Гертруда Стайн. Три жизни
(Отрывок)
Добрая Анна
Часть I
Бриджпойнтские торговцы вздрагивали, услышав «мисс Матильда», потому что это имя неизменно позволяло доброй Анне одерживать над ними верх.
В самых строгих магазинах, где на все одна цена, продавцы понимали, что могут сделать небольшую скидку, когда добрая Анна с чувством говорила, что «мисс Матильда» не может платить такие деньги, и что она купит то же самое дешевле «у Линдхаймов».
К Линдхаймам Анна любила ходить больше всего, потому что у них были дни сниженных цен, когда муку и сахар продавали дешевле на четверть цента за фунт, а еще тамошние заведующие отделами все были ее друзья и всегда умудрялись разойтись с ней по сниженной цене, даже в обычные дни.
Жизнь у Анны была тяжелая и многотрудная.
Анна управлялась у мисс Матильды считай что со всем домом. Это был смешной маленький домик, их таких стояла целая шеренга одинаковых, в ряд, как костяшки домино, которые выстраивают дети, чтобы потом уронить их все дружка за дружкой, потому что выстроили эти дома вдоль по улице в том месте, где улица резко шла под горку. Это были смешные маленькие домики с красными кирпичными фасадами и высокими белыми крылечками.
Этот маленький дом всегда был полон мисс Матильдой, младшей прислугой, приблудными собаками и кошками и Анниным голосом, который с утра до вечера нудел, ворчал и распоряжался по хозяйству.
— Салли! Вот, на минуту тебя оставишь без присмотра, и ты уже опять у двери, конечно, там ведь мясников мальчишка идет по улице, а мисс Матильда зовет, не дозовется, чтобы ей принесли туфли. Я что, сама должна все делать, пока ты слоняешься из угла в угол, и бог знает, что у тебя только в голове? Если бы я каждую минуту за тобой не приглядывала, ты бы вообще все на свете забывала, и мне пришлось бы волочь на себе весь дом, а, между прочим, когда ты сюда ко мне явилась, обтрепанная была, как ворона, и грязная, как шавка подзаборная. Иди сию же секунду и отыщи мисс Матильде ее туфли, куда там ты их утром задевала.
— Питер! — И голос у нее становился еще тоном выше. — Питер! — А Питер был самой молодой и самой ее любимой из здешних собак. — Питер, если ты сейчас же не оставишь Малышку в покое, — Малышка была старая слепая сучка терьера, которую Анна любила вот уже много лет подряд. — Питер, если ты сейчас же не оставишь Малышку в покое, я возьму плетку и отстегаю тебя, бесстыжий ты пес.
У доброй Анны были высокие идеальные представления о собачьей добропорядочности и дисциплине. Трем постоянным здешним собакам, той троице, которая всегда жила с Анной, Питеру, старой Малышке и маленькому лохматому Шарику, который вечно подпрыгивал чуть не на метр от пола просто от хорошего настроения, а также множеству временных постояльцев, множеству приблудных псин, которым Анна давала хлеб и кров, пока не находила им постоянных хозяев, приходилось следовать строгим правилам поведения и никогда не покушаться друг на друга.
Однажды в семье случилось постыдное несчастье. Маленькая приблудная сучка терьера, которой Анна уже успела найти постоянных хозяев, внезапно ощенилась целым выводком. Новые хозяева были совершенно уверены в том, что их Лиска близко не зналась ни с одним псом с тех пор, как поселилась у них в доме. Добрая Анна со всей решительностью утверждала, что ни Питер, ни Шарик здесь ни при чем, и так горячо на этом настаивала, что Лискины хозяева в конечном счете уверовали, что если им кого и стоит во всем винить, то исключительно самих себя и собственную невнимательность.
— Ты скверный пес, — сказала Анна Питеру тем же вечером, — скверный ты пес.
— Отец этих щенков — наш Питер, — объяснила добрая Анна мисс Матильде, — и похожи они на него как две капли воды, а бедная маленькая Лиска, как мне ее жалко, они такие огромные, что она, бедняжка, чуть не померла, но, мисс Матильда, не могла же я признаться этим людям в том, что наш Питер — такая бесстыжая псина.
Время от времени и у Питера, и у Шарика, и еще у некоторых приблудных псов случались дурные мысли. В такие времена хлопот у Анны прибавлялось, она бранила их пуще обычного, а когда ей приходилось выходить из дома, тщательно следила за тем, чтобы бесстыжие собаки были заперты в разных комнатах, как можно дальше друг от друга. Порой, нарочно для того, чтобы посмотреть, как к ним пристает хорошее воспитание, Анна ненадолго выходила из комнаты и оставляла собак совсем одних, а потом внезапно открывала дверь и заходила в комнату. Все собаки, у которых на уме были дурные мысли, разбегались по своим местам, едва услышав, как она коснулась дверной ручки, и уныло сидели каждая в своем углу, как компания нашкодивших детишек, у которых отобрали ворованный сахар.
Невинная слепая старая Малышка была единственной собакой, которая, даже будучи собакой, умела сохранять чувство собственного достоинства.
Сами видите, что жизнь у Анны была тяжелая и многотрудная.
Добрая Анна была маленькая и худенькая, и она была немка, в эту пору примерно сорока лет от роду. Лицо у нее было изможденное, щеки впалые, линия рта прямая и твердая, а глаза светло-голубые и очень яркие. Иногда они метали молнии, иногда лучились добродушным юмором, но взгляд у них всегда был острый и ясный.
Голос у нее был приятный, когда она рассказывала истории про скверного Питера, или про Малышку, или про крошку Шарика. Голос у нее был высокий и пронзительный, когда она кричала на извозчиков или на других дурных людей, и объясняла, чего она желает, чтобы с ними вышло, когда видела, как они бьют лошадь или, там, пнули, например, собаку. Она не была членом какого-то специального общества, которое могло бы принять против них меры, и со всей прямотой говорила об этом, но сам ее пронзительный голос и яростно сверкающие глаза, и еще ее по-немецки резковатая английская речь сперва пугали их, а потом вгоняли в краску. А еще они знали, что все полицейские в округе — сплошь ее друзья. Полицейские уважали мисс Анни, как они ее называли, и слушались ее, и всегда были готовы откликнуться на любую жалобу с ее стороны.
Вот уже пять лет как Анна управлялась с маленьким домиком мисс Матильды. За эти пять лет в доме сменились четыре младшие прислуги.
Первой была хорошенькая, жизнерадостная ирландка. Анна брала ее на работу поперек души. Но прислугой Лиззи оказалась послушной, всегда и всем была довольна, и через какое-то время Анна даже начала было в нее верить. Но длилось это недолго. Хорошенькая, жизнерадостная Лиззи в один прекрасный день просто-напросто исчезла, не оставив даже записки, исчезла вместе со всеми своими вещами и больше не вернулась.
На смену хорошенькой, жизнерадостной Лиззи пришла меланхолическая Молли.
Молли родилась в Америке, но родители у нее были немцы. Все ее родственники или умерли давным-давно, или куда-то уехали. Молли всегда была одна. Она была смуглая дылда с нездоровым цветом лица и жидкими волосенками, она постоянно кашляла, у нее был дурной характер, и еще она все время ругалась ужасными и невозможными словами.
