, к сожалению, слишком малую родину, я — единственный мастер, который может построить нечто лучшее, чем стоящие повсюду трехэтажные сараи для людей. Если вам случится проезжать через N, не премините взглянуть на наш новый арсенал, где под замком надежно хранятся семь государственных пушек, ведь если они ненароком выстрелят, то их снаряды явно попадут на чужую территорию. Арсенал построил я, заслужив не только благодарность отечества, но и особое расположение нашего сиятельного князя. Если он когда-нибудь решится осуществить свою заветную мечту — обнести страну стеной, наподобие китайской, — то я могу рассчитывать на этот почетный заказ. Пока же благосклонность ко мне он проявил не столь значительным, но гораздо более приятным для меня образом. Дело в том, что одной из наших достопримечательностей является покосившаяся башня в дворцовом парке. Кое-кто считает, что она наклонилась потому, что ее основание подмыли воды вырытого рядом пруда. Но такое объяснение чрезвычайно обижает нашего князя, и однажды он спросил мое мнение. Я дипломатично ответил, что, возможно, есть что-то общее между нашей башней и падающими башнями в Пизе, Болонье, Модене и других городах Италии, но лишь подробное изучение их позволит мне найти причину наклона нашей башни. Буквально через день я получил письмо с высочайшим повелением совершить за счет канцелярии годовую поездку в Италию для написания работы о падающих башнях. Можете представить себе мою радость! Как архитектору, мне давно уже следовало посетить эту восхитительную страну. К тому же я недавно обручился и не хотел уезжать от невесты, разве что «по приказу Его Сиятельства».

— Позвольте заметить, — возразил я, — что после этого вступления ваши приключения с итальянскими женщинами кажутся мне немного подозрительными. Немецкий жених, чей взгляд устремлен в первую очередь на падающее, но, конечно, не на падшее...

— По высочайшему повелению! — рассмеялся мой попутчик. — Но год очень длинен, потому и господин моей страны, и госпожа моего сердца, думаю, простят, что иногда я посвящал свое время прямым и стройным красоткам. Но послушайте о моей пизанской напасти. В этот город я решил заехать на обратном пути. «Колокольня Пизанского собора увенчает собой мои труды и наслаждения», — сказал я себе, думая провести там четыре недели и закончить работу. Итак, повторю, почти отчаявшись снять приличную комнату, я в душный полдень полумертвый от усталости плелся по улице Борго, как вдруг словно гром с небес раздалось оглушительное пение из окна, под которым как раз висел листочек со словами «Сдается комната». Взбежать по ступенькам, постучать и описать неряшливой кухарке мое бедственное положение, — было, как сказал бы находчивый рассказчик, делом одной минуты. Смерив меня взглядом от шляпы до ботинок, девица рассмеялась и покачала головой: «Нет, нет, здесь комнаты не сдаются». «Но объявление, — возразил я, — там же ясно написано: на втором этаже». «Да, только не «per gli uomini»³, — ответила та и хотела закрыть дверь. «Что, — закричал я, — не для человека? Тогда я готов превратиться в зверя, чтобы получить кров в этом доме!» Замарашка прямо зашлась от смеха: «Да что вы! Имеются в виду мужчины. Хозяйка — вдова, поэтому принимает только дам. Хотя, я спрошу, входите». Продолжая хихикать, она провела меня в очень чистую комнатку, где стояла большая кровать под балдахином, старый комод и несколько плетеных стульев, каменный пол был заботливо укрыт плетеными циновками. Но что мне сразу бросилось в глаза — это большой стол посреди комнаты, именно такой, о котором я мечтал все время, чтобы можно было разложить на нем чертежную доску и папки. «Здесь ты останешься! — воскликнул во мне внутренний голос. — Даже если придется отказаться от своего пола и прясть пряжу для этой Омфалы⁴». Тем временем пение и игра на рояле умолкли, и я услышал, как кухарка со смехом рассказывает обо мне. Я еще не успел сочинить жалостливую речь, как дверь отворилась и вошла женщина с папильотками в густых черных волосах и с такими осанкой и выражением лица, что я сразу догадался, что она еще помнит театральные подмостки. Уверяю вас, она была даже недурна. Несколько полновата, нос, на мой взгляд, чуть курносый, но тем не менее она хорошо сохранилась. Прибавьте к этому портрету огромные черные глаза как... но вы сами можете подобрать подходящее сравнение, вы ведь поэт.

Я сразу оценил все достоинства и недостатки этой дамы, но на фоне прекрасного стола она показалась мне обворожительной. Думаю, ни разу в жизни я не был так красноречив на неродном мне языке, как тогда, стараясь победить ее предубеждение против мужчин. Я сказал: «Хотя я, разумеется, мужчина, но у меня совершенно женский склад души, а в юности я даже выучился вышиванию. Никто во всем квартале не увидит меня нетрезвым, и сохрани меня небо заводить в Пизе неподобающие знакомства. Я даже воздержусь от курения, если это неугодно хозяйке, и охотно внесу вперед любую плату за комнату».

Она спокойно выслушала меня. Казалось, мои искренние клятвы произвели на нее впечатление. По крайней мере, она ответила, что сама не имеет ничего против, однако дядя, опекун ее детей, не хочет, чтобы она подвергала опасности свою репутацию, сдавая лишнюю теперь комнату мужчине. Я сразу же попросил адрес этого благоразумного человека, но узнал, что не смогу испытать на нем искусство убеждения, ибо тот уехал во Флоренцию. «Я в совершенном отчаянии!» — воскликнул я с такой непритворной тоской в голосе (влюбленно взглянув на стол), что доброе и явно некаменное вдовье сердце начало потихоньку таять. «Приходите после обеда, — отвечала она, — посмотрим, что можно сделать. Эрминия, проводи господина!» Она произнесла это тоном королевы, милостиво отпускающей посла, и я с почтением удалился.

