20-01-2019 Бернар Клавель (Bernard Clavel) 78

Бернар Клавель. Сердца живых

(Отрывок)

Часть первая

Франсис Каранто и Жюльен Дюбуа сошли с поезда в Кастре незадолго до полудня. Остававшиеся в вагоне солдаты подали им ранцы и винтовки. Один солдат, который, как и Каранто, был родом из Савойи, крикнул земляку:

— Если поедешь в отпуск раньше меня, навести моих родителей!

— И утешь его милашку! — подхватил другой.

В вагоне засмеялись. Хлопая дверцами, прошел железнодорожник.

— Вам повезло, — послышался чей-то голос, — вы уже на месте. Через четверть часа нажретесь до отвала.

Свисток заглушил слова говорившего. Котлы паровоза глухо заворчали, заскрипели буфера, и поезд медленно тронулся. Один из приятелей Каранто высунулся в окно и замахал пилоткой цвета хаки. Когда состав исчез из виду, Каранто и Дюбуа переглянулись. На платформе, кроме них, никого не было. По другую сторону полотна железнодорожный служащий толкал тележку для багажа.

— Пошли туда, — сказал Каранто.

Они помогли друг другу половчее приладить поклажу. Помимо вещевых мешков и оружия, у них были еще тяжелые ранцы.

— Хоть бы знать, что нас ожидает, — вздохнул Жюльен Дюбуа.

— Плевать мне на это, — отозвался Каранто. — Хочу только одного: поесть да выспаться.

Уходя с вокзала, они спросили у контролера, где расположен пост наблюдения. Тот сперва удивился. Потом, внимательно рассмотрев литер одного из них, спросил:

— А, ПВО?

— Да, вот именно.

Контролер объяснил им, куда идти.

— Это далеко? — спросил Каранто.

— Порядком. И дорога крутая.

Солдаты двинулись по длинной, обсаженной деревьями улице мимо унылых домов — низких и чуть повыше. Ветер тут был не такой сильный, как в Пор-Вандре, но серое ноябрьское небо тяжело нависало над холмами. В конце улицы начинался городской парк, листва с деревьев уже почти вся облетела. Порыжевшие листья поднимались в воздух, неслись вдоль тротуаров или вихрем кружили на мостовой.

— Должно быть, это и есть Епископский парк, о котором упоминал железнодорожник, — заметил Каранто.

Они спросили прохожего. Тот подтвердил и сказал, что мост Бье прямо перед ними. Солдаты с минуту постояли на этом мосту, опершись на каменный парапет. Вода в реке была грязная, еще более серая, чем небо. Ниже по течению виднелись ржавые деревья, красные крыши, а еще дальше вырисовывалась темно-синяя, почти черная линия гор. Выше по течению, за треугольной, окаймленной кружевом пены плотиной, можно было различить другие мосты; издали казалось, будто они перекинуты прямо между домами, расположенными на обоих берегах реки. Почти у всех этих выкрашенных в разные цвета домов балконы выходили на реку.

Солдаты двинулись дальше.

— Если я его верно понял, нам вон куда придется карабкаться, — сказал Жюльен.

Перед ними, на левом берегу реки, по склону холма уступами располагались дома. На вершине, над кедровой рощицей, возвышались четыре остроконечные башенки.

— Да, пожалуй, это еще дальше того замка, — пробормотал Каранто.

Должно быть, он совсем выбился из сил. Шел, согнувшись под тяжестью ноши, вытянув шею, и воротник его шинели покрылся пятнами от пота, стекавшего с затылка. Он бросил взгляд на маленькую площадь, видневшуюся по другую сторону моста.

— Выпьем по стаканчику? — предложил Каранто.

— Как хочешь, — откликнулся Жюльен. — Только идти потом будет еще труднее.

— Черт с ним! Я просто умираю от жажды.

Они вошли в кафе, где почти никого не было. Пиво оказалось холодным. Солдаты залпом осушили кружки, заказали еще по одной и расположились поудобнее.

— Между прочим, они ведь знали, что мы должны приехать, — сказал Каранто, — могли бы встретить на вокзале. И помочь нам тащить поклажу.

Он снова отхлебнул пива. Его тонкое лицо стало менее напряженным. Он взглянул на товарища и спросил:

— Не жалеешь, что пришлось уехать из Пор-Вандра?