Анне все это выносить было довольно трудно, хотя она довольно долго терпела Молли в доме, просто по доброте душевной. Кухня была — настоящее поле брани, и так изо дня в день. Анна бранилась, Молли божилась как ненормальная, а потом мисс Матильда изо всех сил хлопала дверью, просто чтобы показать, что ей тоже все слышно.
В конце концов, Анне пришлось сдаться.
— Я вас прошу, мисс Матильда, может, хоть вы поговорите с Молли, — сказала Анна, — а то у меня с ней уже никаких сил больше нет. Я ее браню, а она как будто и не слышит, а потом такое начинает говорить, что я, честное слово, просто боюсь. Вас она любит, мисс Матильда, пожалуйста, устройте вы ей выволочку хотя бы разок.
— Что ты, Анна, — воскликнула бедная мисс Матильда, — да я и не могу, и не хочу!
И эта большая, жизнерадостная, но трусоватая по сути женщина пришла просто в ужас от такой перспективы.
— Но ведь так надо, мисс Матильда, я вас умоляю! — сказала Анна.
Мисс Матильда никогда в жизни не умела и не хотела браниться.
— Но ведь так надо, мисс Матильда, я вас умоляю! — сказала Анна.
Мисс Матильда каждый день откладывала выволочку на потом, всякий раз надеясь, что Анна как-нибудь стерпится с Молли и все пойдет на лад. Но на лад ничего не шло, и, в конце концов, мисс Матильда поняла, что без выволочки просто не обойтись.
Добрая Анна и мисс Матильда договорились между собой, что Анны не будет в доме, когда мисс Матильда устроит Молли выволочку. На следующий день, когда у Анны был свободный вечер, мисс Матильда решила не откладывать дела в долгий ящик и спустилась на кухню.
Молли сидела в маленькой кухоньке, поставив локти на стол. Она была высокая девушка с нездоровым цветом лица, двадцати трех лет от роду, по природе неряшливая и беспечная — но Анна воспитала в ней безупречную аккуратность. Желтовато-коричневое платье и серый фартук в клеточку подчеркивали общий меланхолический настрой ее фигуры, длинной и унылой. «О, Господи!» — сказала про себя мисс Матильда, подходя к ней.
— Молли, я хочу поговорить с тобой о твоем поведении по отношению к Анне! — И тут Молли совсем уронила голову на руки и принялась плакать.
— Ох! Ох! — застонала мисс Матильда.
— Это все Анна виновата, во всем, — проговорила, наконец, Молли дрожащим голосом. — А я так стараюсь, так стараюсь.
— Я знаю, что на Анну часто не угодишь, — начала мисс Матильда с ощущением, что она что-то делает не так, но потом собралась и вспомнила, зачем она сюда пришла, — но ты, Молли, не должна забывать, что она все это делает для твоей же пользы, и что она к тебе очень добра.
— Не нужна мне ее доброта, — сквозь плач сказала Молли, — вот если бы вы мне сами говорили, мисс Матильда, что нужно делать, тогда все было бы в порядке. Ненавижу я эту мисс Анни.
— Так дело не пойдет, Молли, — твердо сказала мисс Матильда самым глубоким, самым уверенным своим тоном, — Анна на кухне главная, и тебе придется либо слушаться ее, либо уйти.
— Не хочу я от вас уходить, — возопила меланхолическая Молли.
— Ну, что ж, Молли, тогда тебе придется взять себя в руки и очень постараться, — ответила мисс Матильда, и, стараясь, чтобы вид у нее был как можно более суровый, спиной вперед быстро-быстро отступила из кухни.
— Ох! Ох! — стонала мисс Матильда, поднимаясь вверх по лестнице.
Все попытки мисс Матильды наладить мир на кухне, где служанки постоянно ссорились, по большому счету, ни к чему не привели. Прошло совсем немного времени, и между ними снова началась война.
В конечном счете, было принято решение, что Молли должна уйти. Молли ушла и устроилась работать на фабрику в городе, а жить стала у одной пожилой женщины в самых городских трущобах, а женщина эта, по словам Анны, была особа та еще.
У Анны вечно было тяжко на душе при мысли о том, как сложилась судьба Молли. Иногда они виделись, иногда ей про нее рассказывали. Молли все болела, и кашель у нее стал хуже, а эта пожилая женщина и в самом деле была особа еще та.
После года такой нездоровой жизни, Молли стала совсем плохая. И тогда Анна опять взяла ее под свою опеку. Она забрала ее с работы и от той женщины, где она жила, и устроила в больницу отлежаться, покуда ей не станет лучше. Потом она подыскала ей место за городом, нянькой при маленькой девочке, и Молли, наконец, была устроена и всем довольна.
У Молли поначалу настоящих преемниц не было. Через несколько месяцев, с наступлением лета, мисс Матильда собиралась уехать, и тогда Анне вполне хватит старой Кати, которая будет приходить каждый день и помогать ей по хозяйству.
Старая Кати была толстой, некрасивой, невысокой и грубой, она была старуха-немка, и у нее была очень странная коверканная англо-немецкая речь, какой больше ни у кого, кроме нее, не было. Анна устала от бессмысленных попыток привить молодому поколению понятия о том, что можно и чего нельзя, а грубая старая Кати никогда не огрызалась в ответ и никогда не пыталась делать по-своему. Никакие нагоняи, никакие обиды даже следа не оставляли на ее грубой и заматерелой крестьянской шкуре. Когда от нее ожидали ответа, она только и говорила вечное свое «Хорошо, мисс Анни», а кроме этого практически вообще ничего не говорила.
— Старая Кати — она всего-то навсего грубая старая женщина, мисс Матильда, — говорила Анна — но я, наверное, лучше ее здесь при себе оставлю. Работать она умеет, и хлопот с ней не будет никаких, не то что с этой Молли, целыми днями.
У Анны всегда появлялось веселое чувство, когда она слышала, как чудно говорит по-английски эта старая Кати, какая у нее по-крестьянски грубая речь, и бесконечные «з» в начале слова, и такой забавный невоспитанный крестьянский юмор. Анна просто не могла позволить Кати подавать на стол — старая Кати была для этого слишком грубо слеплена, от природы, из больших таких комьев чернозема, — так что Анне приходилось все делать самой, а она этого никогда не любила, но даже и при этом простая грубая старуха была куда лучше, чем вся эта зеленая молодежь.
Те несколько месяцев, что остались до наступления лета, прошли очень гладко. Мисс Матильда каждое лето уезжала через океан, и несколько месяцев ее не было. Когда и этим летом она тоже уехала, старая Кати очень переживала, и в тот день, когда мисс Матильда уехала, старая Кати плакала несколько часов подряд. Сами видите, что старая Кати была натура простая, неотесанная, крестьянская и от сохи. Она так и стояла на белом каменном крылечке маленького домика из красного кирпича, и голова у нее была квадратная, унылая и плотно облепленная тонкой, смуглой, задубелой кожей и редкими, сальными, вьющимися волосенками, и фигура чуть скошена на правый бок, в синем полосатом бумажном платье, таком всегда чистеньком и свежевыстиранном, но на вид все равно шероховатом и грубом, — так и стояла на крылечке, покуда Анна не завела ее в дом, а она все всхлипывала, и утирала фартуком лицо, и издавала чудные такие гортанные прерывистые стоны.
Когда в начале осени мисс Матильда вернулась обратно в свой дом, старой Кати там уже не было.