Можете себе представить, в каком возбуждении я ел ризотто⁵ в «Неттуно» — типичном итальянском трактире на Лунгарно⁶ — и даже выпил в два раза больше вина, чем обычно. Я должен был набраться сил на случай, о котором не мог думать без внутренней дрожи, что при существовании в Пизе такого стола я вынужден буду уже в который раз довольствоваться жалким сооружением из стульев, палки и зонта.

Когда около трех я опять поднимался по каменным ступеням, мое сердце билось так сильно, будто речь шла не о деревянном предмете, а о его владелице, и я готовился получить ответ на более щепетильное предложение. На этот раз она предстала предо мной в черном платье, с несколько более искусной прической и тоже казалась слегка взволнованной. Я истолковал это в свою пользу и не особенно испугался, когда она без долгих вступлений сказала, что в отсутствие дяди посоветовалась с тетей, которая, однако, тоже не хочет брать на себя ответственности за этот шаг. «Молодая вдова, — она с весьма убедительной стыдливостью потупила черные глаза, — к тому же в прошлом артистка и в тех годах, когда рано отказываться от нового счастья... Вы понимаете, что есть некоторые обязательства перед родственниками, и желание дяди вновь видеть меня замужем... Такой джентльмен, как вы, мой господин, не станет ведь чинить преграды счастью одинокой молодой женщины».

«Ну что вы, уважаемая синьора, — живо возразил я, поглядывая на чудесный стол. — Напротив, я с радостью докажу, как ценю вашу сдержанность, как восхищаюсь красотой, талантом и другими вашими достоинствами. О да, вы правы и ваш почтенный дядя тоже прав, вы созданы, чтобы быть счастливой и дарить счастье другим. Давно ли злая судьба отняла у вас супруга?»

«Десять месяцев тому назад, — воспоминания, по-видимому, не особенно растревожили ее. — Он поехал в Неаполь, попал в руки пиратов и пропал. Хотите посмотреть на его фотографию?» Она повела меня в соседнюю комнату с более изысканной мебелью, которая явно служила своего рода салоном. Здесь стоял рояль, у окна — элегантный письменный стол, с потолка свисали клетки с птицами, а на стенах были портреты театральных знаменитостей. Из самой невзрачной, увитой запыленным лавровым венком рамки над софой на меня смотрел серьезный мужчина средних лет, который и был представлен как покойный супруг. И вновь я не заметил на ее лице ни тени волнения. Канарейки истошно кричали, выползший из-под софы маленький спаниель залился лаем, у замочной скважины, я слышал, хихикала знакомая мне замарашка, а посреди этого гама моя красотка невозмутимо говорила о новом счастье, предложив присесть рядом с ней на софу.

Я удивился, что она уже около года одна, и ее не осаждают со всех сторон женихи. «Я разборчива, — ответила та. — Я была так счастлива с моим Карло, что опасаюсь связать жизнь с кем-то, кто будет любить меня меньше. Многие сватались ко мне, например, только позавчера был один молодой граф. Я с удовольствием вышла бы за него, но он слишком молод, всего девятнадцать, а мне ведь уже двадцать три. Жаль беднягу, но что поделать? Нельзя же выходить замуж за каждого, кто от любви теряет рассудок».

«Конечно, нельзя, — подтвердил я. — Да и зачем вам такой ребенок? Лишь зрелый, познавший жизнь мужчина сможет по достоинству оценить вас и в какой-то мере заменить ушедшего».

Она вздохнула: «О эти зрелые мужчины! Они все эгоисты! Лишь молодость бывает самоотверженной и восхищается прекрасным. С возрастом они становятся холодны и уже не способны дарить счастье».

«Может, стоит попытаться?» — спросил я, желая немного испытать ее. Я уяснил себе положение вещей и понял, что тетя при определенных условиях охотно снимет вето. Приключение казалось мне забавным, и я решил принять правила игры.

«Прекрасная госпожа, скажите наконец, как вас зовут?» — спросил я.

«Лукреция⁷», — она пристально посмотрела на меня изучающим взглядом.

«Прекрасная Лукреция, — продолжил я, — возможно, это дело провидения, что я сейчас сижу на этой софе. Мне пришлось немало исходить (я имел в виду: здесь, в Пизе, в поисках квартиры, она поняла: вообще, по миру), но нигде я не мог найти желанного. Лишь в этом доме, — я устремил взгляд в соседнюю комнату с прекрасным столом для черчения, — да, госпожа Лукреция, только здесь мне страстно захотелось остаться. Вы не знаете меня, а я — вас, и слишком рано говорить сегодня о будущем. Но тише едешь — дальше будешь».

«Вот именно, дальше, — вставила она. — И когда вы вернетесь домой?»

«Это зависит лишь от вас, как долго я смогу вдыхать пизанский воздух», — сказал я с бессовестной двусмысленностью. Столь же коварно ответил я и на вопрос о жене: «Нет, жены у меня пока нет, но меньше чем через полгода я намерен распрощаться с холостяцкой жизнью». Тогда великодушная особа честно предупредила, что у нее четверо детей: два младших большую часть дня проводят у тети, а старшие, четырех и пяти лет, сейчас во Флоренции у матери покойного. «Замечательно, — ответил я, — надеюсь, что скоро познакомлюсь с этими ангелочками, я просто обожаю разных домашних животных, детей, собак и канареек!» «Ах, вы — чудесное исключение, — восторженно воскликнула она, — а Карло всегда бесился, когда дети кричали, птицы щебетали, а я упражнялась сольфеджио. Вы, должно быть, англичанин, у вас такие оригинальные вкусы». «Всего лишь немец, но и среди нас довольно глупцов и готовых стать таковыми ради прекрасных глаз. Итак, я могу перенести чемоданы?»

Задав этот вопрос, я почтительно поцеловал ей руку, встал и откланялся столь поспешно, как только позволяли правила приличия, ибо боялся рисковать победой. Кто знает, вдруг она предложила бы мне договор о съеме комнаты с обязательством жениться в первом же пункте, тогда вся моя двусмысленность пошла бы прахом. Замарашке Эрминии я сунул в руку пару франков, а через час вновь был у порога со всем багажом и совершил триумфальный въезд.

