Джойс Кэрол Оутс. ​Чёрная вода

Джойс Кэрол Оутс. ​Чёрная вода

(Отрывок)

Всем Келли этого мира…

Часть первая

1

C лихой бесшабашностью Сенатор вел взятую напрокат «тойоту» по безымянному проселку, на поворотах автомобиль нещадно заносило, а потом по непонятной причине совсем выбросило с дороги, и он, накренившись на сторону пассажира, рухнул в темную быструю воду и стал стремительно погружаться. Я что, умираю? Вот так?

2

Был вечер Четвертого июля. Повсюду на Грейлинг-Айленде, особенно вдоль северного побережья, затевались вечеринки, длинные цепочки автомобилей вытянулись вдоль узких песчаных дорог, ведущих к пляжам. Ближе к ночи, когда основательно стемнеет, небо раскрасят фейерверки, некоторые по роскошеству и производимому шуму не уступят цветным сюжетам нашего телевидения из хроники войны в Персидском заливе.

Они же находились в пустынном, малопосещаемом районе острова и, скорее всего, сбились с пути.

У нее почти срывалось с языка «мы сбились с пути», но недоставало смелости произнести эту фразу вслух.

Все равно как с презервативом, который она уж не помнит сколько носит в сумочке. Сначала – в лайковой, а теперь – в нарядной, с цветочным узором, летней сумке от «Лоры Эшли». По правде сказать, точно такой же таскала она и в большой соломенной сумке, отделанной красной кожей, которая была у нее прежде и держалась так долго, что в конце концов просто развалилась от старости. От аккуратно упакованного презерватива шел целомудренный запах аптеки, в сумке он занимал мало места.

Ни разу за многие месяцы не довелось ей прикоснуться к нему, извлечь на свет, предложить тому мужчине, с кем ее свела судьба, – другу, сослуживцу или новому знакомому, – использовать его или хотя бы подумать над такой возможностью. Можно все рассчитать, быть ко всему готовой, но когда наступает момент, слова не идут с языка.

Они затерялись где-то в болотистом районе Грейлинг-Айленда (штат Мэн), расположенного к северо-западу от Бутбей-Харбор, откуда до острова можно добраться на пароме за двадцать минут. Они непринужденно переговаривались, от души смеясь, как старые добрые друзья, которые просто редко видятся, Келли осторожно придерживала руку Сенатора – не ту, что лежала на руле, а другую, в которой был пластиковый стаканчик, наполненный водкой с тоником, стараясь, чтобы его содержимое не расплескалось, и тут вдруг – как в кино, когда кадр начинает дергаться, словно на него напала икота, и изображение пропадает, – так внезапно, что она не успеет понять, насколько неожиданно все случилось, дорога вдруг выскользнула из-под колес рвущегося вперед автомобиля, а они, оказавшись в черной воде, мгновенно окутавшей темнотой ветровое стекло, боролись за жизнь, еще надеясь выбраться, а вязкая призрачная топь, окружившая со всех сторон автомобиль, будто вдруг ожила, полная решимости их поглотить.

Я что, умираю? Вот так?

3

Баффи обиделась, а может, только сделала вид. Как там на самом деле, кто его знает – Баффи большая показушница. Келли Келлер она сказала только: хорошо, но почему сейчас, разве нельзя задержаться еще немного, на что Келли в смущении пробурчала нечто неопределенное, не в силах ответить: нельзя, потому что он настаивает.

У нее язык не повернулся произнести: ведь если я не послушаюсь и не сделаю того, чего он хочет, продолжения может не быть. Ты сама это знаешь.

В воздухе стоял резкий солоноватый запах болота, запах сырости и гниения, запах черной земли и черной воды. Свежий и острый, несущий прохладу аромат Атлантики остался позади как воспоминание, лишь иногда сюда, в глубину острова, проникали слабые порывы восточного ветерка. И никакого шума прибоя. Только ночные насекомые. И слегка колышущиеся лозы, опутавшие низкорослые деревья. Вцепившись в пристежной ремень, Келли Келлер, ни капельки не пьяная, думала, улыбаясь: как все же странно быть здесь, не зная, где находится это самое здесь.

Они торопились, чтобы успеть на паром, который в 8.20 отчаливал от Брокденской пристани, направляясь на материк.

А предположительно в 8.15 взятая напрокат «тойота» рухнула (свидетелей трагедии не было) в воду – болото? ручей? речушку? – сразу же за крутым поворотом, чего не могли предвидеть ни Сенатор, ни тем более сидевшая на месте пассажира Келли.

Приблизительно в тридцати футах впереди находился узкий деревянный мостик из видавших виды, подгнивших досок, но никакие указатели не предупреждали о нем, так же как и об опасном повороте.

Только не теперь. И не так.

4

Ей было двадцать шесть лет и восемь месяцев – слишком мало, чтобы вот так умереть, она была ошеломлена и настолько потрясена, что даже не вскрикнула, когда «тойота», вылетев с дороги, коснулась еле различимой поверхности воды, так что на какое-то мгновение показалось, что у автомобиля есть шанс, скользнув по водной глади, избежать погружения, словно его могла спасти траектория полета и, пронеся над пучиной, опустить на противоположном берегу, в густых зарослях кустарника и низкорослых деревьев, опутанных вьющимися растениями.

Нельзя было ожидать в таком месте большой глубины – разве что обычную канаву. Да и оградительный рельс мог быть более прочным. И уж, конечно, совсем невозможным представлялось оказаться вот так неожиданно, без всякой надежды на помощь извне, в черной, как навозная жижа, воде, источающей острый запах нечистот.

Только не так. Нет.

Она была потрясена и не верила самой себе, должно быть, те же самые чувства испытывал и Сенатор, ведь четвертого июля на вилле родителей Баффи Сент-Джон царила беззаботная атмосфера веселья, велись остроумные беседы, и сердце учащенно билось от невинного предчувствия того, что должно случиться (совсем скоро, а также в более отдаленном будущем – ведь одно определяет другое), и ничто не сулило таких резких перемен.

В жизни Келли Келлер и раньше случались неприятные неожиданности, ставившие ее в тупик, и каждый раз что-то удерживало ее от крика, и каждый раз с момента, когда она теряла контроль над собой и тело высвобождалось из-под власти разума, она переставала толком понимать, что же все-таки происходит на самом деле.

Ведь в такие минуты время ускоряется. А в критический момент достигает скорости света.

Сознание поглотила амнезия, растекшаяся по закоулкам мозга, словно белая краска.

5

Когда «тойота» врезалась в оградительный рельс, который проржавел, став похожим на плетеное кружево, и потому даже не сбил скорость автомобиля, она услышала изумленное восклицание Сенатора: «Эй!»

И тут взявшаяся неизвестно откуда вода хлынула на них со всех сторон. Обрушилась на капот автомобиля. На треснувшее ветровое стекло. Словно ожив и вмиг преисполнившись злобы, вода бурлила и клокотала вокруг.