— Мне даже и в голову не могло прийти, мисс Матильда, что старая Кати сможет так с нами поступить, — сказала Анна, — она же так убивалась, когда вы уехали, и я заплатила ей вперед за целое лето, но они, похоже, все одним миром мазаны, мисс Матильда, ни одной нельзя доверять, ни на грош. Вы же сами знаете, что Кати говорила, как она вас любит, мисс Матильда, и столько времени на этот счет разорялась, когда вы уехали, и потом вела себя лучше не бывает и работала тоже на славу, покуда в самой середине лета я не заболела, и тут она уехала, и оставила меня совсем одну, а она нашла себе место за городом, где ей пообещали платить немного больше. И даже ни слова не сказала, представляете, мисс Матильда, а просто уехала и оставила меня совсем больную, после этого кошмарно жаркого лета, которое у нас тут стояло, и после всего того, что мы для нее сделали, когда ей некуда было податься, а я-то все лето самые лучшие кусочки ей подкладывала, от себя, можно сказать, отрывала. Мисс Матильда, ни единая из них из всех даже понятия не имеет, что значит для девушки добропорядочное поведение, ни единая из них из всех.
Про старую Кати больше никто ничего не слышал.
После этого несколько месяцев вопрос насчет младшей прислуги так и висел нерешенным. Много кто приходил, и много кто уходил, но подходящей так и не нашлось. В конце концов, Анна услышала про Салли.
Салли было шестнадцать лет, и она была самая старшая в семье, где кроме нее было еще десять детей. За Салли следом они шли все мельче и мельче, и никто не сидел дома, потому что все зарабатывали на хлеб, если, конечно, не считать самых мелких.
Салли была хорошенькая блондинка, и всегда улыбалась, и она была немка, бестолковая и немного туповатая. У них в семье, чем мельче были дети, тем способнее. Самая умненькая у них была малышка лет десяти. Она работала на полный день у одной семейной пары, которая держала салун; так вот она у них мыла посуду и получала достойную поденную плату, а младше нее у них была еще одна девочка. Эта выполняла всю работу по дому у одного доктора, холостяка. Все-все делала, всю домашнюю работу, и каждую неделю получала свои честные восемь центов. Анна всякий раз возмущалась, когда ей рассказывали эту историю.
— Мне кажется, мисс Матильда, что центов десять он уж во всяком случае должен ей платить. Восемь центов — такая жалкая сумма, а она ведь делает для него всю работу по дому, да еще такая умница, не то что наша дуреха Салли. Салли никогда бы ничему как следует не научилась, если бы я ее не пилила день и ночь, хотя, в общем, Салли девушка славная, у меня к ней душа лежит, и толк из нее будет.
Салли была добрая и послушная немецкая девочка. Она никогда ничего не говорила Анне поперек, и не огрызалась, совсем как Питер, старушка Малышка или крошка Шарик, и хотя в доме вечно звучал резкий Аннин голос, хотя она все время пыталась хоть кого-нибудь, да усовестить, хоть кому-нибудь, да устроить нагоняй, в целом на кухне царили мир и спокойствие.
Анна была теперь для Салли прямо как мать, как добрая и твердая немецкая мать, которая следит за каждым шагом дочери и выговаривает ей за всякую мелочь, чтобы удержать от неверных шагов. Те искушения, которые подстерегали Салли, и те проступки, которые она совершала, имели много общего с проступками и искушениями, свойственными оболтусу Питеру и жизнерадостному крошке Шарику, и всех троих Анна держала в ежовых рукавицах одними и теми же способами.
Главным недостатком Салли, помимо того, что она вечно все забывала и никогда не отмывала руки дочиста, прежде чем подавать на стол, был мясников мальчишка.
Этот мясников мальчишка был юноша довольно неприятный. И вот над Салли начала сгущаться тень подозрения, что она проводит те вечера, когда у Анны выходной и ее нет дома, в обществе этого скверного мальчишки.
— Салли такая хорошенькая, мисс Матильда, — говорила Анна, — и такая уж она бестолковая, и такая глупая, и все-то норовит надеть красный жакет, и волосы себе накудривает утюгом, смех один, да и только, вот я ей и говорю, что если бы она хоть раз отмыла руки как следует, так это было бы куда лучше, чем целыми днями расфуфыриваться ради этого мальчишки, но только нынешней молодежи, ей хоть кол на голове теши, мисс Матильда. Салли хорошая девочка, но мне приходится все время за ней приглядывать.
Тень подозрения сгущалась над Салли все сильнее и сильнее: что те вечера, когда у Анны выходной, она проводит с этим мальчишкой, на кухне. Однажды утром голос у Анны взвился пуще обычного.
— Салли, это не тот банан, который я вчера купила в дом для мисс Матильды, ей на завтрак, а ты сегодня с утра пораньше куда-то выходила из дому, что ты делала на улице?
— Ничего, мисс Анни, просто вышла воздухом подышать, вот и все, а банан тот же самый, нет, правда, он самый, мисс Анни.
— Салли, как ты можешь так говорить после того, что я для тебя сделала, и мисс Матильда тоже к тебе прямо как к дочери родной. Никаких бананов с такими вот пятнышками я вчера домой не приносила. Я тебя насквозь вижу, ведь приходил к тебе вчера этот твой мальчишка, и слопал его, пока меня не было, а ты сегодня утром пошла и купила другой. Только не ври мне, Салли.
Салли поначалу напрочь все отрицала, но потом сдалась и сказала, что мальчишка был, и, когда услышал, как пришла Анна и ключ проворачивается в замке, то схватил банан со стола и убежал.
— Но я теперь ни за что его больше сюда не впущу, мисс Анни, вот честное вам слово, — сказала Салли.
И на несколько недель все успокоилось, а потом Салли с ее дурацкой простотой снова начала по вечерам наряжаться в красный жакет, нацеплять свои цацки и палить волосы утюгом.
Как-то раз, роскошным вечером в самом начале весны, мисс Матильда стояла на крылечке у распахнутой настежь двери, и ей было радостно на душе оттого что вечер выдался такой славный. И тут к дому подошла Анна, хотя этот вечер был у нее выходной.
— Не запирайте, пожалуйста, дверь, мисс Матильда, — тихим голосом сказала Анна, — не хочу, чтобы Салли знала, что я дома.
Анна тихо прокралась сквозь дом, к самой кухонной двери. Как только она коснулась дверной ручки, при одном этом звуке внутри раздался шум и грохот, и Салли сидела в кухне одна-одинешенька, но, вот ведь незадача, мясников мальчишка, убегая, забыл свое пальто.
Сами видите, что жизнь у Анны была тяжелая и многотрудная.
С мисс Матильдой у Анны тоже были свои трудности.
— И я, значит, работаю как проклятая, и работаю, и работаю, только чтобы сэкономить деньги, а потом вы идете и тратите их на всякие глупости, — причитала Анна, когда ее хозяйка, женщина большая и беззаботная, приходила домой с какой-нибудь фарфоровой безделушкой, гравюрой, а то иногда и с целой картиной, маслом, под мышкой.
— Но, послушай, Анна, как же ты не понимаешь, — возражала ей мисс Матильда, — если бы ты не экономила деньги, разве я смогла бы покупать все эти вещи, — и Анна таяла, и вид у нее делался довольный, пока она не узнавала, сколько это стоит, и не заламывала в ужасе руки.