Перед глазами Жюльена вновь встал военный лагерь, расположенный на крутом берегу залива, — они пробыли в нем два месяца. Там почти все время дул ветер, вздымая тучи песка и гальки. Огромные волны разбивались о прибрежные скалы. По ночам, в часы дежурства, было необыкновенно красиво: ветер пробегал по морской глади, залитой лунным светом. Орудия, установленные в расселинах, устремляли свои жерла в небо, но из них так ни разу и не выстрелили.

— А чего жалеть? — сказал Жюльен. — Каждый день тушеные баклажаны без масла, а все мясо — на офицерский стол! Думаю, здесь хуже не будет.

Казалось, Каранто колеблется. Жюльен, предвидевший его вопрос, поспешил прибавить:

— К тому же начальство там — сплошь мерзавцы. А я…

Каранто прервал его:

— Я не о том хотел сказать… Разве ты со своим дружком Бертье не вынашивал тайные планы?

На черных волосах Каранто, точно зарубка, все еще виднелся след от пилотки; лоб его прорезала морщина. Жюльен пристально взглянул на товарища.

— Ну и что? — спросил он.

— Дело в том, что мы с приятелями тоже рассчитывали перейти испанскую границу. Сам понимаешь, если б не это, зачем бы мы стали проситься в часть, размещенную так далеко от дома. Только там мы все время были на людях, не больно-то поговоришь по душам; а потом эти каталонцы не внушали мне доверия. Но я все время понимал, что и вы думаете, как бы попасть в Лондон.

— Да, — вздохнул Жюльен. — Теперь у нас с ним это дело не выгорит.

Взгляд Каранто стал слегка ироническим, на губах его промелькнула усмешка, и он сказал:

— Ты, видно, меня дураком считаешь? Думаешь, я не слышал, что тебе сказал Бертье, когда мы уезжали? — Он понизил голос: — Послушай, Дюбуа. Я знаю, что перейти границу не так-то просто. И не прошу посвящать меня в ваши планы, когда Бертье напишет тебе. Но после того, как вы перейдете, вернее, когда будете переходить границу, ты мне только черкни несколько слов, подскажи, как это делается. О большем я не прошу.

Хозяин кафе вышел на террасу, чтобы показать солдатам дорогу. Они пересекли площадь, затем прошли по небольшому мосту, переброшенному через ручей, откуда поднимался запах гнили, и оказались на улице Порш. Эта узкая безлюдная улица поднималась в гору между высоких каменных оград. Когда улочка осталась позади, они взяли вправо и наконец оказались на дороге в Фурш. У обоих вырвался вздох облегчения, хотя им еще предстояло долго идти в горы вдоль изгородей, оград и пустынных садов.

— Что ни говори, а военный пост нельзя не заметить, — сказал Жюльен.

— Особенно если там артиллерийская батарея.

— Это ведь пост воздушного наблюдения, тут может и не быть орудий, а потом, если они за стеной, ты ни черта не увидишь.

Они долго карабкались в гору, пока не достигли ровной площадки. Теперь дома встречались реже, а дорога уходила все дальше и дальше, теряясь в полях. С самого отъезда — а они выехали накануне вечером — солдаты съели всего лишь несколько сухарей. Жюльен Дюбуа чувствовал усталость во всем теле. Голод терзал его, и ярость все больше овладевала им. Он криво усмехался, в нем закипала злоба, злоба на самого себя. Перед мысленным взором Жюльена неотступно стояла казарма Миш в Лон-ле-Сонье, какой она была в тот день, когда они с Бертье добровольно вступили в армию; прочитав заполненные ими опросные листы, молоденький лейтенант пришел в негодование:

— Как? Вы оба принимали участие в чемпионатах Франции по штанге, занимаетесь тяжелой атлетикой, гимнастикой, боксом, борьбой и хотите служить в частях противовоздушной обороны! Просите, чтобы вас направили в Пор-Вандр, хотя можете остаться здесь, в сто пятьдесят первом полку, где спорту уделяют больше внимания, чем в любой другой воинской части страны!

Но они стояли на своем и уехали в Пор-Вандр. Бертье до сих пор еще там, а он, Дюбуа, угодил в эту дыру и будет торчать здесь, как в темнице. Проклятое место! Никто даже не может толком объяснить, где находится этот чертов пост!

— С меня хватит! — взорвался Каранто. — Свалю все добро на землю и буду дрыхнуть прямо на траве. Если мы им понадобимся, сами нас разыщут.

