Ален Боске. Избранные стихотворения
Е. Харитонова
[...]
Еще в XVII веке итальянский поэт Джэмбатисто Марино определил целью поэзии — изумлять. «Чтобы целиком уместить в небольшом лирическом стихотворении весь наш мир, тысячекилометровый в пространстве и тысячелетний во времени, — пишет в предисловии к сборнику поэт Евгений Винокуров, — надо, по мнению Боске, сдвинуть все планы, сместить все пропорции, сопрячь несопрягаемое, и тогда в столкновении контрастов вспыхнет та искра, которая яркой вспышкой озарит бездну под названием «жизнь». И — странное дело — мир не теряется в поэтической зауми, не угнетает зашифрованностью; появляется радость неузнавания вроде бы знакомых предметов, а потом — радость узнавания их, оказывается, известных, но уже немного других. Приоткрывается что-то новое, дотоле от нас сокрытое, но, возможно, как раз самое главное.
«Я мак вплетаю в ткань Стиха», — пишет Боске, открывая очередное «неправильное правило» своей поэзии, новый «закон» своего мира.
Осознание себя в одном общемировом и вневременном контексте с природой, казалось бы, подразумевает некое философское «абстрагирование» от мира повседневного, сегодняшнего, и даже человеческого. Однако этого не происходит, да и не может произойти: Боске слишком любит мир, чтобы забыть о человеке в нем. Роль человека может оказаться зловещей и решающей —
И снова от нуля история начнется!
Поэт французского Сопротивления, человек, знающий войну и жизнь в лицо, Боске считает мир не только желанным, но попросту единственно возможным, как бы обыкновенным и необходимым состоянием.
Противоестественность катастрофы мирового конца очевидна с точки зрения человеческой логики, но острее осознается, преломляясь в своеобразной символической образности. Что может быть желанней и надежней для заплутавшего, чем волшебная нить Ариадны? Но в изолгавшемся мире, спешащем к собственному концу, — «нить Ариадны... провода под током». Мир рушится, «поскольку сам себе не нужен человек». В гармоничный мир природы он несет разлад. Ненужный себе, он не нужен и природе, поскольку сам ставит себя вне ее, выше нее. Отсюда парадокс: человек ничтожен перед природой, потому что слишком силен, божествен, имеет над ней власть.
Но в чем же сила человека? В даре именовать. «Я нужен розе, чтоб ей воплотиться в розу», — таково назначение поэта, этим оправдано его обращение к вещи: «Я был бы не нужен и умер бы оттого, что не должен давать тебе имя».
Сосуществуя на равных, вещи и люди дают имена друг другу. Вещи ставят человека в один ряд с собою, в этом секрет человеческого самопознания.
Имя порой капризничает, становится «зыбким», относительным, теряет определенность и названный им предмет. Он обретет утраченную целостность, станет окончательным только когда совместятся все его имена, и среди этого множества мелькнет одно основное, данное человеком, имевшим на это право:
«Хлеб черный», — сказал человек, приютивший у себя в груди ворона.
«Хлеб красный», — сказал человек, недовольный, что он всего лишь человек. «Хлеб зеленый», — сказал мошенник, мнимый поэт, обожающий баобабы. «Хлеб синий», — сказал человек, предпочитающий крылья
своим лопаткам, плавник животу.
«Хлеб всегда белый, даже если он странный на вкус, даже если он другого
цвета», —
сказал человек, предпочитающий работать.
(«Цвет хлеба», пер. Р. Дубровкина)
Человек не только пробуждает в предмете «многоименность», но и подчас меняет имена местами, меняет местами роли и назначения:
Вот плоть моя — роман, готовый для прочтенья: Ведь можно, словно даль, колено прочитать.
(«Ты — яблоко», пер. Г. Русакова)
Решенный средствами Боске, современными и своеобразными, образ этот глубоко традиционен, восходит еще к платоновскому сравнению человеческого тела с поэзией, к гейневской «Песни песней», — как и «философия имени» коренится в античной теории именования. Это вечная музыка, на свой лад переложенная Боске для современных инструментов. Это все те же присущие Боске смещения по линии «природа-поэзия». Так смещаются причины и следствия, отношения создателя и создаваемого лишаются однозначности:
Не знаю, вправе ль
я себя считать хозяином моих слогов
и фраз, иль прихожусь им всем
слугой покорным!
(«Автопортрет», пер. Ю. Стефанова)
Но слово не берет власти над поэтом. Хозяином оказывается Боске, и хозяином ответственным не только за свою поэзию и за себя, но и за весь мир, ибо все сущее подвластно слову, а вера в жизнь, умение увидеть и сделать ее прекрасной — посильная возможность и долг поэта.
В чем же секрет счастливого поэтического дара Боске? Поэт подсказывает нам разгадку сам: «...Париж.., как сама жизнь; переплетение контрастов и новое в нем в конце концов всегда принимается, всегда уживается со стариной. Париж — диалектическое единство, все противоречия в нем живут, не разрушая, а создавая его. Не такова ли вообще наша жизнь?..» Бесспорно, прав автор предисловия к сборнику поэт Евгений Винокуров, считая, что в этих словах Боске — еще один ключ к пониманию его творчества.
Л-ра: Литературное обозрение. – 1985. – № 11. – С. 84-85.
Произведения
Критика