— Ой, мисс Матильда, мисс Матильда, и вы отдали столько денег вот за это, а вам, между прочим, не в чем даже в люди выйти, и давно пора купить новое платье.
— Ну, может быть, я его себе и куплю, на следующий год, — жизнерадостно признавала свое полное поражение мисс Матильда.
— Если только мы до той поры доживем, мисс Матильда, — с мрачным видом отвечала Анна, — уж я-то прослежу, чтоб именно так вы и сделали.
Анна очень гордилась тем, сколько мисс Матильда всего знает и сколько у нее разных интересных вещей, но ей не нравилась, что мисс Матильда не следит за собой и всегда носит старые вещи.
— Как вы можете идти на званый обед в этом платье, мисс Матильда? — говорила ей Анна, встав как скала в проеме парадной двери. — Пойдите и наденьте то новое платье, которое так вам идет.
— Но, послушай, Анна, у меня совсем нет времени.
— Есть у вас время, а я поднимусь с вами наверх и помогу его надеть как следует, ну, пожалуйста, мисс Матильда, нельзя же идти на званый обед в этом платье, а на следующий год, если, конечно, мы до той поры доживем, я заставлю вас купить к нему еще и новую шляпку. Стыдно, мисс Матильда, в таком виде на люди показываться.
Бедной хозяйке только и оставалось вздыхать и делать так, как велено. По ее беззаботному, ленивому нраву ей было даже проще ни о чем лишний раз не задумываться, но иногда выносить все это ей становилось трудно, потому что из раза в раз ее отправляли наверх переодеваться, если только ей не удавалось пулей выскочить за дверь, пока Анна ее не заметила.
Жизнь у большой и ленивой мисс Матильды всегда была легкая и беззаботная, потому что Анна присматривала и заботилась и о ней самой, и о ее вещах и деньгах. Но, к сожалению, тот мир, в котором мы живем, далек от совершенства, и жизнерадостной мисс Матильде тоже порой приходилось с Анной не сладко.
Оно, конечно, очень приятно, когда за тебя все делают, но иногда бывает очень даже неприятно, когда тебе чего-то очень хочется прямо сейчас и ничего не выходит, потому что ты имел глупость не проговорить свои желания заранее. А еще мисс Матильда просто обожала отправляться в долгие и веселые прогулки пешком за город, уходить с бесшабашными друзьями бог знает в какие дали, между холмов и кукурузных полей, а там роскошные закаты, и кизил весь белый и сверкает отраженным лунным светом, и ясные звезды над головой, и воздух чист и будоражит кровь, и так неприятно вспоминать о том, как страшно будет злиться Анна, что она вернулась за полночь, хотя мисс Матильда и умоляла ее оставить сегодня все как есть и не ждать ее с горячим ужином наготове. А потом, когда вся веселая компания, то есть, мисс Матильда и ее приятели, переполненные чувством здоровой усталости, с кожей, чуть саднящей от свежего ветра, и с глазами, перед которыми все еще пляшут яркие солнечные зайчики, с приятной ломотой в суставах и роскошным чувством предвкушения приятной еды и ленивой неги после ужина в креслах, когда они все вместе подходили к ее маленькому домику — так вот, всей этой усталой компании, которая очень любила вкусную Аннину стряпню, было не слишком приятно оказаться перед запертой дверью, а потом стоять и теряться в догадках, не на сегодняшний ли вечер, по чистой случайности, приходится у Анны выходной, после чего основной массе гостей приходилось стоять, едва не падая от усталости, и ждать, пока мисс Матильда уговаривает Анну сменить гнев на милость, или же, в том случае, если Анна уже ушла, сама объясняет молодой и несмышленой Салли, как и чем кормить всю эту голодную ораву.
Подобные вещи иногда и впрямь бывало трудно переносить, и оттого порой с глубокой печалью мисс Матильда ловила себя на предательском чувстве соучастия всем этим жизнерадостным Лиззи, меланхолическим Молли, грубым старым Кати и глупышкам Салли.
Кроме того, были у мисс Матильды с Анной и другие трудности. Мисс Матильде приходилось буквально спасать свою Анну от множества подруг, которые в милой манере, свойственной простым людям, брали у нее в долг сэкономленные деньги, а потом вместо денег расплачивались обещаниями эти деньги вернуть.
У доброй Анны было множество довольно-таки чудных подруг, которыми она обзавелась за те двадцать лет, что прожила в Бриджпойнте, и мисс Матильде зачастую приходилось буквально спасать ее от них ото всех.
Часть II
Жизнь доброй Анны
Анна Федернер, то есть наша добрая Анна, происходила из крепкого южно-немецкого нижнего среднего класса.
Когда ей исполнилось семнадцать лет, она поступила в услужение в одну бюргерскую семью, в большом городе неподалеку от ее родного городка, но долго там не задержалась. Однажды хозяйка сказала своей подруге, что ее горничная — то есть Анна — проводит эту подругу до самого дома. Анна же считала себя прислугой за все, а никакой не горничной, и потому в ближайшее же время ушла от этих людей.
У Анны всегда было твердое патриархальное чувство того, что для девушки правильно, а что нет.
Никакие аргументы не могли ее заставить просидеть целый вечер в пустой гостиной, хотя ее просто наизнанку выворачивало от запаха краски, когда они решили привести в порядок кухню, и, как бы она не устала, она ни разу не согласилась присесть во время тех долгих разговоров, которые постоянно велись у них с мисс Матильдой. Девушка есть девушка, и вести себя должна, как подобает девушке, будь то в отношениях с хозяевами или в том, что касается еды.
Через некоторое время после того, как Анна ушла со службы, они с матерью предприняли поездку в Америку. Поехали они вторым классом, но поездка все равно получилась очень долгой и безотрадной. Мать у нее уже тогда болела чахоткой.
Они сошли на берег в симпатичном городке на крайнем юге, и там ее мать понемногу умерла.
Анна осталась одна и уехала в Бриджпойнт, где к тому времени уже успел обустроиться ее старший сводный брат. Этот брат был толстый, неуклюжий, добродушный немец, с целым букетом болезней, которые случаются, когда у человека лишний вес.
Он был булочник, и женатый, и дела у него шли совсем неплохо.
Анне брат, в общем, нравился, но она никогда и ни в чем от него не зависела.
Приехав в Бриджпойнт, она тут же устроилась в услужение к мисс Мэри Вадсмит.
Мисс Мэри Вадсмит была большая, светловолосая, беспомощная женщина, обремененная заботами о двух маленьких детях. Они остались ей от брата и его жены, которые оба умерли буквально через несколько месяцев один после другого.
Вскоре все ее домашнее хозяйство целиком легло на плечи Анны.
Анна всегда устраивалась к большим пышным женщинам, потому что они все ленивые, беззаботные и совсем беспомощные, так что все тяготы их существования непременно ложатся на плечи Анны, а ей только того и надо. Другие хозяева, кроме таких вот больших и беспомощных женщин, или, на крайний случай, мужчин, Анне были без надобности, потому что никакие другие не позволят тебе сделать из них людей совершенно свободных и беззаботных.
Анна от природы не очень любила детей, совсем не так, как, скажем, она любила собак и кошек, или больших и пышных хозяек. Ни к Эдгару, ни к Джейн Вадсмит она по-настоящему так и не привязалась. Мальчик, естественно, нравился ей больше, потому что мальчики охотней позволяют заботиться о себе, и чтобы их устраивали поудобней, и кормили вдоволь, а даже в самой маленькой девочке непременно натолкнешься на чисто женское, пусть даже едва заметное, противодействие, которое у девочек заложено в природе с самых малых лет.