Первые дни не принесли ни новых испытаний моей военной хитрости, ни соблазнов: покой царил у меня в душе, и в моих четырех стенах. Захваченный врасплох прекрасный враг довольствовался пока наблюдением. Хладнокровно изучая «новое счастье жизни», она, очевидно, решила немного подождать, дабы убедиться в выгодности предприятия. К сожалению, результаты ее исследований с каждым днем все больше говорили в мою пользу. Да я и сам тому способствовал! Более тихого, терпеливого и прилежного человека, чем я в те дни, молодая вдова не могла себе и пожелать, а если моя нежность оставляла желать лучшего, то это можно было объяснить рыцарской сдержанностью, к коей меня обязывало соседство наших комнат.

Возвращаясь после изучения колокольни, я усаживался за любимый стол, чтобы сделать несколько чертежей по результатам измерений. Тем временем она могла сколь угодно долго заливаться своим «Ah sin’ all’ ore» и прочими томными кантиленами⁸, впервые в жизни я был рад отсутствию музыкального слуха, что позволяло мне устоять перед заманчивыми призывами. Несколько раз она подсылала ко мне детей, которые учиняли страшный беспорядок среди моих бумаг и вещей, пока я не откупался от них несколькими апельсинами. Так что этот экзамен я тоже выдержал достойно. А когда прохладными вечерами я выходил на прогулку по Лунгарно, в толпе, состоящей из студентов, горожан с семьями и нескольких щеголей, — впрочем, вы все знаете из собственного опыта, — то регулярно встречал мою любезную хозяйку, которая, скрывшись под густой вуалью, прохаживалась с какой-нибудь знакомой. Я заметил, что у нее немало поклонников, которые наверняка позавидовали бы мне, узнай они, как удачно я устроился. Но я ограничивался подобострастными поклонами и приходил домой лишь после того, как, по моему мнению, она засыпала. Это происходило довольно рано, ибо вдова, как и большинство итальянок, была совершенно необразованна и в лучшем случае иногда читала какой-нибудь переводной французский роман, а с наступлением темноты ужасно скучала, поскольку не могла больше выгляды-вать в окно и позволять любоваться собой.

Такое мирное сосуществование — как в раю, где бок о бок живут волки с овцами, — вполне отвечавшее моим желаниям, продолжалось около недели, и тут я заметил, что овечка проявляет беспокойство из-за кротости волка. Она была чуть ли не оскорблена тем, что ее до сих пор не съели, хотя, по собственному мнению, выглядела весьма аппетитно. Итак, законы природы перевернулись, и овца начала расставлять капканы на волка. Несколько дней все ограничивалось свежим букетом на рабочем столе. Мои домашние туфли были в плачевном состоянии, и однажды вечером я обнаружил перед кроватью теплые турецкие шлепанцы, явно принадлежавшие покойному, то есть волку-предшественнику, впрочем, они были еще довольно новые. За обедом мне в принудительном порядке пришлось отведать блюдо из жареных артишоков с тыквой, собственноручно приготовленное донной Лукрецией, а затем воздать хвалу ее искусству за бокалом кьянти. У Эрминии, которая за этим же столом обедала сама и кормила детей, опять был повод вволю похихикать. Только собачонка недружелюбно ворчала на меня, как на чужака, из-за которого мог сократиться ее законный рацион. За столом мы вели глубокомысленную беседу о немецкой и тосканской кухне, и я, презренный ренегат, даже признал преимущество итальянских артишоков перед родной квашеной капустой. Это показалось Лукреции достаточным основанием, чтобы на следующий день перейти к более отважному штурму. Вообразите, что придумало это лукавое создание! Работая утром, как обычно, на падающей башне, я добрался уже до верхних этажей, как вдруг услышал снизу знакомое «Ah sin’ all ore» и увидел, что по высокой винтовой лестнице смело поднимается моя прекрасная подруга. Бегство была невозможно. Мне по сей день непонятно, каковы были ее намерения. Не собиралась же она броситься вниз с верхней площадки — сама или со мной вместе, — если я не дам твердого обещания жениться на ней. Для этого она была чересчур практичной натурой, я бы даже сказал, чересчур итальянкой, если бы не желал обидеть ваш идеализм. В конце концов, ее ко мне влекла большей частью скука. Конечно, я сделал вид, что чрезвычайно ей рад, и, поскольку мы были одни, решился во второй раз поцеловать ей руку. Честно говоря, она выглядела неплохо. От подъема ее обычно бледное лицо слегка раскраснелось, а когда черные как уголь глаза заблестели на фоне дальних гор, она показалась мне неплохой партией для итальянца. Я наговорил ей немало приятного, и после моей длительной холодности бедная овечка воспринимала комплименты с явным удовольствием. Разумеется, я был вознагражден нежными на-меками и весьма ободряющими взглядами. Но мне не пришлось поворачивать обручальное кольцо, дабы вызвать доброго духа, который помог бы противостоять искушению, поскольку я отлично понимал, что несмотря на все ее уловки в глубине души я был ей совершенно безразличен. Так что через час мы в целости и сохранности спустились вниз и вышли на площадь.

Она, видимо, посчитала, что достаточно раскалила железо, и решила ковать его, не теряя времени. Вечером того же дня она пригласила меня в один из открытых театров. Напрасно я пытался отговориться тем, что опасаюсь скомпрометировать ее, появившись вместе на спектакле. «Дела зашли уже так далеко, — непринужденно заявила она, — что невозможно далее все скрывать. Должна же наконец упасть завеса, не правда ли?» «Правда, — вздохнул я про себя, — пелена наконец спадет с твоих глаз, бедная овечка!» И с героическим самообладанием пошел с ней.