Солдаты остановились. Налево, за живой изгородью, виднелся луг. Они направились туда, чтобы посмотреть на раскинувшийся внизу город. Улицы, стиснутые домами, лежали как на ладони. Взгляд молодых людей остановился на казарме. Там, во дворе, люди суетились вокруг грузовика. Отсюда, издали, все казалось крошечным.

— Окажись мы в этой казарме, — заметил Каранто, — мы бы хоть червячка заморили.

Жюльен уже начал отстегивать свой ранец, но тут товарищ коснулся его руки и проговорил:

— Гляди.

Дюбуа обернулся. Позади в окружении обнесенных заборами садов виднелась сверкающая стеклянная крыша теплицы, а над ней — залитая цементом площадка. На площадке высилась военная сторожевая будка.

— Должно быть, это там, только как туда попасть?

— Черт побери! Мы, верно, прошли мимо и ничего не заметили.

Каранто поднес пальцы ко рту и пронзительно свистнул. Почти тотчас же на площадке показалась голова.

— Эй, эй! Здесь пост наблюдения? — крикнул Жюльен, размахивая руками.

Человек выпрямился во весь рост, и солдаты поняли, что площадка обнесена невысокой стеной, прежде скрывавшей его от посторонних взглядов.

— Вы кто? Новички?

— Ну да!

— Спускайтесь по дороге, ребята вас встретят.

Он крикнул еще что-то, но они уже повернули назад. Теперь ранец не давил на плечи Жюльена, он заметил, что и его товарищ не так сутулится, что на губах у него появилась улыбка. Два солдата без головных уборов и курток открыли решетчатую калитку, замаскированную листом железа: она вела в сад. Обсаженная высоким самшитом аллея вела к небольшому дому, стоявшему среди деревьев.

— Это и есть пост?

— Да. Мы вас ожидали только к вечеру, — сказал один из стоявших у калитки солдат.

— Могли бы прибить табличку на воротах, — заметил Жюльен.

Солдаты покатились со смеху. Один из них пояснил:

— Представь себе, у нас есть отличная вывеска, только сейчас ее как раз подновляют.

— Могли бы выбрать для этого другое время, — проворчал Каранто. — Мы просто с ног валимся.

Солдаты поста наблюдения, взявшие из рук вновь прибывших их карабины, все еще продолжали смеяться.

— Время как раз самое подходящее, — усмехнулся один из них. — Я здесь уже полгода, и ровно полгода вывеску подновляют. — Он сделал паузу: — И это сослужило нам неплохую службу.

— Ничего не понимаю.

— Видишь ли, старик, то, что случилось с вами, случается и со всеми слишком любопытными офицерами, которые заявляются к нам в первый раз. И должен сказать: если не хочешь, чтобы тебе надоедали, самое милое дело — подновлять вывеску!

Солдаты продолжали смеяться до самой виллы, куда они привели новичков. Две ступеньки вели в просторную комнату, где стояли две кровати, большой круглый стол посредине и маленький письменный стол светлого дерева, придвинутый к стене против окна. Окно это выходило в сад, на ту самую площадку, которую Каранто и Дюбуа приметили еще издали. Они опустили на пол поклажу и сняли куртки. Встретившие их парни уже хлопотали возле плиты в примыкавшей к комнате кухоньке.

— Тиссеран, разогрей суп, а я зажарю бифштексы, — сказал один из них.

— Осталось еще картофельное пюре, пожалуй, я и его подогрею?

— Подогрей, подогрей, они все слопают.

Сказавший это солдат вошел в комнату и спросил:

— Ведь вы все съедите, правда?

— Можешь не сомневаться, мы подыхаем с голоду.

Возвращаясь на кухню, солдат проворчал:

— Какими же надо быть мерзавцами, чтобы не дать парням провизии на дорогу. Вот скоты!

Жюльен посмотрел на Каранто. Тот улыбался, его лицо утратило напряженное выражение и стало спокойным, а глаза, казалось, говорили:

«Может, все это во сне? Может, мне это только померещилось»?

Один из солдат отрезал от лежавшего на доске мяса два толстых куска и снова вошел в комнату; Жюльен спросил его:

— Ты что, повар?

— Нет. Я начальник поста, — ответил тот.

— Прошу прощения, — смутился Дюбуа.

Начальник поста был высокий и худой, на носу у него сидели большие очки в темной оправе. Он расхохотался и сказал:

— Можешь не извиняться. Я сержант, но у нас тут не такие порядки, как в воинской части. И относимся мы друг к другу просто, по-товарищески. Меня зовут Верпийа.