Лето Вадсмиты проводили в каком-нибудь миленьком домике за городом, а на зимние месяцы перебирались в город, в большой гостиничный номер.
Постепенно заботы о принятии решений относительно переездов туда и обратно и мест, где можно будет поселиться на следующий сезон, и вообще все руководство этими перемещениями полностью перешло в руки Анны.
К тому времени, как малышка Джейн начала пробовать силы в чисто женском противодействии, Анна жила у мисс Мэри уже три года. Джейн была аккуратная, очень даже милая девчушка, хорошенькая и наделенная детским девичьим очарованием, с двумя тщательно заплетенными и уложенными вниз по спине беленькими косичками.
Мисс Мэри, так же как и Анна, от природы не очень любила детей, но эти двое были ей как-никак родственники, и она к ним привязалась и с готовностью подчинялась маленькой девочке, характер у которой был куда более сильный, и, к тому же, девочка и впрямь была само очарование. Анна всегда предпочитала ту грубоватую манеру, в которой можно обращаться с мальчиками, мисс Мэри же буквально таяла от ненавязчивой девичьей силы и ласковой девичьей властности.
Весной, когда все было готово к очередному переезду, мисс Мэри и Джейн вдвоем отправились в загородный дом, а Анна, закончив кое-какие городские дела, должна была последовать за ними через несколько дней, вместе с Эдгаром, у которого еще не начались каникулы.
Пока шла подготовка к лету, Джейн уже не раз и не два выказывала Анне свое несогласие с тем, как и что она делает, и все норовила сделать ей поперек. Маленькой Джейн было проще простого отдавать Анне самые неприятные распоряжения, и не от своего лица, а от лица мисс Мэри, большой, податливой, беспомощной мисс Мэри Вадсмит, которой никогда в жизни даже в голову бы не пришло отдавать Анне какие бы то ни было распоряжения.
Взгляд у Анны раз от раза делался все более колючим и жестким, и нижние зубы все сильнее выдвигались вперед и закусывали верхнюю губу, и все медленнее она проговаривала свое «Да, мисс Джейн» в ответ на быстрое «Ах, да, Анна! Мисс Мэри просила передать, что она хочет, чтобы то-то и то-то было сделано так-то и так-то!».
В день отъезда мисс Мэри уже усадили в экипаж.
— Ах, да, Анна! — воскликнула малышка Джейн, забежав обратно в дом. — Мисс Мэри просила передать, чтобы ты, когда поедешь, захватила с собой синие покрывала из ее комнаты и из моей.
Тело у Анны закостенело.
— Мы никогда не пользуемся ими летом, мисс Джейн, — низким голосом сказала она.
— Да, Анна, конечно, но мисс Мэри показалось, что это было бы очень мило, и она сказала мне, чтобы я передала тебе, чтобы ты ни в коем случае их не забыла, до свидания! — девчушка мячиком проскакала вниз по ступенькам и мигом вскочила в экипаж, который тут же тронулся с места.
Анна так и осталась стоять на крыльце, и глаза у нее были колючие и очень яркие и глядели жестко, а тело и лицо как будто закостенели от негодования. А потом она зашла обратно в дом и оглушительно захлопнула за собой дверь.
В следующие несколько дней жить с Анной под одной крышей было ой как непросто. Даже Малышка, новый щенок, любовь и гордость Аниного сердца, подарок от ее подруги, вдовы по имени миссис Лентман, — даже это умильное черно-пегое существо не могло не почувствовать обжигающего жара того пламени, которое бушевало у Анны в груди. А Эдгар, который так ждал этих нескольких дней, потому что для него они означали полную свободу и массу всяких вкусностей, — и то буквально места себе не находил под колючим Анниным взглядом.
Через два дня на третий Анна и Эдгар отправились в загородный дом Вадсмитов. Синие покрывала как лежали на своих местах в обеих комнатах, так и остались лежать на своих обычных местах.
Всю дорогу Эдгар сидел на козлах рядом с цветным кучером и правил лошадьми. Стояла ранняя южная весна. Поля и леса искрились влагой от недавних проливных дождей. Лошади медленно тащили экипаж вдоль по длинной дороге, вязкой от раскисшей глины и кочковатой от камней, специально набросанных кучками то здесь, то там, чтобы проезжие упряжки дробили их и втаптывали в землю. Вся как есть раскисшая весенняя земля была покрыта нежным пухом распускающихся цветов, листьев и папоротника. Верхушки деревьев сверкали ярко-красными и желтыми оттенками, ослепительно-белым и пышно-зеленым. Нижние слои воздуха были насквозь пропитаны дождевой влагой, над самой землей висела дымка, смешанная с голубоватым дымом от костров на голых весенних полях. А над всем этим царило прозрачное поднебесье, и пенье птиц, и радость оттого, что светит солнышко и дни становятся длиннее.
Томление и беспокойство, тепло и тяжесть, и чувство пробуждения, исходящее из самого нутра земли, которые всегда приходят вместе с ранней, отклекшей от влаги весной, в тех случаях, когда навстречу им в душе не поднимается ответная радостная лихорадка, всегда рождают чувство беспокойства, раздражения и злости.
Анну, которая одна-одинешенька тряслась в экипаже в ожидании все более близкого — с каждой пройденной милей — выяснения отношений с хозяйкой, все это тепло, и медлительный стук копыт, и ухабы, и пар, который поднимался над лошадиными спинами, и крики людей, зверей и птиц, и кипение новой жизни, буквально сводили с ума.
— Малышка! Если ты не будешь лежать тихо, честное слово, я тебя убью собственными руками. Просто невыносимо, честное слово.
Анне в те времена было лет двадцать семь, и она еще не была такая худая и изможденная. Острые костистые линии и углы ее тела были прикрыты округлой плотью, но в ясных голубых ее глазах у нее уже вовсю светились и характер, и чувство юмора, и даже худеть она уже понемногу начала — с нижней челюсти, которую слишком часто и сильно поджимала, когда ей что-то не нравилось.
В тот день, одна-одинешенька в кабине экипажа, она была вся как будто закостеневшая, и при этом дрожала с ног до головы от мучительных усилий ни в коем случае не дать слабину и настоять на своем.
Когда экипаж свернул к воротам Вадсмитов, навстречу выбежала крошка Джейн. Ей хватило одного-единственного взгляда на лицо Анны; про синие покрывала она даже словом не заикнулась.
Анна вышла из экипажа с Малышкой на руках. Она разгрузила все те вещи, которые привезла с собой, и экипаж уехал. Анна все оставила прямо на крыльце и пошла туда, где возле камина сидела мисс Мэри Вадсмит.
Мисс Мэри сидела в большом покойном кресле у огня. Все морщинки и впадинки кресла были заполнены ее мягким, расползающимся телом. Она была одета в утренний черный атласный халат, и рукава, чудовищно огромные, бугрились изнутри непропеченной массой ее мягкой податливой плоти. Она всегда так сидела, большая, беспомощная, добрая. У нее было белое, мягкое, миловидное лицо со славными, пустыми, серо-голубыми глазами и тяжелые сонные веки.