6

Келли Келлер, полное имя Элизабет Энн Келлер, окончила с отличием университет Брауна, получив степень бакалавра в области американской политологии, ее дипломная работа на девяноста страницах была посвящена Сенатору.

Подзаголовок звучал так: «Джефферсоновский идеализм и прагматизм „Нового курса“: либеральная стратегия в период кризиса».

Над дипломом она работала с большим воодушевлением, изучив материалы всех трех кампаний Сенатора, и особенно подчеркнула его прочное положение в Демократической партии, дававшее ему шанс стать со временем кандидатом в президенты. За свои старания она получила высший балл "А" (как и по большинству других предметов) и удостоилась письменного разбора и похвалы рецензента.

Все это было пять лет назад. Тогда она была еще девчонка. А сегодня, встретившись впервые с Сенатором, энергично и с воодушевлением потрясшим своей огромной лапищей ее маленькую ручку, она приказала себе: ни при каких обстоятельствах не упоминать эту дипломную работу.

И она держалась. До поры до времени.

Когда отношения развиваются так стремительно, детали уже не имеют значения.

За день до этого она вместе с Баффи и Стейси прочла, хихикая, в последнем номере «Глэмера» прогноз на июль для Скорпионов. Вы слишком осторожны и подчас не решаетесь открыто проявлять свои желания и чувства! Теперь самое время следовать ВАШИМ желаниям и реализовать их! Звезды благосклонны к вашим самым рискованным романтическим авантюрам. Итак, после периода разочарования, Скорпион, – смело вперед!

Бедный Скорпион, такой ранимый. Такой неуверенный в себе.

И этот надменный взгляд исподлобья, раздражавший Арти Келлера, ее отца, взгляд, говорящий о непрерывном самоедстве, что не могло не тревожить Мадлен Келлер, ее мать. Я, конечно, люблю вас, но, пожалуйста, оставьте меня в покое.

Бедный Скорпион, ей уже исполнилось двадцать шесть лет и восемь месяцев, а она еще не изжила подростковые кожные проблемы. Такой позор, она просто с ума сходила от бешенства. Эта по непонятным причинам возникающая сыпь, крапивница. Глаза, покрасневшие от аллергического воспаления, и ко всему прочему еще чуть заметные, но все же вполне узнаваемые прыщики вдоль линии волос…

Когда любовник любил ее, она была прекрасна. Когда она была прекрасна, любовник любил ее. Достаточно простая фраза, несколько отдающая тавтологией и все же не становящаяся понятнее.

Ну и не будет она ничего понимать. А просто окунется в новую жизнь, в новое приключение, рискованную романтическую авантюру, о, бесстрашный Скорпион!

7

Келли Келлер тактично намекнула Сенатору, что неплохо бы включить фары, и теперь, по мере того как они углублялись в район болот, двигаясь по заброшенному проселку, свет фар метался из стороны в сторону; нетерпеливый Сенатор, что-то бормоча себе под нос, гнал машину по ухабистой дороге, не обращая никакого внимания на то, что не допитая им водка с тоником выплескивалась из пластикового стаканчика на сиденье и на бедро Келли, прямо на хлопчатобумажное платье-рубашку. Сенатор принадлежал к числу тех, кого называют «агрессивными водителями»: в настоящий момент его противниками были дорога, сгущающаяся тьма, расстояние между ним и желанной целью, а также недостаток времени, постоянная утечка его, из-за чего Сенатор все сильнее и нетерпеливее жал на акселератор, так что «тойота» неслась со скоростью сорок миль в час, несколько снижал скорость на поворотах и затем вновь жал изо всей силы на педаль, отчего автомобиль заносило, а шины, издав протестующее ворчание, не сразу вновь укреплялись на вязкой песчаной почве. Потом все повторялось снова. Движение «тойоты» из-за этих головокружительных поворотов было сродни икоте или ритму соития!

Подобным образом, припомнила Келли с неприятным чувством, вел машину ее отец после таинственных размолвок с матерью – таинственными и раздражающими эти размолвки остались в памяти Келли, вероятно, оттого, что после них наступало долгое молчание.

Не задавай вопросов. Сядь прямо. Все в порядке. Ничего не случилось. Ты ведь моя маленькая девочка?

Позже они пообедают в мотеле. Конечно в номере. В зале нельзя – слишком опасно. Тем более в ресторанах Бутбей-Харбор в самый разгар туристического сезона.

Она не испытывала тревоги, полагая, что в решающий момент не испугается. Но была начеку. И абсолютно трезвая. Запоминая каждую минуту своего приключения.

Свет фар освещал пьяными зигзагами дорогу, узкую и для одной машины, и открывал взору такую красоту, что Келли не могла оторвать глаз от глади болот, протянувшихся с обеих сторон на много миль и казавшихся ей блестящими осколками зеркала среди густых зарослей.

Здесь, в глубине острова, тьма поднималась от земли – небо оставалось светлым. На нем серебрилась плоская, как монета, луна. На западе алели лохмотья облаков, казалось, их выкрасили специально, а на востоке, где простирался океан, небо потемнело, обретя цвет перезрелой сливы.

Она думала: заблудились.

И еще: приключение.

Оценивала она все трезво, хотя у самой дух захватывало, когда сидевший рядом мужчина жал на акселератор, тормозил, снова жал с еще большей яростью и так же яростно тормозил, и твердо знала, что на самом деле ничего не боится, а просто возбуждена – выброс адреналина, и ничего больше, – как и днем на пляже, когда почувствовала нетерпеливое мужское желание и поклялась: ничего не будет.

А в то же время озорная мысль приятно щекотала воображение: а, собственно, почему бы нет?

Бедный Скорпион. Лукавый Скорпион.

Как же ей все-таки повезло, думала Келли, что она оказалась четвертого июля на Грейлинг-Айленде. Ведь у нее были и другие приглашения. А она не так уж и жаждала уехать куда-нибудь на этот длинный уик-энд. Но приглашение Баффи все же приняла, и вот она здесь, сейчас – здесь, не зная, где находится это самое здесь, хотя ночь уже на носу, сидит рядом с Сенатором, участница сумасшедшей гонки к Брокденской пристани, чтобы успеть на паром.

Ты Американская девушка. Ты имеешь право открыто заявлять о СВОИХ желаниях и поступать иногда как ТЕБЕ вздумается.

Перед тем как «тойоте» вылететь с дороги, Келли сморщила носик, принюхиваясь… что это, запах нечистот?

Перед тем как «тойоте» вылететь с дороги, Келли обратила внимание, что вцепилась в пристежной ремень с такой силой, что у нее побелели суставы пальцев.

Перед тем как «тойоте» вылететь с дороги, Келли наконец решилась заметить как можно тактичнее, слегка, совсем незаметно повысив голос, – Сенатор, похоже, был глуховат на правое ухо: «Боюсь, мы сбились с пути, Сенатор».

Еще девочкой Келли как-то, когда вся семья сидела за праздничным столом в День благодарения, громко обратилась к своему дяде, и хотя дядя Бэбкок вечно переспрашивал, жалуясь, что все бормочут себе под нос, на этот раз он оскорбился. Бросив в сторону племянницы ледяной взгляд, он сказал: «Орать не обязательно, мисс, я пока не глухой».