Солдат, разогревавший суп, поставил на стол дымящуюся миску. Дюбуа и Каранто принялись за еду, а Тиссеран и сержант Верпийа рассказывали им о жизни на посту наблюдения. Тиссеран был родом из Тулона, он то и дело смеялся и все время вставлял слово «стерва».

— Ну, стерва, вам здорово повезло, что вас сюда перевели. С Верпийа жить можно. На посту он оставляет только дежурного, а остальных отпускает в город. В форме, понятно, не пойдешь, надо переодеваться в гражданское. А все дело, стерва, в этих кавалеристах из казармы Друо. Им там здорово достается! Вот они нам и завидуют. Только попадись на глаза их патрулям, тут же сцапают. Ну, а наш капитан в Каркассонне, и всякий раз, как он собирается сюда пожаловать, его шофер нас заранее предупреждает.

Каранто и Жюльен очистили тарелки, выпили по две кружки вина. Они слушали, не произнося ни слова. Жюльен чувствовал, что его одолевает сон. Вскоре Верпийа оборвал Тиссерана.

— Они до смерти устали, — сказал он. — Разве не видишь, у них глаза слипаются. Пусть идут спать, вечером разбудим их к ужину.

Однако перед тем, как подняться с новичками на второй этаж, Тиссеран захотел пройтись с ними по саду. Они вскарабкались и на площадку, где высилась сторожевая будка. Часовой, которого Каранто и Дюбуа окликнули с дороги, все еще находился там: растянувшись на тюфяке, он читал детективный роман. Звали его Лорансен. Это был плотный парень, уроженец департамента Нор, с круглым лицом и светлыми вьющимися волосами.

— Сами видите, дежурить у нас — работа не пыльная. Ну, пролетит самолет — твое дело это отметить.

Улегшись в постель, Жюльен долго не мог заснуть. Он думал, что здесь, на посту наблюдения, для него начинается новая жизнь, думал о Бертье, которому по-прежнему придется довольствоваться тушеными баклажанами без масла. Вытянувшийся на соседней кровати Каранто также не спал. Услышав, что Жюльен ворочается с боку на бок, он произнес:

— А ведь нам и впрямь повезло.

Они спали до тех пор, пока их не разбудил сержант.

— Ужин на столе, — сказал он улыбаясь.

Солдаты спустились вниз. Из кухни доносился вкусный запах.

На большом круглом столе стояло шесть тарелок. Если не считать металлических кружек, стол был накрыт совсем по-домашнему. В комнате сидел солдат, которого новички еще не видали.

— Это Ритер, — пояснил сержант. — Он парижанин.

Ритер пожал руку Дюбуа, потом Каранто. Он был среднего роста, сухощавый и слегка горбился, у него была привычка наклонять голову к левому плечу, лицо под шапкой густых и волнистых черных волос с перепутанными прядями казалось слишком маленьким. Нос у Ритера был длинный и тонкий, рот кривила скептическая усмешка. При взгляде на него Жюльен вспомнил портрет Ламартина, украшавший обложку двухтомного издания «Жослена». Ритер говорил мало. Зато остальные без умолку рассказывали различные солдатские истории, перемежая их новостями о войне и впечатлениями от местных девиц. После ужина, когда со стола убрали остатки еды, Ритер сказал:

— Посуду не трогайте, я дежурю до полуночи и все вымою.

— Вымоем завтра.

— Нет, нет, я все сделаю сам.

— Завтра вечером один из новичков останется вместе с дежурным, — сказал сержант, — пусть посмотрит, как составлять донесения и что надо делать, ведя наблюдение ночью.

— Могу остаться и сегодня, — предложил Жюльен. — Я отлично отдохнул и не скоро захочу спать.

— Дело твое, — отозвался сержант. — Но это необязательно.

Верпийа и трое солдат поднялись на второй этаж, а Жюльен положил вещевой мешок и одеяло на одну из кроватей, стоявших в комнате. Потом он вытер тарелки, которые Ритер уже успел вымыть, и оба возвратились из кухни в просторное помещение для дежурных.

— Можешь прилечь, — сказал Ритер.

— Да нет, спать совсем не хочется.

— Ну тогда занимайся чем угодно. Когда пролетит самолет, я тебе скажу, что надо делать.

— Значит, мы будем дежурить тут?