Поначалу мне казалось, что это совместное увеселение задумано с единственной целью — основательно скомпрометировать себя перед всем светом и тем самым морально связать меня по рукам и ногам. Но была и побочная мысль. Давали довольно скучную современную трагедию, во время которой Лукреция беспрерывно грызла засахаренные фрукты. В антракте на сцену вышел один странный певец, которого я часто встречал на улицах Пизы. Одетый в живописный, цвета корицы, суконный камзол и широкие штаны того же оттенка, в широкополой фантастичного видя шляпе, плотно сидящей на длинных черных волосах, он обычно бродил по городу в сопровождении изящной смуглой женщины. Он всегда улыбался, добродушно и чуть иронично, а выражение лица его жены было, напротив очень печально. Я слышал, что это — известный певец Тобиа Серези с великолепным баритоном, который, к сожалению, потерял рассудок и потому не мог выступать на сцене. Временами у него случались приступы ярости, и успокоить его могла лишь жена, которую он нежно любил. Иногда ради небольшого заработка он пел в антрактах, а жена стояла тем временем за кулисой, с тревогой наблюдая за его поведением.

Итак, синьор Тобиа пел в тот вечер, и ради него-то я, оказалось, и был приведен в театр. Едва он пропел первые слова арии, как госпожа Лукреция обернулась ко мне (я сидел в ложе позади нее) и заявила, что именно она явилась причиной несчастья. Шесть лет тому назад, во время любовного дуэта, который они вместе исполняли — я не помню уже названия оперы, — он и лишился рассудка. Он с силой притянул ее к себе, как того требовала роль, и, вращая глазами, прошептал, что если она не внемлет его мольбам, то он отравит ее и себя. Не знаю, что было правдой в этой истории. Она продолжала болтать, поведав мне еще о нескольких подобных приключениях, чтобы я, видимо, осознал, с какой опасной особой имею дело. Я слушал ее вполуха, поскольку мне нравилось пение Тобиа, на которое Лукреция не обращала ни малейшего внимания. Когда все закончилось, она бросила на сцену цветы и демонстративно захлопала. Несколько зрителей пробрались из партера к оркестру и вручили синьору Тобиа огромный букет размером, наверное, с колесо повозки, который тот под бурные аплодисменты принял с обычной ироничной улыбкой. Я заметил, что публика была очень расположена к несчастному артисту, и со всех сторон раздавались возгласы сожаления о его судьбе. Лишь моя вдова абсолютно хладнокровно лорнировала его, непрерывно обмахиваясь веером и продолжая есть апельсиновые цукаты.

Признаюсь, у меня по спине побежали мурашки от этих признаний, и я был рад, что она наконец замолчала. Когда

же на обратном пути она взяла меня под руку, то мои дела показались мне весьма плачевными. Я чувствовал, что нахожусь в столь неустойчивом положении, что давно бы упал, если бы был колокольней. Этот вечер мне никогда не забыть! Не думайте, будто так все и кончилось. Очевидно, моя красотка намеревалась тотчас же довести дело до конца, потому доложила мне о состоянии своих финансов и рассказала о счастье, которым она одарила покойного. Плененный ее красотой, он женился и увел ее со сцены, хотя сам был композитором и ценил ее пение. «А знаете ли вы, — со страхом в сердце спросил я, пытаясь однако придать лицу шутливое выражение, — что все южные голоса портятся в Германии из-за постоянной сырости». Она ответила, что с удовольствием принесет эту жертву. «Брак, — патетично вздохнула вдова, — это одна сплошная жертва, приносимая на алтарь любви». «А как же милые малыши, — не сдавался я, — вынесут ли они суровый климат?» Это тоже не представлялось ей проблемой: «Дети уже не маленькие. Младших возьмет тетя, а старшие останутся во Флоренции». «Чудно!» — сказал я, подумав про себя: «Ну и кукушка!» Я любезно рассмеялся, ибо видел, что она настроена решительно и, не задумываясь, подаст мне отравленные артишоки, если догадается о моих истинных намерениях.

Неожиданно мне в голову пришла счастливая идея. «Милая синьора, — сказал я, — вы говорили, что ваш супруг попал в руки пиратов. Но уверены ли вы в его гибели? А если в один прекрасный день он вернется и свернет мне шею за то, что я покусился на вас в его отсутствие?» Этот вопрос я задал, когда мы сидели в ее салоне на софе под портретом композитора. Я прибавил еще несколько фраз о необходимости официального свидетельства о смерти и об ужасах двоемужества. «Подождите», — спокойно сказала она, подошла к столу и выдвинула один из ящиков. И что же она достала? Вы не поверите, но это чистейшая правда, как и вся остальная история: две склянки с заспиртованными человеческими ушами! «Пожалуйста!» — она протянула мне банки, которые я от ужаса даже не смог взять в руки. «Это лучше любого свидетельства. Это уши Карло, я узнала их с первого взгляда. Вначале пришло одно, его прислал мне друг Карло из Неаполя. Бандиты потребовали пять тысяч лир выкупа, которые я немедленно передала. Но было уже слишком поздно, и вскоре я получила вторую банку и письмо от друга. Он писал, что разбойники взяли деньги, а в обмен отдали второе ухо. Что же стало с их владельцем, он не знает, но я должна набраться терпения и ждать. Как вам это понравится? Набраться терпения? Нет, я твердо решила: Карло больше нет. Он не смог бы пережить потерю ушей! Если бы бандиты отрезали ему руки и ноги, он остался бы жив. Но без ушей — никогда!»

«Вам, наверное, лучше знать, дорогая синьора, — начал я, — но, если даже эти печальные реликвии на самом деле принадлежат вашему мужу...»

«Это ясно, как день», — уверенно ответила она и принялась внимательно рассматривать склянки, словно ученый-естествоиспытатель. Я покрылся холодным потом.

«И все же, — продолжал я, — этого вряд ли достаточно, чтобы признать вас свободной. Судебные инстанции очень своенравны. Им потребуются иные доказательства, чтобы вычеркнуть человека из числа живых».