Может быть, Сенатор тоже обиделся, ведь он ничего не ответил, только неловко отпил глоток из пластикового стаканчика и утер губы тыльной стороной загорелой руки, напряженно всматриваясь в темноту, словно в отличие от Келли мог разглядеть сквозь призрачную болотную растительность океан, который, возможно, был от них всего в нескольких милях.

Но потом Сенатор, издав сдавленный смешок, похожий скорее на кашель, произнес:

– Это кратчайший путь, Келли. Здесь все дороги идут в одном направлении – сбиться с пути невозможно.

– Да, конечно, – вежливо отозвалась Келли, стараясь быть как можно более тактичной. То и дело облизывая запекшиеся губы, она тоже внимательно глядела вперед, но ничего не видела, кроме освещенной фарами узкой полосы дороги, густых зарослей и осколков зеркала, кое-где мерцавших во тьме. – Но дорога слишком уж разбита.

– Только потому, что здесь наикратчайший путь, Келли. Ручаюсь.

Келли! Сердце ее глупо екнуло, лицо вспыхнуло оттого, что мужчина произнес уменьшительное имя, присвоенное ей подружками в школе. И вырвалось оно так легко, прозвучало так интимно. Как будто он давно знает меня и любит. Как раз перед тем, как «тойоте» вылететь с дороги.

8

Келли. Тебе подходит это имя.

Да? Почему? Ветер трепал ее волосы.

Зеленые глаза? У тебя ведь зеленые глаза?

Какой он высокий, какой представительный. Ямочки от улыбки, крупные белые зубы. Он сделал шутливое движение, как будто собирался снять с Келли темные очки, чтобы удостовериться в своей догадке, но она опередила его и сама приподняла их на мгновение, встретив взгляд, полный неподдельного интереса – голубые глаза, яркая голубизна свежевымытого стекла. Улыбка на губах заметно дрогнула, словно он неожиданно усомнился в своем мужском обаянии.

И пробормотал извиняющимся тоном, льстя этим Келли еще больше: правда, зеленые и очень красивые.

В действительности глаза у Келли Келлер были скорее серые, чем зеленые, сама она считала, что они у нее цвета гальки. Ничего особенного, глаза как глаза, только широко расставленные, большие, выразительные, словом, «то, что надо». А вот ресницы бесцветные, тонкие и короткие. Если не подкрашивать тушью, чего она терпеть не могла, их будто и нету.

Глаза Келли Келлер были одно время предметом беспокойства для ее родителей, а следовательно, и для нее. Вплоть до операции, после чего положение выправилось.

У Келли с рождения было нарушено равновесие между глазными мышцами, этот дефект (как ни старайся, а иначе не назовешь) именуется страбизмом или косоглазием; в случае Келли слабее были развиты мышцы левого глаза. Никто не догадывался, что в первые два года жизни у девочки все путалось перед глазами, в ее мозгу фиксировалось не одно изображение, как у всех нормальных людей, а два (каждое, в свою очередь, осложненное множественностью отдельных деталей), накладывающиеся друг на друга самым непредсказуемым образом; изображение в левом глазу часто расплывалось, и тогда девочка инстинктивно сосредоточивалась на картинке, видимой более «сильным» правым глазом, а левый зрачок блуждал в глазном яблоке как неприкаянный, пока не стало казаться (озабоченным родителям, Арти и Мадлен, папе и маме, бедняжкам, которые постоянно на протяжении первых двадцати четырех месяцев ее жизни всматривались в глазенки девочки, водили пальцами у нее перед носом, задавали вопросы, стараясь скрыть волнение, тревогу, подчас даже раздражение, последнее относилось главным образом к отцу: всякого рода «ненормальности» ужасно действовали ему на нервы – семейная черта, что со смехом признавалось; в семье был культ здоровья, физического совершенства, красоты, всего «нормального»), что Келли с упрямым злорадством смотрит постоянно влево, поверх головы собеседника, не встречаясь с ним взглядом, хотя ее «нормальный» правый глаз устремлен ему в лицо, как положено.

Один врач рекомендовал делать неукоснительно определенные упражнения, другой советовал как можно скорее сделать операцию – иногда даже с возрастом не удается справиться с дефектом, и тогда более слабый глаз постепенно атрофируется. Мамочка и бабушка Росс (мамина мама) предпочитали упражнения; решив, что упражнения помогут, они пригласили известного врача, молодую женщину, которая сама носила очки, та была настроена оптимистически, но проходили недели, месяцы, а зрение девочки не улучшалось. Отцу было больно смотреть на свою драгоценную крошку, ему хотелось бы оградить ее от тревог и забот, от всех напастей, и вот ведь ирония судьбы, говорил, смеясь, Арти Келлер, с негодованием разводя в стороны руки и как бы приглашая этим жестом, похожим на жест телевизионного ведущего, приглашающего к экрану миллионы анонимных зрителей, разделить с ним его недоумение и еще, конечно же, возмущение: вот ведь незадача, дела идут в гору, все просто замечательно! – начало шестидесятых – время как никогда благоприятное для экономики – объемы строительства, инвестиции – все растет, и вот ведь ирония судьбы – бизнес в полном порядке, а свою частную жизнь, семейные обстоятельства я контролировать не могу!

Он старался говорить убедительно и тихо (ведь где-нибудь поблизости могла быть Келли), мама подхватывала этот тон, но у нее дрожал голос и тряслись руки, – впрочем, это не бросалось в глаза, потому что руки были красивые, так же как и кольца на них, одно – усыпанное бриллиантами, а другое – нефрит в старинной золотой оправе, папа подчеркивал, что смотрит в будущее, а вдруг упражнения не помогут: напряги свое воображение, Мадлен, загляни в будущее, ведь когда-нибудь она пойдет в школу, и ты, черт подери, не можешь не догадываться, что дети будут дразнить ее, считать уродом или вроде того, ты что, этого хочешь? Этого? Тут мама разражалась рыданиями. Нет! Нет! Конечно не хочу! Как ты можешь такое говорить?!

Поэтому однажды Арти Келлер не пошел утром на работу, а вместе с женой повез дочку в город, вся дорога туда из их местечка (Гованда Хайтс, округ Уэстчестер, штат Нью-Йорк) заняла сорок минут, и там в больнице Бет Израэл на тенистой Ист-Энд авеню «больной» глаз Элизабет Энн Келлер наконец-то прооперировали. Выздоровление наступило быстро, хотя послеоперационный период был не таким уж безболезненным, как обещали врачи, и с тех пор глаз, оба глаза, сама девочка Стали по всем признакам совершенно нормальными.

9

– Заблудились, Сенатор? Дорога такая…

– Я же сказал, Келли, не волнуйся! – Искоса брошенный взгляд, легкая усмешка, тронувшая уголки покрасневших глаз. – Мы доберемся до места, и доберемся вовремя.