— Ночью дежурим здесь. А что делать на улице? Гул самолетов и отсюда хорошо слышен. К тому же летят они без огней и определить их принадлежность невозможно. А если услышишь, что какой-нибудь летит уж очень низко, всегда успеешь выбежать и засечь, в какую сторону он направляется.

Жюльен охотно бы задал Ритеру еще несколько вопросов, но тот отвечал ворчливым тоном и не слишком любезно, хотя и весьма обстоятельно. Разговаривая, он набивал табаком массивную короткую трубку, потом закурил, слегка наклонив голову. Выпустил кольцо серого дыма, другое, третье, подошел к кровати, вытащил из-под нее чемодан и стал рыться там в поисках какой-то книги. Затем уселся за письменный стол, нашел в книге нужную страницу, поставил локти на выпачканную чернилами крышку стола и углубился в чтение. Левой рукой он подпер лоб, а правой придерживал трубку, которую то и дело вынимал изо рта. Вскоре его окутало облако дыма, медленно поднимавшегося тяжелыми клубами к потолку.

Жюльен некоторое время стоял не шевелясь, потом не спеша подошел к Ритеру и заглянул через его плечо, чтобы посмотреть, что он читает. Тот резко обернулся и спросил:

— Хочешь что-нибудь почитать? Пойди на кухню, там над штабелем дров висит полка, на ней сложены газеты. Под газетами найдешь несколько детективных романов.

Жюльен ткнул пальцем в книгу, лежавшую перед Ритером.

— Что ты читаешь? Стихи? — спросил он.

— Сам видишь, — проворчал парижанин и снова углубился в чтение, обхватив голову руками.

Жюльен сделал шаг в сторону, поколебался и в конце концов спросил:

— А у тебя не найдется чего-нибудь в этом же роде для меня? Наверху, у меня в ранце, лежат «Цветы зла», но я не хочу будить ребят. А потом два последних месяца я столько раз читал и перечитывал этот сборник, что знаю его чуть ли не наизусть.

Ритер обернулся так стремительно, словно его ударило электрическим током. Несколько мгновений он пристально смотрел на Жюльена, потом сказал:

— Ты это серьезно? Или просто меня разыгрываешь?

— С чего ты взял?

— Прежде чем попасть сюда, я жил в казарме; и они мне там проходу не давали, потому что я читал стихи!

— Мне это понятно, — проговорил Жюльен. — Стихи лучше читать в каком-нибудь укромном уголке. В Пор-Вандре я убедился в этом на собственном опыте.

Ритер поднялся.

— Значит, не треплешься? — спросил он. — Ты и вправду любишь литературу? А что ты делал в гражданке?

— Два года обучался ремеслу кондитера, — ответил Жюльен, — но предпочел бы учиться живописи.

— Вот здорово, просто не верится! Ну, тогда тебе повезло! Я свожу тебя в музей Бригибуль. Там есть чудесные полотна Гойи. Кастр — это город, созданный для любителей живописи.

Теперь Ритер говорил без остановки. Он снова вытащил свой чемодан, набитый одними книгами, и объяснил Жюльену, что до войны был студентом.

— Ну а потом я не захотел оставаться в оккупированной зоне, — прибавил он, — и поругался из-за этого с отцом. Старик перестал давать мне на жизнь, и тогда я пошел в армию.

Ритер на глазах переменился. Пока он перелистывал сборники стихов, лицо его светилось улыбкой.

— Погоди, вот я сведу тебя в книжную лавку на улице Генриха Четвертого. У них там попадаются чудесные вещи, и не слишком дорогие. Знаешь, далеко не в каждом городе можно отыскать по случаю хорошие книги. Нет, тебе чертовски повезло, что ты сюда попал.

Произнося эти слова, Ритер ерошил свою густую черную гриву. Когда он улыбался, то в профиль слегка походил на юную девушку, только черты лица у него были жестче. Он прибавил, что, живя в Париже, встречался со многими художниками; потом он снова занялся своим чемоданом и опять заговорил о книгах.

— Сам увидишь, в этой лавке можно найти немало хорошего, — сказал он. — На прошлой неделе я обнаружил там три издания Верлена. Любишь Верлена?

— Конечно.

— А этот томик Рембо я тоже купил у них… Ты изучал латынь?

— Нет.