«Именно поэтому дядя и поехал во Флоренцию, — невозмутимо отозвалась она. — Он знаком с некоторыми министрами и надеется, что ему удастся получить законные свидетельства. Мой муж был известен, и его внезапное исчезновение наделало немало шума. Должна же наконец восторжествовать правда».

С этими словами она заперла дорогие реликвии в письменном столе и уселась за рояль, решив теперь воздействовать на меня волшебными звуками. Но я не мог этого больше выносить! Глядя на ужасную женщину, мне казалось, что я нахожусь рядом с восковой куклой, в которую вставлены часы с музыкой. У меня волосы поднялись дыбом, когда она начала любимое «Ah sin’ all ore». Сославшись на головную боль, я быстро выбежал из дома.

Я поспешил в любимый «Неттуно», но кусок не лез мне в горло. Я все время видел склянки и устремленные на них равнодушные черные глаза. Было ясно, что дольше мне нельзя оставаться в том доме.

Но как же ускользнуть, ведь безжалостная особа призовет на помощь все силы неба и ада, чтобы отыскать меня в самом потаенном месте этого города. Я жалел, что в Тоскане нет пиратов, так как охотно бы попал в их лапы при условии, что они не выдадут меня вдове ни за какие деньги.

В конце концов превосходное красное вино помогло найти решение. Мне следует покинуть не только дом, но и город, хотя я не закончил изучение падающей башни. Главная трудность заключалась в том, чтобы перенести мои пожитки на вокзал, не вызвав подозрения у вдовы. Но от отчаяния мне пришла в голову гениальная идея, которую я рекомендую на случай трудностей, возникнут ли они у вас в жизни, в новеллах или в комедиях. В тот же вечер я купил чемодан и приказал доставить его в «Неттуно», где перепоручил верному мне человеку. Оставалось дождаться следующего дня.

Однако ночью меня подстерегало новое испытание, и очень серьезное. Только представьте, какой спектакль устроила Лукреция! Я быстро заснул в надежде на счастливое избавление. Но около полуночи меня разбудил яростный лай собачонки и внезапный свет. У моего изголовья стояла прекрасная вдова в довольно сомнительном одеянии. Вы смотрели «Сомнамбулу» или «Фра-Дьяволо»⁹? Видимо, от одной из этих опер у моей примадонны сохранился костюм, в котором она и предстала передо мной — белая нижняя рубашка с вышивкой. Ее волосы были распущены по красивым плечам, а лицо трагически искажено. «Что случилось?» — воскликнул я, приподнявшись. «Он явился ко мне, как живой, — прошептала она, — и все еще стоит у моей постели. Я чуть не умерла от страха и теперь не решусь войти обратно!» «Что за выдумки! — строго сказал я. — Это был сон, Лукреция. Ложитесь спать и оставьте меня в покое». «Нет, нет, — возразила она, — пойдемте со мной, и вы сами все увидите». Она порывисто схватила мою руку, недоставало только, чтобы она начала петь, как в театре. Но я рассердился не на шутку. «Хорошо, — ответил я, — сейчас встану и пойду с вами. Если призрак в самом деле стоит около вашей постели, я прогоню его. Но если я никого не обнаружу, то мне, к огромному сожалению, придется покинуть вас, Лукреция, ибо я питаю врожденную неприязнь к лунатикам». С этими словами я сделал вид, что встаю. Но вдова решила, что лучше прекратить спектакль. Тряхнув черными волосами, словно отказываясь от моего предложения, она махнула на прощание прекрасной белой ручкой и исчезла.

Несмотря на досаду, я от души рассмеялся, а затем заснул вновь. Но эта неприятная история, конечно, только укрепила мое решение тайно сбежать. Со дня на день ожидался приезд дяди, а кто знает, что она ему обо мне писала, и насколько «скомпрометированной» считает свою племянницу почтенный господин?

Утром я, как ни в чем не бывало, немного порисовал, а потом, когда улицы оживились, вышел из дома с небольшим свертком под мышкой, в котором была часть моих вещей, и направился к «Неттуно». Таким образом за первую половину дня я перенес все имущество, и когда напоследок упаковал в большой жестяной цилиндр чертежи и наброски, комната выглядела как обычно, поскольку я оставил коварному врагу в качестве трофеев старый чемодан, несколько пустых папок и туалетные принадлежности. Квартирная плата была внесена за месяц вперед.

Можете представить, как кружило мне голову чувство свободы по дороге в Специю. Я ощущал себя, словно бежавший из тюрьмы, где был приговорен к пожизненному «Ah sin’ all’ ore». Пейзаж за окном был великолепен, и в другое время я, без сомнения, расстроился бы, что быстро еду на поезде. Но если вы оставите позади навязчивую вдову, то любая поездка покажется медленной. Лишь приехав поздно вечером в Специю и остановившись в гостинице «Кро-че-ди-Мальто», я почувствовал себя в безопасности и со спокойным сердцем поужинал и заснул. В комнатке стоял маленький стол, на котором с трудом можно было написать полстранички. Но человеческая природа все-таки удивительна: он чрезвычайно понравился мне своей миниатюрностью и я не мог без страха вспомнить того великана, что завлек меня в сети Армиды¹⁰. На следующее утро я проснулся таким счастливым, каким не чувствовал себя уже несколько недель. Стоял чудесный день, светило яркое июньское солнце, а море было гладким как зеркало, так что я решил поплыть к старому гнезду рыбаков и пиратов — Портовенере, о котором мне много рассказывали друзья в Риме. Дул слабый встречный ветерок и старому лодочнику пришлось сесть за весла. Потребовалось два часа, чтобы обогнуть мыс, и вот перед нами показались залитые солнцем обветшалые дома, живописная церквушка и остров Палмария. Надеюсь, вы тоже посещали этот удивительный уголок земли. Не правда ли, кажется, будто находишься на одном из тех скалистых берегов Салернского залива, где жили еще потомки греческих колонистов. Все вокруг было так необычно, казалось, время остановилось. И я не верил собственным глазам, идя по единственной улочке мимо ткавших, певших и болтавших женщин, которые в одних рубашках с распущенными волосами сидели перед своими домами и глядели на меня, как на вышедшее из воды чудо морское. А какая великолепная растительность: заросли алоэ на развалинах бывшего бастиона, кактусы вперемешку с виноградом и оливой в садиках за серыми домами и гигантские смоковницы! После месяца скитаний по Тоскане это было как возвращение в рай. Я без устали блуждал по переулкам и, забравшись в старую церквушку, любовался сквозь пустые оконные проемы прибоем у невысоких скал. Потом лег в высокую траву в тени бастионной стены, глядя на проплывающие корабли. Казалось, именно так все и было тысячу лет назад, несмотря даже на клубы дыма, поднимавшиеся из труб парохода. Я настолько позабыл про настоящее, что недавнее приключение представлялось давно минувшим, и я даже не мог сразу припомнить имя вдовы.