Жидкость выплеснулась через край пластикового стаканчика прямо на ногу Келли, прежде чем она успела что-либо сделать.

Сенатор был одним из трех основных кандидатов от Демократической партии на президентских выборах 1988 года, из конъюнктурных соображений он снял свою кандидатуру, отдав принадлежащие ему голоса губернатору Массачусетса, своему давнему другу.

Дукакис, в свою очередь, пригласил Сенатора баллотироваться с ним вместе в качестве вице-президента, но тот вежливо отказался.

Оставались, конечно, следующие президентские выборы, не поздно было подумать и о тех, что за ними. Сенатор, хоть и не молод, был, однако, далеко не стар: на одиннадцать лет моложе Джорджа Буша.

Мужчина в полном расцвете сил, можно было сказать про него.

Келли Келлер представила себя среди организаторов предвыборной кампании Сенатора. Впрочем, сначала она могла бы поработать и на предварительном этапе – выдвижении его кандидатуры на съезде Демократической партии. Сидя в салоне подпрыгивающей на ухабах «тойоты», Келли позволила разыграться воображению – такое случалось с ней нечасто.

Прошлым вечером она, словно предчувствуя грядущее приключение, всерьез занялась своими ногтями – подпилила, отполировала, покрыла лаком нежно-кораллового цвета, отливающего бронзой. Благородный, со вкусом выбранный оттенок. Как раз в тон помаде.

– Здесь все дороги идут в одном направлении, – говорил, улыбаясь, Сенатор со снисходительным видом человека, вынужденного оглашать очевидную истину. Келли засмеялась. Сама не понимая почему.

Они познакомились только сегодня и вот уже мчались вдвоем в машине, как близкие друзья. Чужие, по существу, люди, хоть и улизнули потихоньку вместе.

Поэтому и не знала Келли Келлер, как называть ей мужчину, сидевшего за рулем «тойоты», потому и не сорвалось с ее губ его имя, когда черная вода обрушилась на автомобиль и растеклась по треснувшему ветровому стеклу и по крыше, когда тьма внезапно заволокла все вокруг, как будто сама топь восстала, предъявив на них права.

Приемник тут же смолк. Музыка, которую не слушал ни один из них, оборвалась, как если бы никогда и не звучала.

Они познакомились сегодня днем, часа в два. Случайное знакомство в доме мистера и миссис Эдгар Сент-Джон из Олд-Лайма, штат Коннектикут, вилла стояла на Дерри-роуд и выходила окнами на океан. Самих хозяев на вечеринке не было, гостей принимала Баффи Сент-Джон, подруга Келли, с которой та все годы делила комнату, учась в университете Брауна, – Баффи, самый задушевный ее друг.

Баффи Сент-Джон было тоже двадцать шесть лет, и она, как и Келли Келлер, сотрудничала в одном из бостонских журналов, хотя ее «Вечерний Бостон» разительно отличался от «Ситизенс инкуайери», где работала Келли; из них двоих Баффи была более светской, более опытной, более «авантюрной». Баффи красила ногти и на руках, и на ногах немыслимыми оттенками зеленого, голубого и алого цветов и постоянно возобновляла запасы презервативов в разных сумочках.

Баффи Сент-Джон пылко, словно подвергли сомнению ее собственную добродетель, отметет предположение, что ко времени несчастного случая женатый Сенатор и Келли Келлер были любовниками или хотя бы были знакомы ранее. Баффи голову даст на отсечение, что этого не было. И Рей Энник ее поддержит. Сенатор и Келли познакомились в тот самый день, на вечеринке по случаю Дня независимости.

Не любовники и даже не друзья. Просто только что познакомившиеся люди, которые, судя по всему, почувствовали взаимную симпатию.

Все близко знавшие Келли Келлер не перестанут настаивать: они с Сенатором не знали раньше друг друга, иначе Келли рассказала бы им.

Келли Келлер не была хитрой. И скрытностью не отличалась.

Мы знаем ее, мы знали ее. Это совсем не в ее характере.

Итак, они только что познакомились и, по существу, были почти чужими друг другу.

Никто не пожелал бы себе такого вот конца – утонуть запертой с незнакомцем в медленно оседающем на дно автомобиле.

Их не связывали и общие дела, хотя, нужно отметить, у них были одинаковые политические взгляды, схожие либеральные пристрастия. Ни в настоящем, ни в прошлом Келли не работала на Сенатора, не принадлежала к его окружению, не участвовала в проведении предвыборной кампании. Правда, после окончания учебы она работала у старого друга Сенатора, его политического соратника еще с 60-х годов, со времени головокружительной кампании Бобби Кеннеди – горячие денечки, теперь ностальгически вспоминаемые: тогда у Демократической партии были сила, цель, власть, надежда и молодость, тогда, несмотря на кошмар Вьетнама и волнения в стране, оставалась вера, что хуже не станет.

Когда в июне 1968 года убили Бобби Кеннеди, Келли Келлер не было еще и четырех. Честно говоря, она ничего не помнила об этой трагедии. Во всяком случае, ее шеф Карл Спейдер любил говорить: «Если ты занимаешься политикой, значит, ты оптимист».

Теперь ты уже не оптимистка, ты больше не занимаешься политикой. Ты уже не оптимистка, ты покойница.

Приемник они включили, едва отъехав от дома, на ухабистой Дерри-роуд, откуда свернули на Пост-роуд (заасфальтированную улицу с двусторонним движением, одну из немногих благоустроенных дорог на острове), вскоре на стороне Келли мелькнул знававший лучшие времена указательный столб с неразборчивыми названиями, которые не успели толком разглядеть ни Келли, ни Сенатор, хотя оба уловили среди прочих нужное им: «Брокденская пристань, 3,5 мили». Сенатор, пребывавший в прекрасном настроении, весело насвистывал что-то сквозь зубы, крупные белоснежные зубы отменной формы, а потом произнес с сентиментальным вздохом: «Бог мой! Эта мелодия уносит меня в прошлое» – в это время из динамиков, расположенных у заднего сиденья, доносилась музыка, несколько заглушенная рокотом кондиционера, который Сенатор сразу, как только включил зажигание, перевел на полную мощность, это было звучавшее гнусаво-печально инструментальное переложение песни, которую Келли Келлер сразу не распознала.

Слегка тронув Келли локтем, Сенатор сказал – и это прозвучало не столько упреком, сколько дружелюбным поддразниванием:

– Думаю, ты этого никогда не слышала?

Келли прислушалась. Ей очень хотелось приглушить яростно гудевший кондиционер, но она не решалась: в конце концов, автомобиль принадлежит Сенатору, а она всего лишь пассажирка. Арти Келлер определенно не одобрил бы, если бы его спутник начал возиться с переключателями на щитке управления. Келли Келлер осторожно произнесла:

– Что-то знакомое. Только не помню названия.

– Старая песня «битлов» – «Все одинокие люди».1

– Да, – радостно закивала Келли. – Конечно!