— Досадно. Увлекательное занятие! Впрочем, неважно… Книготорговец обещал подобрать мне несколько биографий и сборников писем. Письма поэтов и художников очень интересны. У меня есть «Письма Ван-Гога», я тебе дам. Постой, может, ты хочешь их прямо сейчас почитать…

Ритер вытащил несколько книг, мешавших ему добраться до дна чемодана. Внезапно он поднял голову, нахмурил брови и в упор посмотрел на Жюльена.

— А Трене тебе нравится? — быстро спросил он.

— Еще бы.

— Он самый крупный из ныне живых поэтов и, быть может, самый живой из всех поэтов вообще. Ты согласен?

— Пожалуй.

— Ты его когда-нибудь видал на эстраде?

— Нет. Я видал только фильм с участием Трене и часто слушал его песни.

— Черт побери, тебе невероятно везет. Он будет выступать здесь в четверг вечером в «Одеоне». Как раз сегодня я купил себе билет, но там их еще много. Завтра спустимся в город и купим билет для тебя.

Ритер принялся напевать:

О струнный звон,

Осенний стон,

Томный, скучный.

Он умолк, а потом запел снова:

Веревка, ты мне жизнь спасла.

Тебе за это — честь, хвала!

И ты мне стала так мила,

Что даже на петлю пошла.

Все его тело двигалось в такт синкопированному ритму мелодии. Волосы вздрагивали надо лбом. Когда Ритер дошел до припева, Жюльен подхватил песню:

Пою, хоть и плохи дела,

Хоть нет ни хлеба, ни угла.

— Ничего не скажешь, певец что надо! — воскликнул Ритер. — Тут тебе и ритм, и фантазия, и сотни находок, а главное — поэзия во всем. Большой мастер, доложу я тебе. И потом, знаешь, очень редко встречается, чтобы у такого крупного поэта было столько юмора.

Ритер снова что-то запел вполголоса. Барабаня пальцами па крышке письменного стола в такт мелодии, он перемежал песни Шарля Трене отдельными стихотворными строчками, которые тут же подробно разбирал.

— В них выразилось наше время, — объявил он. — В них и в войне.

Лицо Ритера внезапно стало серьезным. Он полузакрыл глаза, на секунду задумался, а потом прибавил почти шепотом:

— Да, да, именно так. Это сама жизнь. Жизнь чудесная и неистовая. Понимаешь, неистовое стремление жить и любить. А с другой стороны, словно для того, чтобы восстановить равновесие, война. Иными словами, жизнь лицом к лицу со смертью. Бессмыслица… Смерть — это другой вид неистовства: яростное стремление разрушать, опьяняющее желание убивать мужчин и женщин, созданных для любви.

Среди солдат поста наблюдения не было достаточно рослого человека, который мог бы одолжить Жюльену штатский костюм. Между тем Ритер хотел, чтобы новичок непременно пошел с ним в город.

— Настрочи ему командировочное предписание, — сказал он сержанту Верпийа.

— Настрочить — штука нехитрая, да только что я ему поручу?

— Ну, мне на это наплевать. Сам придумаешь. Это твоя обязанность.

Жюльен спрашивал себя, говорит ли Ритер серьезно или шутит. Сержант похлопал глазами, скрытыми за толстыми стеклами очков, поскреб в затылке и стал заполнять бланк.

— Держи. Ты направляешься на врачебный осмотр в госпиталь.

— Вот видишь, с унтерами надо построже, — усмехнулся Ритер.

Юный парижский поэт надел темно-синий костюм в тонкую белую полоску, белоснежную сорочку и темный галстук. Во всей его манере держаться было что-то напряженное, придававшее ему застенчивый вид. Когда они вышли, Жюльен обратил внимание на то, что Ритер идет мелкими шажками и часто спотыкается о камешки, которыми была усеяна дорога. И только тут он заметил, что спутник его обут в черные лакированные туфли с очень узкими носами.

— Написал родителям, чтобы они выслали тебе штатское платье? — спросил парижанин.

— Да, — ответил Жюльен. — Я опущу письмо в городе.

Он написал также и Бертье, сообщил свой адрес, но говорить об этом Ритеру не стал.

Они направились в театр «Одеон» и попросили два места рядом на концерт Трене. Кассирша не сразу согласилась обменять билет, который Ритер купил накануне, и парижанин заговорил с ней таким же властным тоном, каким говорил с сержантом Верпийа.

На улице Жюльен воскликнул:

— Интересная у тебя манера разговаривать с людьми!

Ритер пожал плечами.