За спиной у мисс Мэри стояла крошка Джейн, которая тут же стала вся такая нервная и дерганая, как только увидела, что в комнату входит Анна.
— Мисс Мэри, — начала Анна. Она остановилась прямо в дверном проеме, тело и лицо у нее были как деревянные оттого, что приходилось все время сдерживаться, зубы плотно стиснуты, а в прозрачных, блекло-голубых глазах сверкали ослепительно белые искры.
В самой ее повадке было странное кокетство, происходящее от ярости и страха, и скованность, и сдержанность, и многозначительные полужесты под застывшей поверхностью железного самоконтроля, все те забавные способы, которыми страсти пытаются всем скопом пробиться на поверхность.
— Мисс Мэри, — слова у нее выговаривались медленно и трудно, как будто рывками, но неизменно ровным и твердым голосом. — Мисс Мэри, я так больше работать не могу. Если вы мне говорите что-то сделать, я иду и делаю. Я делаю все, что могу, и вы знаете, как я убиваюсь, работая на вас. Синие покрывала из вашей комнаты я брать не стала, потому что летом с ними было бы слишком много работы. Мисс Джейн не знает, что такое работа. И если вы намерены и дальше делать подобные вещи, то я ухожу.
И Анна замолчала. В ее словах не было той силы и того значения, которые она собиралась в них вложить, но сам ее решительный настрой ужасно напугал мисс Мэри, буквально до полусмерти.
Как у всех больших и беспомощных женщин, сердце у мисс Мэри билось слабо в мягкой и беспомощной массе ее большого тела и едва с этим телом справлялось. Причуды крошки Джейн и без того стали для нее за эти несколько дней серьезным испытанием. И вот теперь она побледнела как полотно и совсем потеряла сознание.
— Мисс Мэри! — закричала Анна, мигом подскочив к своей хозяйке и затолкав ее беспомощное тело назад в кресло. Крошка Джейн, обезумев от страха, тут же принялась исполнять все Аннины распоряжения, бегать по дому и приносить то нюхательные соли, то бренди, то уксус, то воду, то растирать мисс Мэри запястья.
Мисс Мэри медленно открыла свои кроткие глаза. Анна отослала хнычущую крошку Джейн из комнаты прочь. И сама помогла мисс Мэри поуютнее устроиться на кушетке.
О синих покрывалах больше не было сказано ни единого слова.
Анна победила, и несколько дней спустя крошка Джейн в знак примирения подарила ей зеленого попугая.
Крошка Джейн и Анна жили под одной крышей еще шесть лет. И до самого конца обе относились друг к другу с крайней осмотрительностью и с крайним уважением.
Попугай Анне понравился. Кошек она тоже любила, и лошадей, но больше всех прочих животных она любила собак, а больше всех прочих собак — маленькую Малышку, самый первый подарок от ее здешней подруги, вдовы миссис Лентман.
Вдова миссис Лентман была любовью всей Анниной жизни.
Анна познакомилась с ней в доме своего сводного брата, булочника, который когда-то близко знавал покойного мистера Лентмана, хозяина небольшой зеленной лавки.
Миссис Лентман долгие годы работала акушеркой. С тех пор, как умер ее муж, ей самой приходилось содержать себя и двоих детей.
Миссис Лентман была женщина красивая. У нее было пухленькое округлое тело, чистая оливкового цвета кожа, яркие темные глаза и целая копна густых черных кудрей. Она была милая, обаятельная, самостоятельная и добрая. Она была очень привлекательная, очень щедрая и очень симпатичная.
Она была несколькими годами старше нашей доброй Анны, которая в скором времени окончательно подпала под ее волшебное, милое очарование.
Больше всего миссис Лентман нравилось заботиться о совсем молоденьких девушках, которые попали в беду. Таких она брала к себе в дом и тайком помогала им до тех пор, пока они не будут в состоянии невиннейшим образом вернуться домой или обратно на службу, а потом мало-помалу расплатиться с ней за ее заботу. И через эту новую подругу жизнь у Анны стала куда разнообразней и увлекательней, и она стала часто использовать свои сбережения на то, чтобы помочь миссис Лентман пережить такие времена, когда той приходилось тратить больше, чем она получала.
Именно через миссис Лентман Анна познакомилась с доктором Шонъеном, которые нанял ее на работу после того, как ей в конечном счете стало ясно, что от мисс Мэри Вадсмит ей нужно уходить.
В последние годы работы у мисс Мэри, здоровье у Анны стало совсем никуда, да, в общем-то, так потом и не улучшилось до самого конца ее многотрудной жизни.
Анна была среднего роста, худая, работящая, и очень за все переживала.
С самого детства с ней случались жуткие головные боли, и вот теперь они стали приходить гораздо чаще и выматывали ее вконец.
Лицо у нее стало худое, кожа да кости, и еще морщины, а кожа покрылась бледно-желтыми пятнами, как это часто бывает с нездоровыми женщинами из рабочей среды, а ясные голубые глаза выцвели.
Кроме того, много хлопот ей доставляла спина. Теперь Анна вечно была усталая, и характер у нее сделался более трудный и раздражительный.
Мисс Мэри Вадсмит часто пыталась убедить Анну хотя бы немного заботиться о себе самой и сходить к доктору, и крошка Джейн, которая понемногу начала расцветать в хорошенькую милую молодую женщину, делала все, что только могла, чтобы заставить Анну заняться собой. Анна всегда была особенно упряма именно с мисс Джейн, и терпеть не могла, когда кто-то вмешивался в ее дела. А на слабые попытки мисс Мэри Вадсмит дать ей добрый совет она могла просто-напросто не обращать внимания.
Миссис Лентман была единственным человеком, который имел на Анну хоть какое-то влияние. И это именно она убедила ее довериться доктору Шонъену.
Никто кроме доктора Шонъена не смог бы убедить добрую немку Анну, во-первых, уйти с работы, а, во-вторых, согласиться на операцию, но уж кто-кто, а он-то знал, как обращаться с небогатыми людьми из немцев. Живой, общительный, добродушный, всегда с веселой шуткой наготове, которую услышишь, и понимаешь, что она не только смешная, но в ней еще и здравый смысл, и смелость мысли, он даже добрую Анну мог заставить сделать кое-что для ее же собственного блага.
Эдгар вот уже несколько лет как не жил дома, сначала он учился в школе, а потом работал, чтобы пройти подготовку и стать в итоге гражданским инженером. Мисс Мэри и Джейн обещали отправиться в путешествие на все то время, пока Анна будет лечиться у доктора Шонъена, так что не будет никакой нужды ни в ее собственных услугах, ни в том, чтобы брать на ее место какую-то другую девушку.
У Анны от всего этого стало немного спокойнее на душе. И она вся как есть отдалась на милость миссис Лентман и доктора, чтобы те делали с ней все, что считают нужным для того чтобы она снова стала здоровой и сильной.
Анна перенесла операцию очень хорошо, и была терпеливой, и даже почти послушной, пока понемногу приходила в себя. Но как только она снова начала работать на мисс Мэри Вадсмит, все положительные результаты от нескольких месяцев отдыха очень быстро исчезли оттого, что она очень много работала и постоянно за все переживала.
Здоровье у Анны было плохое, да, в общем, так потом и не улучшилось до самого конца ее многотрудной жизни. У нее постоянно болела голова, и сама она была вся такая худая и постоянно усталая.