Это была уже музыка Нового времени, хотя и без слов. Синтезаторы, всякие акустические приспособления. Музыка выдавливалась, будто паста из тюбика.

– Могу поклясться, что ты конечно уж не поклонница «битлов»?! – произнес Сенатор все с той же дразнящей интонацией. – Слишком молода. – Это был не столько вопрос, сколько утверждение. Келли уже успела заметить, что все вопросы Сенатора звучат как утверждение, а его самого несет дальше, к чему-то новому, как и сейчас, когда он с возгласом «А вот и наш поворот!» резко затормозил и круто повернул руль, не обозначив эти свои действия никаким сигналом, так что разгневанный автомобилист, ехавший сзади, грозно прогудел, но Сенатор даже не обратил на него внимания: не из-за высокомерия, а просто не обратил – и все.

Эта скверная, изрытая колеями дорога, затерявшаяся в болотах, была известна местным как Старая паромная дорога, хотя это не подтверждалось никакими указателями, их здесь не было уже много лет.

Строго говоря, Сенатор не сбился с пути и перед тем, как случилась беда, ехал в правильном направлении, к пристани, хотя, сам не зная того, свернул на старую дорогу, ею не пользовались с тех пор, как проложили новую, асфальтированную, до поворота на которую оставалось три четверти мили.

К этому времени Сенатор опустошил свой стакан, и тогда Келли Келлер передала ему еще один, тот, что сберегла для него на дорогу.

Они только что познакомились и, по существу, совсем чужие друг другу. Но подумать только, какое взаимопонимание! Ты знаешь как это бывает твои глаза его глаза вспыхивают жаром внезапного узнавания вас окутывает нега словно вступаешь в теплую воду безупречно прекрасная женщина лежит раскинувшись в истоме словно в постели длинные волнистые рыжие волосы сладострастно разметались кожа само совершенство потрясающая кожа изящный алый, рот роскошное платье из шитой золотом парчи плотно обтягивает грудь живот шелестящие складки мягко обозначают область лона. Любовник напряженно склонился над ней глядя вниз его смуглое красивое лицо не совсем в фокусе женщина тоже смотрит на него и ей не надо улыбаться предлагая себя ведь ее нагота под парчой сама зовет ее стройные бедра нагие под платьем еле заметно подались к нему совсем чуть-чуть словно во сне иначе приглашение будет вульгарным духи в поблескивающем флаконе называются ОПИУМ духи называются ОПИУМ называются ОПИУМ – они сведут тебя с ума они превратят тебя в наркомана их продают в шикарных магазинах…

Во время их прогулки по пляжу ветер трепал ее волосы, чайки слепили глаза белоснежными крыльями, а волны бились бились бились о берег, и в такт приливу пульсировало ее лоно, его руки так уверенно обхватывали ее обнаженные плечи, а она робко тянулась к нему, не в силах сопротивляться этому естественному порыву, и думала: «Все это невозможно! Этого просто не может быть!» – и тут же: «Что-то произойдет, не может не произойти».

10

…маленькая красная стрелка показывала более сорока миль в час, когда «тойоту», подскочившую на песчаном бугре, вдруг повело в сторону, как будто сдуло, а в это время Сенатор жал изо всех сил на тормоза, бормоча что-то себе под нос, но автомобиль все больше заносило, все решительнее и целенаправленнее, словно само нажатие на тормоза рождало в машине упрямое противодействие, в машине, казавшейся до сих пор такой послушной, чем-то вроде игрушки, вроде санок, бешено мчащихся с горы, отчего холодело в животе, и вдруг, как же это могло случиться, автомобиль выбросило с дороги, его занесло, правое заднее колесо крутилось вперед, а левое переднее – назад, оградительный рельс больше не сопровождал их сбоку, проступая из темноты, – он развалился на куски, а обломки посыпались с глухим ворчанием на стекло, и хрясть! хрясть! – паутиной поползли трещины! их болтало и швыряло в машине, будто началось землетрясение, а потом машина оказалась в воде, и не в канаве, как можно было ожидать, не в какой-нибудь луже, она пошла на дно, кто бы мог вообразить такое, а черная вода пузырилась и бурлила, заливая смятый складной верх автомобиля и ветровое стекло, «тойота» резко перекосилась на сторону пассажира, дверь заклинило, и она прогнулась с легкостью алюминиевой банки фирмы «Миллер лайт» под ногой какого-нибудь парня на пляже, а Келли никак не могла набрать в легкие достаточно воздуха, чтобы закричать, впрочем, она и так не знала, как ей обращаться к нему, – имени, которое могло бы легко сорваться с ее губ, просто не было.

11

С того самого момента, когда четвертого июля в середине дня адвокат Рей Энник, любовник Баффи и друг Сенатора, учившийся с ним в Андовере, познакомил их, Келли Келлер держалась настороже – тише воды, ниже травы, словом, вела себя сдержанно, отнесясь к новому знакомству весьма скептически. Глядя со стороны, как этот известный человек крепко и с видимым удовольствием пожимал всем руки, проявляя при этом немалый энтузиазм и как бы заявляя всем своим видом, что преодолел сотни миль только для того, чтобы иметь эту возможность: пожать руку тебе, и тебе, и тебе, она думала: «Он один из них, из тех, что ведут вечную кампанию».

Но в последующие часы Келли пришлось радикально изменить свое мнение о Сенаторе.

Мы не рискнем утверждать, что в оставшиеся шесть часов Келли Келлер влюбилась в Сенатора, точно так же как не будем настаивать, что Сенатор увлекся ею, вещи это сугубо личные и покрыты тайной, а что сулило им будущее (не случись того, что случилось на самом деле), теперь уже не узнать. Известно только: Келли изменила свое мнение о Сенаторе.

Думая при этом, как поучительно, как полезно для души (и улыбалась своему отражению в зеркале ванной, примыкающей к гостевой комнате, которую Баффи предоставила ей и которая осталась бы за ней и в ночь четвертого июля, если бы не ее поспешное решение сопровождать Сенатора на материк) признать, что ты тоже можешь ошибаться, что в данном случае ты оказалась не права.

Даже если это признание делается втайне.

Даже если тот, о ком ты так опрометчиво и неправильно судила, никогда об этом не узнает.

Келли? Правильно? Келли? Келли.

Ужасно глупо, не правда ли, что сердце у нее забилось как у школьницы, когда она услышала, как он произносит ее имя, а ведь Келли Келлер была уже достаточно зрелая молодая женщина, и у нее было много любовников.

Несколько, уж точно.

Во всяком случае, со времени окончания университета Брауна у нее было одно серьезное увлечение, об этом романе она никогда никому не рассказывала.

(Почему ты никогда не говоришь о Г., интересовались подружки Келли – Баффи, Джейн и Стейси – вовсе не из праздного любопытства, а потому что тревожились за Келли, видя в этом молчании симптом разбитого сердца, в циничном отношении к мужчинам – знак начавшейся депрессии, угнетенности духа, а в том, что изредка она замыкалась в себе, не отвечая на записанные автоответчиком настойчивые просьбы позвонить, – суицидные наклонности – об этом они никогда не осмеливались говорить с Келли, только обсуждали это между собой.)