В конце концов голод заставил меня спуститься в поселок, и, походив туда-сюда между двух домов с вывесками «гостиница» и «трактир», я выбрал последний, перед которым несколько солдат пили лимонад и играли в карты, предпочтя его гостинице, вокруг которой кишели матросы. Думаю, обстановка в обоих трактирах одинаково оставляла желать лучшего. Но добродушная хозяйка указала мне на лестницу, ведущую в «салон», пообещав через пять минут принести обед. Наверху, пока молчаливая хозяйская дочь накрывала на стол, я разглядывал висевшие на стенах картины в рамочках: несколько французских гравюр на стали из истории Поля и Виргинии¹¹, Мадонна с наклеенными золотыми сердечками и итальянские национальные святые: Кавур¹², Гарибальди¹³ и честный король¹⁴. Слева в комнате была еще одна дверь. Я машинально взялся за ручку, но вошедшая хозяйка испуганно стала делать знаки, чтобы я отошел от двери. Я извинился, сказав, что хотел узнать, нельзя ли здесь переночевать. «Нет, нет, поспешно ответила она, — комнаты нам самим нужны». Впрочем, меня не очень соблазняла мысль поселиться в прокуренном трактире. Я сел к столу и принялся за еду, которая, вопреки моим опасениям, оказалась неплохой. Мне подали нежную запеченную рыбу и вполне сносное вино, которое я после жаркого дня пил большими глотками. Как только передо мной поставили засохший бисквит и сухой инжир на десерт, я тут же за столом погрузился в крепкий послеобеденный сон.

Должно быть, я проспал несколько часов, как вдруг меня разбудили странные звуки. Открыв глаза, я прислушался. Кто-то играл на клавицимбале¹⁵, причем звук доносился из комнаты, в которую хозяйка запретила мне заходить.

Надеюсь, вы не станете упрекать меня за то, что мне стало любопытно и, подкравшись на цыпочках к двери, я заглянул в замочную скважину. Неужели только вы, господа писатели, имеете право давать волю любопытству в чужих краях? В таком случае нам, простым смертным, пришлось бы вообще сидеть дома. Но какая удача, что я решился на это шпионство! Хриплый мужской голос напевал какие-то куплеты, в которых я мог понять лишь отдельные слова. Старый инструмент стоял у противоположной стены, потому я поначалу видел только спину сидевшего за ним мужчины. Но вдруг он повернулся к лежащим на кровати нотам. Как вы думаете, кто это оказался?

— Неужели сумасшедший Тобиа Серези?

— Нет, гораздо удивительней! Я бы и сам не поверил, если бы не видел все собственными глазами: это был синьор Карло, муж вдовы!

— Невероятно! — сказал я. — Я склонен поверить, что такие видения вызвало вино или же что все было сном.

— Ошибаетесь, — продолжал он. — Слушайте дальше. Конечно, поначалу, я тоже решил, что грежу. Но лицо было точь-в-точь как на фотографии, висевшей над софой госпожи Лукреции.

— А как же уши? — не выдержал я.

— Их я не мог видеть. Волосы, не стриженные уже несколько месяцев, свешивались до самых плеч. Наверное, от изумления я неосторожно толкнул дверь. Потому что он неожиданно обернулся и спросил: «Это вы, синьора Беатриче?» — видимо, так звали хозяйку.

Так как я обнаружил себя, прятаться не имело смысла. Я сказал в замочную скважину, что это — друг, который хотел бы сказать ему несколько слов. Когда я назвал его по имени, то заметил, что он сильно испугался и, казалось, даже хотел отказать мне. Но что ему оставалось делать, раз его убежище было найдено? Он открыл дверь. Я никогда не забуду изумленный взгляд, которым он изучал меня. Наверное, так смотрел Лазарь после воскресения из мертвых. «Дорогой синьор Карло, — сказал я, — что вы приду-мали? Зачем вы заживо замуровали себя в этой лачуге, в то время как вся Пиза взволнована вашим исчезновением, а ваша бедная вдова не знает покоя ни днем ни ночью, так что она...»

«Что? — вскричал он. — Моя вдова? Разве моя жена не знает, что я жив и здоров?»

Я был рад, что он прервал меня, иначе мне пришлось бы, поступившись истиной, нарисовать портрет безутешной Лукреции. Я поведал ему о событиях в Пизе, умолчав, разумеется, о моих отношениях с любвеобильной особой, и признался, что жил в его доме. Когда же я дошел до склянок с ушами, он в возбуждении прервал меня: «Неслыханно! — и вцепился себе в волосы, так что у меня появилась наконец возможность убедиться, что оба уха у него на месте. — Как же я был позорно обманут! Какую Дурацкую роль меня заставили играть, и теперь надо мною будут потешаться до самой смерти!» Он еще долго кричал и топал ногами, но, остыв, присел на кровать и рассказал мне начало этой трагикомичной истории.