Работа отняла у нее аппетит, здоровье и силы, и работала она при этом на людей, которые буквально умоляли ее не работать так много. С ее точки зрения, только так и должна себя вести порядочная девушка, и только так ее упрямая, добросовестная немецкая душа была спокойна.
Жизнь Анны в доме у мисс Мэри Вадсмит постепенно подходила к концу.
Мисс Джейн, которая стала настоящей юной леди, начала выходить в свет. Мисс Джейн всегда была крайне осторожна и уважительна и очень мила с доброй Анной, но Анна ни за что не согласилась бы вести дом, хозяйкой в котором будет мисс Джейн. В чем, в чем, а уж в этом она была уверена полностью, а потому ее последние несколько лет в доме у мисс Мэри были не такими счастливыми, как прежде.
Перемены начались очень скоро.
У мисс Джейн состоялась помолвка, и скоро она должна была выйти замуж за человека, который жил в Кердене, в часе езды по железной дороге от Бриджпойнта.
Бедная мисс Мэри Вадсмит даже понятия не имела о том, насколько твердо Анна решила жить отдельно от нее, как только образуется эта новая семья. Анне было очень трудно решиться на разговор со своей мисс Мэри об этих грядущих переменах.
Приготовления к свадьбе шли день и ночь.
Анна работала и шила не покладая рук, чтобы все было как положено.
Мисс Мэри была вне себя от беспокойства, но при этом так рада, так счастлива, что Анна столько всего для них делает.
Анна работала не покладая рук для того, чтоб заглушить свою печаль и еще нечистую совесть, потому что оставлять вот так мисс Мэри было по ее понятиям нехорошо. Но разве она могла поступить иначе? Она не могла жить в прислугах у своей мисс Мэри в доме, хозяйкой в котором будет мисс Джейн.
День свадьбы подходил все ближе. Наконец он наступил, и свадьба состоялась.
Молодая чета отправилась в свадебное путешествие, а Анна с мисс Мэри остались дома, паковать вещи.
Даже и теперь бедняжка Анна никак не могла собраться с силами, чтобы сказать мисс Мэри о своем решении, но теперь отступать было уже просто некуда.
Каждую свободную минуту Анна бегала к своей подруге миссис Лентман за утешением и советом. Она умоляла подругу быть с ней рядом, когда она обо всем скажет мисс Мэри.
Вполне возможно, что не будь миссис Лентман в Бриджпойнте, Анна и попыталась бы жить в новом доме. Миссис Лентман ничуть не подталкивала ее к этому шагу, и даже никаких советов на этот счет не давала, но те чувства, которые верная Анна испытывала к миссис Лентман, сами по себе делали ее зависимость от нужд мисс Мэри менее сильной, чем могло бы случиться, не будь миссис Лентман в Бриджпойнте.
Не забывайте, что миссис Лентман была любовью всей Анниной жизни.
Наконец, все вещи были упакованы, и через несколько дней мисс Мэри должна была переехать в новый дом, где молодые люди все уже подготовили к ее приезду.
Наконец, Анна просто вынуждена была сказать все как есть.
Миссис Лентман согласилась пойти с ней и помочь объяснить, что к чему, бедной мисс Мэри.
Они вместе зашли к мисс Мэри Вадсмит, которая тихо сидела у камина в пустой гостиной. Мисс Мэри и раньше доводилось видеть миссис Лентман вместе с Анной, так что их совместное появление не вызвало у нее никаких подозрений.
Им обеим было очень трудно начать.
Сказать мисс Мэри о грядущих переменах нужно было очень деликатно. Иначе от внезапности или от волнения она могла испытать самый настоящий шок.
Анна была как деревянная, а внутри вся дрожала от стыда, от страха и печали. Даже отважная миссис Лентман, натура волевая, импульсивная и уверенная в себе, да к тому же и не слишком глубоко вовлеченная во все эти события, даже и она почувствовала себя неловко, почувствовала себя не на месте и едва ли не виноватой перед лицом этой большой, мягкой, беспомощной женщины. А бок о бок с ней, словно для того, чтобы она лучше все это прочувствовала, стояла вконец издерганная бедняжка Анна и изо всех сил пыталась убедить себя в том, что она права, что она ничего не чувствует и сдерживаться может сколь угодно долго.
— Мисс Мэри, — когда самые важные слова в конце концов выговаривались у Анны, они всегда выходили очень короткими и резкими, — мисс Мэри, миссис Лентман пришла сюда со мной, чтобы мне проще было сказать вам, что я не смогу жить с вами в Кердене. Я, конечно, помогу вам туда перебраться и обустроиться на месте, но потом, наверное, вернусь обратно в Бриджпойнт и останусь здесь жить. Вы же сами знаете, брат у меня здесь, и вся его семья тоже здесь, и, наверное, было бы нехорошо, если бы я в такую даль от них уехала, и вы же сами понимаете, мисс Мэри, теперь, когда вы заживете там, в Кердене, все вместе, я буду вам уже не настолько нужна.
Мисс Мэри Вадсмит была озадачена. Она не поняла, что Анна имела в виду, когда все это ей сказала.
— Что ты, Анна, ну, конечно же, ты сможешь ездить навещать брата в любое время, когда тебе этого захочется, и я сама буду платить за билеты на поезд. Я думала, это само собой разумеется, и мы будем очень рады, если твои племянники станут наезжать к тебе и останавливаться у нас в доме, сколько угодно. В таком большом доме, как у мистера Голдтвейта, места всегда предостаточно.
Теперь настал черед миссис Лентман браться за дело всерьез.
— Мисс Вадсмит не совсем поняла, что ты имеешь в виду, Анна, — начала она. — Мисс Вадсмит, Анна очень близко к сердцу принимает вашу доброту и заботу о ней, она только об этом и говорит, и сколько вы для нее всего сделали, и она вам очень благодарна, и ни за что на свете не согласилась бы от вас уйти, но вот только ей кажется, что теперь, когда миссис Голдтвейт стала хозяйкой в этом большом новом доме, ей ведь обязательно захочется все там сделать на свой лад, вот Анна и думает, что, может быть, пусть уж миссис Голдтвейт сама наберет себе новую прислугу, которая и начнет там вместе с ней с самого начала, ей с ними будет удобнее, чем с Анной, которая, как-никак, знавала ее совсем маленькой девочкой. Вот что Анне сейчас по этому поводу представляется, и она пришла ко мне за советом, и я ей сказала, что, на мой взгляд, так будет лучше для вас всех, и вы же знаете, как она вас любит, и вы всегда были так добры к ней, и постарайтесь ее понять, она действительно считает, что в новом доме все устроится куда удачней, если она сама останется здесь, в Бриджпойнте, хотя бы на некоторое время, пока миссис Голдтвейт не освоится с этим новым домом. Ты, Анна, об этом хотела сказать мисс Вадсмит?
— Ой, Анна, — сказала мисс Мэри Вадсмит голосом медленным и скорбным, слушать который Анне было одно мучение. — Ой, Анна, а я-то думала, ты теперь никогда со мной не расстанешься, после стольких-то лет.