Но Сенатор был действительно мужчина хоть куда! Легко и непринужденно вылез он из машины, подвижный как ртуть, сияя улыбкой, и тут же начал здороваться со всеми, а среди гостей побежал шепоток – это он… Неужели правда он? Сенатор искрился молодым задором.

Его пригласил на Грейлинг-Айленд Рей Энник, о чем Баффи осторожно сообщила своим гостям: я не очень-то верю, что он выберется. Скорее всего, его не будет.

Он был более живым, более неотразимым (существует такое затасканное определение), более вдохновенным, чем выглядел на экране телевизора. Начать с того, что это был крупный мужчина: метр девяносто три – рост, вес – восемьдесят шесть килограммов. Для мужчины за пятьдесят с тяжелым телом бывшего спортсмена выглядел он прекрасно, двигался мягко, словно крадучись; даже когда он стоял (в своих удобных, слегка потертых бежевых летних туфлях на пробковой подошве от «Л.Л.Бина»), то, казалось, просто медлил, прежде чем сделать очередной упругий шаг. Широкое, все еще красивое лицо, светло-голубые, прозрачные глаза, прямой, с еле заметными красноватыми прожилками нос, крепкий, твердо очерченный подбородок, всем знакомый профиль.

Оттянув галстук, ослабил воротничок белой хлопчатобумажной рубашки с длинным рукавом – «Вижу, здесь уже гуляют без меня, а?».

Он оказался доброжелательным, по-настоящему приятным человеком, а не просто вежливо-снисходительным, и Келли Келлер мысленно представила себе, как будет рассказывать об этом памятном четвертом июля на Грейлинг-Айленде – он говорил с нами как с равными и, более того, как с добрыми старыми друзьями.

А еще он поцеловал ее. Но это случилось позже.

12

Келли Келлер совсем не была дурочкой и знала, что из себя представляют люди, занимающиеся политикой. И не только из курсов американской истории и политики, которые им читали в университете.

Ее отец, Артур Келлер, еще со школьных лет был близким другом и постоянным партнером по теннису Хэмлина Ханта, конгрессмена-республиканца, и даже когда дела мистера Келлера шли не очень хорошо (к слову сказать, со времени разразившейся несколько лет назад катастрофы на бирже они так и не поправились), он все же оказывал посильную материальную помощь кампаниям Хэма Ханта, выступал в качестве распорядителя обедов в клубе «Гованда Хайтс», на которых собирались средства в фонд очередной кампании, и по-детски радовался, когда его приглашали на собрания республиканского актива – местного, а также на уровне штата. В последнее время о Ханте, которого Келли знала еще с начальной школы, стали все чаще говорить, он превратился в «одиозную» личность, известную всей стране, постоянно мелькал на телеэкране, давал интервью в теленовостях, где выглядел чуть ли не диссидентом, бунтарем, у которого любой пункт либеральной программы вызывал протест, кроме абортов… тут Хэм Хант был полностью солидарен с либералами.

(В глубине души Хант искренне верил, что именно аборты – залог спасения Америки, аборты в определенных демографических районах – среди черных, испаноязычного населения, матерей-одиночек, всех тех, что начинают плодиться, едва достигнув половой зрелости, да, что-то нужно делать, что-то обязательно с этим нужно делать, здесь могут помочь лишь узаконенные аборты, только они позволят контролировать рождаемость, белое большинство должно поддержать этот пункт, пока не поздно, – «Я знаю, о чем говорю, побывал и в Калькутте, и в Мехико. И кое-где в Южной Африке тоже».)

Однажды Келли крикнула в лицо изумленному отцу:

– Как ты можешь голосовать за этого типа?! Это же фашист! Нацист! Он исповедует геноцид во славу Господа!

У мистера Келлера был тогда такой вид, словно она влепила ему пощечину.

– Как он может, мама? Как ты можешь? – задала Келли вопрос матери в более спокойную минуту, и тогда миссис Келлер, гордо глянув в лицо разгневанной дочери, взяла ее за руку и спокойно произнесла:

– Келли, дорогая, ответь мне, пожалуйста, ну откуда ты знаешь, за кого я голосую?

Во время последних президентских выборов Келли оказывала на добровольных началах поддержку обреченной на поражение кампании губернатора Дукакиса. Она не понимала, что кампания обречена, до самых последних недель борьбы, потому что всякий раз, видя или слыша Джорджа Буша, полагала, что каждый, кто хоть раз увидит или услышит его, ни за что не поверит этому лицемеру! А его корыстолюбие, а непроходимая глупость, невежество, цинизм, наконец! Играет на страхе белого населения перед неграми! А его связи с ЦРУ! А показное благочестие! Мелкая душонка! Ее единомышленники в штабе кампании (в Кембридже) тоже не верили до самого последнего момента, что кандидат от Демократической партии проиграет, хотя об этом ясно говорили предварительные прикидки и сам Дукакис стал держаться совсем не так уверенно, как прежде.

«Келли, боже мой, ну как ты можешь тратить свое время и энергию на это дерьмо?» – кричал ей в трубку Арти Келлер.

Когда объявили результаты голосования и не осталось сомнений, что республиканцы победили, а то, что казалось немыслимым, стало уже историей, как становится историей, а следовательно, возможным многое из того, что кажется немыслимым, Келли практически перестала есть, несколько ночей кряду не смыкала глаз, впала в отчаяние и бродила бесцельно по улицам Бостона – растрепанная, ничего не понимающая, бессмысленно улыбаясь и чуть не падая в обморок от голода и мучительной тошноты, она видела перед собой не человеческие фигуры, а смутные контуры, что-то относящееся к животному миру, состоящее из плоти, пребывающее в вертикальном положении и пользующееся одеждой… В конце концов она разревелась и помчалась звонить матери, умоляя ее: поскорее приезжай, забери меня, я не знаю, на каком я свете.

13

Она была той самой девушкой, той, которую он выбрал, той, с которой это должно было случиться, – пассажиркой взятой напрокат «тойоты».

Она вцепилась во что-то, крепко ее зажавшее, а черная вода поднималась меж тем все выше, клокоча, бурля и заливая глаза, и она, силясь закричать, судорожно глотала воздух, пока не закричала наконец, зайдясь кашлем и захлебываясь слюной, а «тойота» тем временем опускалась в темной пенящейся воде на дно тем боком, где находится место пассажира.

При крещении ее нарекли Элизабет Энн Келлер. В выходящем два раза в неделю «Ситизенс инкуайери» на той странице, где перечислялись сотрудники издания, ее имя значилось именно так – Элизабет Энн Келлер.

Друзья ее звали Келли.

Ты знаешь, как это бывает – мгновенный жар взаимного узнавания. Как удар молнии.

Он счастливо улыбался, сжимая ее руку, стискивая ее слишком сильно, бессознательно, как это делают иногда мужчины, некоторые мужчины, которым просто необходимо видеть и ощущать вспышку боли в твоих испуганных глазах, сужение зрачка.