— Тебе-то хорошо, — огрызнулся он, — ты спортсмен, тяжеловес, умеешь драться, вот люди поневоле с тобой и считаются. А когда человек ростом не вышел да и фигурой смахивает на бутылку с минеральной водой, ему приходится прибегать к властному тону. Девять десятых обитателей нашей планеты — болваны, они самим богом созданы, чтобы покорно сносить такой тон и подчиняться.

— Мне показалось, что Верпийа славный малый.

— Да, он славный человек, только глуп. И вот доказательство — у него чин сержанта.

Они вошли на почту, там было темно и грязно. Жюльен купил марки и отправил письма.

По пути Ритер указывал товарищу то на какое-нибудь старинное здание, то на башенку, то на паперть храма. Он рассказал ему, что город был основан еще римлянами, упомянул о Жоресе. Внезапно он остановился и спросил:

— У тебя с собой много денег?

— Да нет, не особенно, — ответил Жюльен.

— Ну, тогда пойдем в такое место, где можно выпить бесплатно.

— На стаканчик для тебя у меня денег хватит.

— Одного стаканчика мне мало. Пошли. Правда, это далеко и придется сидеть в обществе нескольких глупцов, но зато пить мы там будем даром.

Заметив удивление Жюльена, парижанин пояснил:

— Отец у меня промышленник. И у него связи во многих городах. Все его знакомые в большей или меньшей степени дельцы, а я терпеть не могу дельцов. Только выбора у меня нет. Я тут встретил владельца текстильной фабрики, он знает моего отца. Этот тип заставляет работать на себя других, а сам все дни проводит в бистро.

Они миновали центр города и шли теперь по широкой и длинной улице, обсаженной деревьями; возле маленького кафе с желтой витриной Ритер остановился. В зале, уставленном мраморными столиками, было только три посетителя. Увидя парижанина, один из них сказал хозяйке кафе:

— Вот мой лучший клиент. Он мне и других клиентов рекомендует.

Ритер обменялся рукопожатиями с сидевшими за столиком мужчинами.

— Знакомьтесь — Дюбуа. Только что прибыл на наш пост.

Мужчины потягивали из рюмок белое вино. Хозяйка, ничего не спрашивая, принесла еще две рюмки и также наполнила их белым вином. Жюльену неловко было отказаться. У одного из мужчин было багровое лицо с фиолетовым оттенком. Его налитые кровью глаза слезились. Ритер спросил у него:

— Ну, папаша Корню, что поделываете?

Мужчина поднял рюмку заметно дрожащей рукой. Вино перелилось через край, и он поспешил его выпить. Потом вытер губы и сказал:

— Сам видишь, ничего особенного не делаем и тем не менее делаем все, чтобы стать достойными сожаления.

Его собутыльники рассмеялись.

У текстильного фабриканта, приятеля Ритера, тоже было багрово-красное лицо, но взгляд у него был все же более осмысленный. Третий собутыльник был уже совсем старик. Он сидел сгорбившись, понуро опустив голову, смежив веки, и молчал. Вид у него был какой-то отупевший. Не успевали рюмки опустеть, как папаша Корню или владелец текстильной фабрики поднимали руку и щелкали пальцами. Хозяйка тут же подходила с бутылкой и подливала вина. После второй рюмки Жюльен объявил:

— Нет, благодарю, я не привык столько пить. Особенно с утра.

— Ну, привычка быстро приходит, — заметил фабрикант.

— Пусть тебе нальют, я выпью, — проговорил Ритер.

Жюльен послушался, и с этой минуты Ритер пил в два раза больше, чем остальные. Он ничего не говорил. Только пил, сосредоточенно курил свою массивную трубку и ожидал очередного приближения хозяйки.

Зазвонил телефон, хозяйка кафе поднесла трубку к уху, послушала и позвала папашу Корню. Тот неторопливо подошел к стойке и облокотился на нее. Четыре раза он отрывисто произнес «да» с паузами в несколько секунд. Затем так же неторопливо повесил трубку и возвратился на место. Садясь, он бросил:

— Горючее.

В полдень Ритер поднялся. Жюльен вытащил было бумажник, но фабрикант остановил его жестом.

— Нет, нет, военные не платят, — запротестовал он. — Особенно когда они приходят с Ритером.

Парижанин дернул Жюльена за рукав и проворчал:

— Ты что, спятил?