— Мисс Мэри! — вырвалось у Анны единым сбивчивым потоком. — Мисс Мэри, я только потому так от вас и ухожу, что придется работать под началом у миссис Голдтвейт. Я же знаю, какая вы добрая, и я работала на вас, уработалась, и на мистера Эдгара тоже, и на мисс Джейн, только мисс Джейн, она же захочет, чтобы все делать по-своему, не так, как мы всегда делали, и, сами понимаете, мисс Мэри, не могу я, чтобы мисс Джейн следила за каждым моим движением, и, что ни минута, то еще очередная новость. Очень вас прошу, мисс Мэри, только не расстраивайтесь вы из-за этого, и не подумайте чего, да я бы в жизни от вас не ушла, если бы только все можно было делать, как положено, по-старому.
Бедная мисс Мэри. Бороться она никогда не умела. Анна сдалась бы, как пить дать, если бы только мисс Мэри как следует на нее нажала, но борьба отняла бы у мисс Мэри слишком много сил и доставила бы ей слишком много хлопот, и тихая мисс Мэри ничего подобного просто не вынесла бы, вот и все. Если Анна решила, значит, так тому и быть. Бедная мисс Мэри Вадсмит вздохнула, печально посмотрела на Анну, а потом сдалась.
— Делай так, как считаешь нужным, Анна, — сказала она, давая своему большому и мягкому телу стечь обратно в кресло. — Мне, конечно, очень досадно, и я уверена, что мисс Джейн тоже очень расстроится, когда узнает, как ты решила поступить. Очень мило со стороны миссис Лентман, что она с тобой сюда пришла, и я уверена, что она это сделала из самых лучших побуждений. А теперь тебе, наверное, хочется немного прогуляться. Ты ступай, Анна, а через час возвращайся и помоги мне лечь в постель.
Мисс Мэри прикрыла глаза и осталась сидеть у камина, тихая и спокойная.
Две женщины вышли из комнаты.
Вот так и кончилась жизнь доброй Анны на службе у мисс Мэри Вадсмит, а вскоре началась новая, в доме у доктора Шонъена.
Работа в доме веселого холостяка-доктора обогатила немецкую девичью душу Анны новым пониманием жизни. Привычки у нее остались столь же неизменными, как прежде, но с Анной всегда бывало так, что если уж она один раз позволила себе что-то сделать, и сделала это с удовольствием, то и дальше будет то же самое: вроде как с этой ее новой привычкой вставать в любое время ночи для того, чтобы приготовить ужин, горячие отбивные или жареную курицу, для доктора Шонъена и его друзей-холостяков.
Анне нравилось работать на мужчин, потому что съесть они могут сколько угодно, и с превеликой радостью. А когда наедятся и немного выпьют, то становятся довольными собой и жизнью, позволяют ей делать все, что она считает нужным. Совесть у Анны, конечно, не засыпала ни на секунду, и вне зависимости от того, вмешивался кто-то в ее дела или нет, она по-прежнему экономила каждый грош и работала, не покладая рук. Но больше всего ей нравилось, когда при этом на кого-нибудь можно еще и ворчать и браниться. А теперь ворчать и браниться можно было не только на других служанок и цветных мужчин, не только на кошек, и собак, и лошадей, и попугая, но еще и на своего веселого хозяина, доктора Шонъена, которого она теперь могла наставлять и постоянно осыпать упреками для его же пользы.
На самом деле доктору нравилась ее ворчба, так же как ей самой нравилось, что он такой шутник и греховодник.
Эти дни были самыми счастливыми днями в жизни Анны.
В те дни впервые дало о себе знать ее причудливое чувство юмора, то умение находить забавным чудные привычки и обычаи других людей, которое в дальнейшем позволяло ей получать своеобразное удовольствие от грубой и подобострастной Кати, от дурацких выходок смазливой Салли и от неподобающего поведения Питера или крошки Шарика. Ей нравилось забавляться со скелетами, которые стояли у доктора в доме, заставлять их двигаться и издавать странные звуки до тех пор, пока слугу-негра дрожь не пробирала до самых подметок и глаза его не начинали вращаться в глазницах, белые от страха.
А еще Анна рассказывала доктору всякие истории. На ее худом, изношенном, изможденном, решительном лице залегала тогда незнакомая раньше, веселая сеть морщинок, ее блекло-голубые глаза искрились причудливым чувством юмора — и радостью, если доктор взрывался в конце истории оглушительным хохотом, от всей души. И добрая Анна кокетливо вздергивала своим угловатым, худым, стародевическим телом, довольная тем, что ей удалось доставить доктору удовольствие, и изо всех сил старалась это удовольствие продлить.
Те дни, когда, добрая Анна только-только начала служить в доме у доктора Шонъена, были самыми счастливыми днями в ее жизни.
В те счастливые дни все свои свободные часы она проводила с подругой, с миссис Лентман. Миссис Лентман жила с двумя детьми в маленьком домике, в той же части города, что и доктор Шонъен. Старшая у нее была девочка лет тринадцати по имени Джулия. Эта самая Джулия Лентман была дурнушка дурнушкой, занудливая и упрямая, вся в покойного толстяка-отца. Миссис Лентман не слишком о ней беспокоилась, а просто давала ей все, чего та захочет, и что сама миссис Лентман могла себе позволить, и предоставляла девочку самой себе. У миссис Лентман это было не от безразличия или неприязни к дочери, просто она вообще всегда была такая.
Младший был мальчик, на два года младше сестры, смышленый, забавный, веселый парень, который тоже распоряжался своими деньгами и временем, как бог на душу положит. У миссис Лентман было так заведено просто потому, что в доме у нее постоянно кто-то жил, и голова у нее все время была забита массой других вещей, которые требовали сосредоточенности и, главное, времени.
Доброй Анне очень трудно было видеть, в каком небрежении и беспорядке содержится дом, и с каким безразличием мать относится к воспитанию собственных детей. Естественным образом, она изо всех сил и при всяком удобном случае старалась выговаривать за это миссис Лентман, старалась экономить ее деньги и расставлять все в доме по местам, так, как должно быть.
Даже в самом начале, когда Анна только-только успела подпасть под обаяние яркой и обворожительной миссис Лентман, в доме у нее она чувствовала себя не в своей тарелке, так ей хотелось расставить вещи по своим местам. Теперь же, когда дети начали подрастать и занимать все больше места в доме, а долгое знакомство с миссис Лентман позволяло Анне смотреть на нее более трезвым взглядом, она, засучив рукава, начала борьбу за то, чтобы все у миссис Лентман в доме делалось, как положено.
Она стала приглядывать за Джулией и ругать ее на все корки, чтобы та научилась относиться к жизни с пониманием. Не то чтобы Джулия Лентман была доброй Анне как-то особенно близка, но нельзя же допустить, чтобы у девушки не оказалось рядом никого, кто объяснит ей, что к чему в этой жизни и как нужно себя вести.
Мальчика бранить было проще, он все равно по большей части пропускал ее слова мимо ушей, и ему даже нравилась ее вечная ворчба, потому что к ней прилагались всякие вкусности, и постоянное подтрунивание, и добрые шутки.
Джулия, девочка, тут же надувалась как мышь на крупу, и зачастую даже одерживала над Анной верх, потому что, в конце концов, мисс Анни была ей не родственница и не имела права приходить вот так с бухты-барахты и устраивать в доме переполох. К матери взывать смысла никакого не было. Просто удивительно, какая у миссис Лентман была способность слушать тебя и не слышать, отвечать и оставлять вопрос нерешенным, говорить и делать то, о чем ты ее попросила, и при этом оставлять все в точности, как было раньше.
Произведения
Критика