Он посчитал меня своим другом и не пытался ничего скрывать или приукрашивать. Он познакомился с Лукрецией в театре и влюбился в ее красоту с той же силой, с какой возненавидел ее пение. Она безнадежно фальшивила, так что ее выступления были пыткой для слуха, но отрадой для глаз. Он даже признался, что абсолютно убежден в том, что несчастный Тобиа Серези потерял рассудок после того, как ему пришлось целую зиму петь дуэтом с Лукрецией. Карло решил увести ее со сцены, женившись на ней. Но к сожалению, даже семейное счастье и обязанности супруги и матери не смогли заглушить роковой талант. А вдобавок ее любовь ко всяким шумным домашним животным, непрестанные крики детей, — одним словом, его нервы так расшатались, что он не мог больше думать о музыке. Хотя Лукреция делала все, чтобы угодить мужу, но его слух был так воспален, что ему уже казалось, будто она даже чихает фальшиво. В конце концов он поехал отдохнуть в Неаполь, где вскоре вновь смог заняться любимой работой в загородном домике школьного друга, ныне — врача. Более того, он повстречал поэта, который написал либретто для оперы. Ему нужны были спокойные полгода, чтобы сочинить великое произведение, которое сделает его знаменитым. Но тут стали приходить нетерпеливые письма молодой жены. Она так скучала, что готова была бросить на произвол судьбы дом, детей и поехать на поиски драгоценного мужа. «Она была на это способна, — вздохнул Карло, — потому что не представляла себе жизни без меня, а ее ревность была, пожалуй, наименьшим злом в нашей семейной жизни». В этом бедственном положении он обратился за советом к другу, который искренне желал Карло творческого успеха. «Положись на меня! — ответил тот. — Обещаю, что она не будет тебя беспокоить до окончания работы. Но ты не должен ни писать ей, ни видеться с кем-нибудь, кто сможет ей рассказать о тебе. При этом условии я устрою все самым наилучшим для вас образом». Синьор Карло, не задумываясь, согласился на все. Зимой он завершил наброски оперы. Его друг каждый месяц посылал ему деньги и писал, что жена и дети чувствуют себя хорошо и передают ему приветы. Когда же дело дошло до написания полной партитуры, что невозможно было сделать без инструмента, он поселился в Портовенере, куда из Специи перевезли старое фортепьяно. Он живет здесь уже пять месяцев в полном покое. Еще неделя, и будет готов финал последнего акта. Но вот он с ужасом узнает, что друг самым беззастенчивым образом воспользовался его доверчивостью и устроил фаре, который сделает его, Карло, всеобщим посмешищем, причем именно сейчас, когда он уже стоит на пороге славы.

«Возьмите себя в руки, — обратился я к нему, стараясь не рассмеяться. — Ничего страшного не случилось. Об этих бесхозных ушах, которые ваш друг, должно быть, отрезал у какого-то бездыханного господина, не знает почти никто. Ваша скорбящая жена показывала их лишь немногим избранным. А в остальном — достойно похвалы, что счастливый отец семейства бежит от шумных детей и канареек, дабы в тиши создать бессмертное произведение. Пожалуй, сейчас наилучшее время для возвращения, ведь вашу прекрасную жену, как Пенелопу осаждают женихи, и если вы и дальше будете оставаться мертвым...»

«Постойте, — он испуганно схватил меня за руку. — Уж не хотите ли вы сказать...»

«Ни в коей мере, — поспешно продолжал я. — Ничего, что могло бы бросить тень на вашу честь. Никто во всей Пизе не сможет сказать плохого о вашей супруге, и она с чистой совестью уступила мне одну из ненужных ей более комнат. В Германии у меня осталась невеста, и я даю честное слово, что в Пизе меня занимали вовсе не любовные приключения».

Пристальный взгляд синьора Карло говорил о том, что былая страсть еще не совеем угасла. Но когда я рассказал ему о моей книге про падающие башни, он успокоился, поняв, что имеет дело с законченным глупцом. «Я хочу вам верить, — сказал он, — но посоветуйте, что мне сейчас делать? Я всю жизнь был непрактичным человеком и занимался лишь своим искусством».

«Знаете что, — ответил я, — я поеду в Пизу и подготовлю вашу жену. А то, если вы вдруг возникнете на пороге, нежное создание может до смерти перепугаться или, по меньшей мере, потерять сознание. Тем временем вы положете в чемодан ваши ноты и завтра же отправитесь следом за мной».

Композитор, все еще сидевший с понурым видом, счел это решение самым подходящим, и мы вскоре попрощались. Заплатив за обед, я пошел по узкой улочке к пристани. Уже смеркалось, и наконец-то стало прохладно. Я думал об этом невероятном розыгрыше и поражался тому, как хорошо разбирался в людях друг синьора Карло. Было очевидно, что никакими другими средствами невозможно было заставить Лукрецию на десять месяцев расстаться с мужем. Но самым приятным для меня, несомненно, было предчувствие того злорадства, с каким я переступлю порог пизанской квартиры, вновь став свободным человеком, который под сенью падающей башни может безбоязненно слушать «Ah sin’ all’ ore».

Я уже начал искать на пристани лодочника, как увидел идущую навстречу даму под вуалью, которая при виде меня слабо вскрикнула. Продолжая думать о Пизе, я не обратил на нее внимания. Внезапно она схватила меня за руку, откинула вуаль и воскликнула: «Ах, изменник, думаете и здесь сбежать от меня?»

Можете представить себе мой испуг. «Лукреция!» — я был не в силах сказать еще что-нибудь, ибо сразу понял, как осложнила она все своей «находчивостью». Как вам это нравится? Решительная вдова поехала, желая на суше или на море отыскать меня. «Ради всего святого! — воскликнул я наконец и в смущении увлек ее в тень от стены. — Что вдруг пришло вам в голову, Лукреция? Вы же понимаете...» — «О, Фердинандо, — перебила она меня с патетичным жестом, — я бегу к вам за помощью! Дядя вернулся из Флоренции. В ярости он поклялся убить меня, если чужеземец, который вкрался ко мне в доверие за его спиной, не восстановит мою честь и не поступит, как подобает настоящему мужчине. Напрасно тетя пыталась смягчить его, он ни о чем не желал слышать, повторяя, что отыщет вас и потребует удовлетворения либо убьет, как разбойника. Что было делать мне, несчастной? Слезами и уговорами я вымолила три дня сроку, ибо внутренний голос подсказывал мне, что я сумею найти вас. В «Неттуно» я узнала, что вы поехали в Специю, а там видели, как вы отплывали в Портовенере. И вот, Фердинандо...»