Вот так и Г. в минуты близости иногда причинял боль. Бессознательно. Она вскрикивала пронзительно и коротко, задыхаясь и всхлипывая, и одновременно слышала себя как бы со стороны: из всех углов темной комнаты доносились исступленные молящие крики – я люблю тебя, о, я люблю тебя, я люблю, люблю тебя, люблю, люблю, люблю, люблю тебя, тела их бились друг о друга, хлюпали, пропитанные потом, волосы слиплись, ты – моя маленькая девочка, да, так ведь! Тяжесть его тела, мужские руки, обнимающие ее, дрожь ее ног, оседлавших его бедра или неуклюже задранных к плечам, чтобы он мог глубже войти в нее, дрожащие коленки – так! да! так! О боже! – и знать, что в решающий миг губы Г. искривит знакомая гримаса – ликующий череп, – которая не будет иметь к ней никакого отношения.

Перед окончательным разрывом он сказал ей спокойно: «Я не хочу причинять тебе боль, Келли, надеюсь, ты это понимаешь», и Келли, улыбаясь, подтвердила: «Да, понимаю», словно это был обычный разговор, непринужденный дружеский треп, ведь они были не просто любовниками, но и лучшими друзьями; она его поцеловала, он, обняв ее, уткнулся жарким лицом ей в шею, а она все еще соображала: «А я? Могу я причинить тебе боль? Разве не в моей власти сделать тебе больно?» Зная, что теперь такой власти у нее больше нет.

Зимний день был на исходе. Из углов ползли тени, комната становилась все мрачней – такой ее Келли не знала. Они сидели, соприкасаясь головами, и Г. сказал: «Не сомневался, что ты все поймешь. Но хотел удостовериться».

Что же так крепко держало ее? Ремень?.. Несколько ремней: они впились в ее грудь и бедра, левая рука запуталась в одном из них?.., она больно ударилась лбом, не видя в кромешной тьме, обо что именно, судорожно моргала, щурилась, пытаясь хоть что-то разглядеть, но тщетно, только в ушах стоял гул, словно ревел мотор реактивного самолета, и слышался растерянный мужской голос: «О боже. О боже. О боже».

Она оказалась той девушкой, которую он выбрал, той самой, пассажиркой, той, что запуталась в пристежных ремнях, нет, ее заклинило между дверцей и крышей и, наверно, перевернуло вниз головой? прижало правым боком? но где верх? и где низ? где воздух? она ощущала вес его тела, он бился рядом с ней и, уже задыхаясь, молил с рыданием в голосе – О боже! – мужской голос, голос незнакомца, разве можно умереть вот так – взять и утонуть в черной как ночь воде с незнакомым человеком, правую ногу зажало словно в тисках, правое колено вывернуло, но боли не ощущалось, как будто она была в шоке или уже умерла, – так скоро! так скоро! – черная вода проникала в ее легкие, заливала их, значит, кислород перестанет поступать в мозг и она не сможет думать, пока же мысли ее были трезвыми и даже логичными: все это происходит не со мной.

Этот человек, этот навалившийся на нее всем телом мужчина, кто он такой? – она не помнила. Он тоже цеплялся, царапался, яростно брыкаясь, рвался наружу из опрокинувшейся машины.

Этот отчетливый голос, чужой и незнакомый: «О боже!»

Не проклятье, а смиренная мольба.

Если бы «тойота», мчавшаяся со скоростью сорок миль в час, не вышла из повиновения на крутом повороте, подпрыгнув на ухабе, что привело к многочисленным повреждениям, она, скорее всего, врезалась бы в перила узкого моста чуть впереди и все равно свалилась в воду. Во всяком случае, это представляется наиболее вероятным.

Эта быстрая речушка звалась Индиан-Крик. В голову не могло прийти, что у нее есть название. Затерянная среди болот, в непролазной топи… Над ней кишели москиты и прочие ночные насекомые, они звенели в тишине, охваченные безудержной жаждой размножения. Вам также не пришло бы в голову, что кое-где глубина тут достигает одиннадцати футов, а ширина – двадцати, подумать только – в этой речушке, бегущей на северо-восток и изливающейся в бухточку Атлантического океана, пустующую во время отлива, а следовательно, и в сам Атлантический океан, примерно в двух милях к востоку от Брокденской пристани.

Я что, умираю? Вот так?

И никаких свидетелей. Автомобили не ездили по этой старой дороге. Как будто ее хотели наказать за плохое поведение, за то, что она повела себя не так, как обычно, не так, как привыкла себя вести Келли Келлер, но она тут же отбросила эту мысль, не будучи суеверной, она даже не верила в англиканского Бога.

Он избрал ее. Это было ясно с самого начала. Мгновенно протянувшаяся нить! Непринужденность улыбок! Ровесница его дочери!

Да уж, ничего не скажешь, гостей они удивили, во всяком случае некоторых. Тех, кто все смекнул. И разочаровали Баффи Сент-Джон, сказав, что уезжают, чтобы успеть на паром, отходящий в 8.20 на Бутбей-Харбор.

На самом деле, как будет вспоминать Баффи, Сенатор хотел успеть на предыдущий паром… но как-то вовремя не собрался… пропустил еще рюмашку… или две. Сенатор и его попутчица Келли Келлер покинули вечеринку в доме 17 по Дерри-роуд приблизительно в 19.55. Следовательно, в их распоряжении оставалось двадцать пять минут – вполне достаточно, чтобы успеть на паром, если ехать быстро и в правильном направлении.

Ошибкой был выбор старой дороги, ошибкой объяснимой, если учесть, что уже смеркалось, дело здесь не обязательно в воздействии алкоголя.

Власти Грейлинг-Айленда, переставшие заботиться о благоустройстве старой дороги, должны были официально закрыть ее и поставить ограждение с вывеской: дороги нет.

Триста акров болот объявили на Грейлинг-Айленде заповедной зоной, взятой под охрану государством. И птицы: плавунчики, козодои, стрижи, речные утки, не способные нырять, которые кормятся на мелководье или на суше, и нырки, белые и большие голубые цапли, крачки, разные виды дятлов, дрозды, танагры, а также прочие распространенные на северо-востоке породы. И некоторые виды болотистой растительности: рогоз, осока, понтедерия, десятки разновидностей камыша и тростника, аризема, триллиум, болотные ноготки, стрелолист, арум кукушечный. И животные… Келли Келлер пробежала глазами путеводитель по острову для туристов, который нашла у Баффи, там-то она и прочла о заповеднике, находящемся всего в нескольких милях от виллы, Баффи ездила туда много раз в детстве, когда проводила здесь лето с родителями, но уже давно там не бывала, может, завтра, если Рей будет в настроении, туда махнуть, красота там необыкновенная, конечно, если у них не будут трещать с похмелья головы, если у Рея не окажется других планов и если солнце жарить не будет, а Келли тем временем думала: уж она-то точно поедет, пусть и в одиночестве, возьмет чью-нибудь машину или, если это не очень далеко, позаимствует у Баффи велосипед – новехонький, предназначенный для горных дорог.