«Вы появились, как будто специально, — сказал я. — Именно сейчас я собирался к вам в Пизу с известием, что вашему вдовству пришел конец».

«Правда? Это чудесно, поспешим же обратно. Я знала, что вы не стали бы компрометировать одинокую женщину, если бы ваши планы не были бы серьезны».

«Подождите, — остановил я ее. — Вам еще не все известно. Мертвые иногда оживают. Ваш благоверный сидит в трактире и шлет вам поклоны. Он жив, здоров и оба его уха в целости и сохранности».

Теперь настал ее черед онеметь. Она уставилась на меня так, словно я рассказывал ей сказку из «Тысяча и одной ночи». Не теряя времени, я вкратце поведал все, что сам знал. «А в доказательство того, что я всегда желал вам только добра, — произнес я под конец, — советую сейчас же пойти к мужу и сказать, что до вас дошел слух, будто он в Портовенере, и вы поспешили сюда. Этот человек любит вас и поверит вашему рассказу. Черкните несколько строчек дяде, чтобы успокоить его. Если опасаетесь соседских пересудов, то устройте себе небольшое свадебное путешествие, а когда вернетесь, сплетники уже умолкнут. Разумеется, на мою скромность вы можете положиться. Я буду вам вечно признателен за то, что вы посчитали меня достойной заменой вашего замечательного мужа».

Было забавно наблюдать, как во время этого наставления на ее лице отражалась целая гамма чувств. Но самой выразительной была маска церемонной вежливости, которую она надела, успокоившись под влиянием моих слов. «Ну ладно, — произнесла она. — Желаю вам приятного путешествия!» Она милостиво махнула рукой, давая понять, что я могу уходить. Затем набросила вуаль и горделиво пошла по переулку на встречу с дорогим Карло. Не сомневаюсь, что она очень нежно приветствовала и очень непринужденно обманула его. О женщины! Самыми великодушными, изобретательными и очаровательными они бывают, когда у них нечисто на душе!

— Такова моя история о пизанской вдове, — сказал сосед, закурив новую сигару. — Что скажете? Годится для новеллы?

— Да хранят меня небеса! — воскликнул я. — Так я себя порядком «скомпрометирую». Да и какой немецкий читатель поверит такой невероятной истории?

— Может быть, — отозвался он. — Но в этом виноваты вы сами. Вы же постоянно пишете, будто женщины по ту сторону Альп (мы тем временем уже оставили позади Мон-Сени и спускались к Савойе) сделаны из другого теста и совершенно отличаются от прекрасного пола в Германии. Разве эта история не могла бы приключиться в нашем дорогом отечестве?

— Что? — в изумлении воскликнул я. — Вы серьезно полагаете....

— Пожалуй, за исключением истории с ушами, — невозмутимо заявил он. — У нас, слава Богу, полиция хорошо следит за порядком, и мошенники отрезают в крайнем случае кошельки. Но что касается вдов...

В этот момент дилижанс остановился у станционной гостиницы, нам пришлось выйти и прервать разговор, который мог принять весьма рискованный оборот.

1865г.

¹ Лаурелла — героиня новеллы Пауля Хейзе «Строптивая», Аннина— героиня новеллы «Девушка из Треппи», страстные и самоотверженные Натуры.

² «Норма» (1831) — опера итальянского композитора Винченцо Беллини (1801 — 1835). «Ah sin’ all ore all’ ore estreme» (ит.) — «Ах, до самого последнего часа...»

³ Per gli uomini (ит.) — для человека (мужчины).

⁴ Омфала — в греческой мифологии царица Лидии, к которой Геракл был отдан в рабство. Она заставляла героя надевать женские одежды и работать вместе со служанками.

⁵ Итальянское национальное блюдо.

⁶ Лунгарно — набережная реки Арно.

⁷ Лукреция — в римской истории добродетельная супруга Л.Тарквиния Коллатина, лишившая себя жизни, когда ее обесчестил сын последнего римского императора.

⁸ Кантилена (итал.) — напевная, плавная мелодия.

⁹ «Сомнамбула» («Невеста-лунатик») (1831) — опера Винченцо Беллини. «Фра-Дьяволо» (1830) — опера французского композитора Франсуа Обера (1782 - 1871).

¹⁰ Армида — царевна-волшебница из поэмы Т.Тассо (1544 — 1595) «Освобожденный Иерусалим».

¹¹ Герои французского сентиментального романа «Поль и Виргиния» (1788) Жака Анри Бернардена де Сен-Пьера (1737 — 1814).

¹² Кавур, Камилло Бенсо (1810 — 1861) — лидер либерального крыла национально-освободительного движения Рисорджименто, после объединения Италии (1861) глава правительства.

¹³ Гарибальди, Джузеппе (1807 — 1882) — один из лидеров революционно-демократического крыла Рисорджименто.

¹⁴ Виктор Эммануил II (1820 — 1878), король Сардинии в 1849 — 1861 гг., первый король объединенной Италии с 1861 г.

¹⁵ Клавицимбал — название клавесина в Италии.

Биография

Новеллы

• L' arrabiata (Строптивая)
• Марион
• Пизанская вдова
• Последний кентавр

Критика

• Бидермейерская доминанта «дом» в новеллистике и поэзии Пауля Хейзе
• Идейно-художественное своеобразие поэтической новеллы Пауля Хейзе «Урика»
• Пауль Хейзе и И. С. Тургенев
• Поэтика «итальянских» новелл П. Хейзе
• Ретроспективная композиция в новеллах Пауля Хейзе
• Теория новеллы в творчестве Пауля Хейзе