Ты ездила когда-нибудь на таком? Нет? Тогда попробуй.

Вцепилась в руль, ноги на педалях, не опускаясь на сиденье и выгнув спину и ягодицы, длинные рыжеватые волосы полощутся на ветру, радостная детская улыбка – оттого что мчится по берегу моря, толстые рифленые шины рассекают с хрустом песок, какая бешеная скорость, вот счастье-то, маленькая Лиззи несется как ветер на глазах у мамочки, папочки, бабушки и дедушки, осторожней, дорогая! Осторожней! А она смеется и мчится вперед, исчезая из поля их зрения, и вот уже голоса их замерли вдали.

А здесь, у Баффи, на ней был новый купальный костюм, обтягивающий стройное тело плотно, как перчатка, белый, с дразнящими воображение маленькими перламутровыми пуговками, укрытые от глаз чашечки лифчика на одной лямке поддерживают грудь, в центре соблазнительная затемненная ложбинка, она видела, как его глаза автоматически скользнули туда, да и в дальнейшем незаметно ощупывали взглядом ее лодыжки, бедра, грудь, плечи, которые не могла скрыть бледно-желтая вышитая блуза, она стыдливо набросила ее, полагая, что сильно уступает Баффи в шелковом черном бикини, а еще этот вызывающе поблескивающий зеленый лак ногтей на руках и ногах, ох уж эта Баффи с ее безупречной кожей, залихватски закрученным «конским хвостом», такая дерзкая и самоуверенная, что в присутствии Рея шлепнула себя по бедрам, вскричав: обгорела! вот это да – вся красная! Но, черт побери, это не от стыда!

Все рассмеялись. И он тоже. Баффи Сент-Джон, такая красивая. От ее умащенной кремами, разогретой на солнце кожи исходили флюиды самоуверенности.

Еще будучи первокурсницей в Брауне, Келли выработала привычку подолгу голодать – для дисциплины, чтобы установить строгий контроль над собой, а еще чтобы облегчить тяготы менструального периода, после же разрыва с Г. она таким образом наказывала себя за то, что любила мужчину больше, чем он ее, но в последний год приняла решение стать здоровой, нормальной и потому заставляла себя есть регулярно и уже набрала одиннадцать из двадцати сброшенных фунтов, теперь она спала без снотворного, ей даже не приходилось выпивать на ночь стакан красного вина, что стало у них с Г. своеобразным ритуалом за те три месяца, что они прожили вместе, – да, даже это было не нужно.

И вот она добилась своего, стала здоровой, нормальной. Стала настоящей американской девушкой, ты хочешь выглядеть как можно лучше и радоваться жизни.

И все же она избегала появляться в Гованде Хайтс, родном доме. Испытывая острое чувство вины перед матерью, которая беспокоилась о ней, и перед отцом, с которым постоянно грызлась из-за «политики», а по существу из-за того, что таланты отца остались невостребованными, но постепенно отношения между ними улучшились, Келли была теперь в хорошей форме и осмотрительно избегала некоторых друзей – разочарованных идеалистов, гневных сторонников регулируемой рождаемости и даже самого мистера Спейдера, который после недавнего развода (третьего) ходил небритый, отрастил брюшко, его рыжеватые волосы заметно поредели, он был постоянно под мухой, а когда улыбался, обнажал неровные зубы, на его лице – лице шестидесятилетнего младенца – обозначались ямочки, как-то в офисе она жутко смутилась, почувствовав на себе его взгляд и слыша учащенное хриплое дыхание, из его ушей и ноздрей торчали жесткие волосы, бедняга Карл Спейдер, а ведь когда-то его имя не сходило с первых полос газет – имя златоуста, красноречивого белого сторонника Мартина Лютера Кинга и Джона Фицджеральда Кеннеди, а что теперь? – полутемный офис на Бриммер-стрит, обращенный окнами на складские помещения, да «Ситизенс инкуайери» с тиражом всего 35-40 тысяч, а ведь в годы расцвета тираж достигал 95-100 тысяч, не уступая «Нью рипаблик», но упаси вас бог в разговоре с Карлом Спейдером упоминать «Нью рипаблик», где, кстати, сразу после колледжа он несколько лет работал, и упаси бог затрагивать в беседе тему нынешнего торжества консерватизма, жестокого разочарования, трагедии, разрушения концепции Кеннеди-Джонсона, утраты Америкой души, нельзя его заводить! – Келли осторожно отвечала на расспросы Сенатора, касающиеся его старого друга Спейдера, Келли Келлер была не из тех, кто любит посплетничать, и не принадлежала к тем, для кого несчастья ближних – повод для беззаботной болтовни, никогда не говорить за спиной человека того, что не можешь сказать ему в лицо, – таков был ее принцип.

Сенатор несколько раз возвращался в разговоре к Карлу Спейдеру, которого, по его словам, не видел тысячу лет. При этом в его тоне звучало сочувствие с легким оттенком осуждения.

Да, конечно же, он читает «Ситизенс инкуайери», конечно же.

Журнал регулярно приносят в его вашингтонский офис. Конечно же.

Он спросил Келли, что она делает в журнале, и Келли рассказала, упомянув свою недавнюю статью «Смертная казнь – позор для Америки», а Сенатор сказал, о, конечно, как же, он читал статью, да, да, она произвела на него сильное впечатление.

Так же как и ее вид на новеньком великолепном велосипеде Баффи – она кожей чувствовала, что он с нее глаз не сводит.

Политика – упоение властью.

Эрос – упоение властью.

Обняв своими сильными руками ее обнаженные под вышитой блузой плечи, он крепко поцеловал ее в губы, в то время как беззаботный ветер шаловливо овевал их, еще теснее соединяя, связывая. Поцелуй был внезапным, но не неожиданным. Они бродили в дюнах за домом Сент-Джонов, над их головами стремительно рассекали воздух белые чайки – крылья словно ножи, смертоносные клювы, резкие крики. Равномерный шум прибоя. Волны бьются о берег – удар, еще удар. Она помнила этот шум с прошлой ночи, когда лежала без сна, слыша сдавленный смех, доносившийся из комнаты Баффи и Рея, занимающихся любовью, крики снизу, шум прибоя, начало прилива, кровь, пульсирующая в ее жилах, мужское нетерпеливое желание, между ними все было ясно без слов, он, конечно же, еще не раз поцелует ее, и то, что Келли неожиданно решила ехать с ним, чтобы успеть на паром, и не осталась еще на одну ночь – четвертого июля – у Баффи, было публичным признанием этого факта.

Она была той девушкой, которую он выбрал. Той, что сидела в мчащейся вперед машине. Пассажиркой.

Скорпион, не робей, бедный глупенький Скорпион, звезды благосклонны к твоим самым безрассудным любовным приключениям. Диктуйте ваши желания. Они обязательно исполнятся.

Она так и поступила. И будет поступать впредь. Ее избрали.

Биография

Произведения

Критика


Читайте также