Жюльен поблагодарил, пожал руки мужчинам и хозяйке и вышел вместе с приятелем. На улице Ритер сказал:

— Незачем их благодарить, они не знают, куда деньги девать. Корню — тот спекулирует на черном рынке. Он весь день торчит в этом бистро и ждет телефонных звонков. Что бы кому ни понадобилось, он раздобудет в двадцать четыре часа. Может достать дирижабль или океанский пароход с такой же легкостью, как дюжину яиц.

— А кто тот, третий, который молчит, точно воды в рот набрал?

— Ну, это так, бродяга. Их собутыльник. Он вроде меня, пьет на их счет и молчит.

— И ты сюда часто ходишь?

— Всякий раз, когда меня мучит жажда.

Ритер довольно твердо держался на ногах, но говорил с некоторым усилием, словно с трудом ворочал языком.

— А ты умеешь пить, — заметил Жюльен.

Парижанин смерил его взглядом:

— Ну, такому верзиле, как ты, ничего не стоит меня переплюнуть: надо только малость попривыкнуть к спиртному.

Ритер, видимо, совсем опьянел — он все больше возбуждался, все яростнее жестикулировал, речь его становилась громче. Раза три или четыре он повторил:

Когда бокал мой полн, его я осушаю,

Когда бокал мой пуст, я лью в него вино…

Потом спросил:

— Ты знаешь стихи Рауля Поншона?

— Нет.

— Вот это пьяница! Всем пьяницам пьяница. Я дам тебе почитать его «Веселую музу»… Великолепная книга… Подлинно галльский дух!

Лохматый поэт выпрямился во весь свой небольшой рост и устремился вперед. Он ни на кого не глядел и толкнул нескольких прохожих. Когда какая-то женщина обернулась, чтобы сделать ему замечание, он на миг остановился и крикнул:

— Не правда ли, Поншон подлинно галльский поэт?

Жюльен схватил Ритера за руку и потащил за собой, проговорив:

— Простите его, мадам, он нездоров.

Он заставил приятеля идти быстрее и всякий раз сильно встряхивал его, когда тот спотыкался или хотел остановиться. Теперь парижанин все время смеялся. Он не на шутку захмелел, и Жюльен спешил выбраться из центра города. Когда они достигли набережной, навстречу им попался высокий широкоплечий человек. Ритер крикнул ему:

— Ну как, малыш? Вижу, ты все такой же болван? Дюбуа, займись-ка этим молодчиком.

Мужчина остановился.

— Тебе что, вожжа под хвост попала? — прорычал он.

Видимо, прохожий пришел в ярость. Жюльен потащил вперед приятеля, который продолжал что-то кричать, подбивая незнакомца на драку. Тот уже шел на них, сжимая кулаки. Ритер вырывался из рук товарища, сыпал ругательствами, и тогда Жюльен со всего размаха закатил ему оплеуху, потом вторую. Парижанин замолк: он был оглушен и стоял посреди улицы, чуть покачиваясь, бессильно уронив руки. Прохожий по-прежнему глядел на них.

— Извините его, — сказал Жюльен. — Дураки напоили малого, а он не выносит вина.

Мужчина пожал плечами и пошел прочь.

— Что ты ему сказал? — пробурчал Ритер. — Это я-то не умею пить?

Жюльен ничего не ответил, он только изо всех сил стиснул руку парижанина и быстро пошел вперед.

Когда они достигли дороги в Фурш, Ритер объявил, что дальше не пойдет. Он хочет выпить еще. Жюльен сказал, что об этом не может быть и речи; тогда захмелевший поэт повалился на обочину. Дюбуа с большим трудом поднял его, взвалил на плечи и потащил в гору.

Солдаты поста наблюдения уже сидели за столом.

— Вот надрался, стерва! — бросил Тиссеран.

— А я бы бросил его на дороге, пусть подыхает.

Каждый возмущался на свой лад, и Жюльен понял, что товарищи не питали особой симпатии к этому любителю поэзии, сынку богатых родителей.

Едва опустив голову на подушку, Ритер захрапел. После обеда Жюльен поднялся в комнату на втором этаже и сел читать «Письма Ван Гога». Время от времени он отрывался от книги и бросал взгляд на приятеля: тот спал одетый, лицом к стене. Его элегантный костюм был измят и запылился. Спал он неспокойно, то и дело вздрагивал. Даже когда он переставал храпеть, дыхание со свистом вырывалось у него из груди.

В пять часов вечера Ритер проснулся. Сперва послышалось долгое ворчание, потом он приподнялся на локте и огляделся вокруг, хлопая глазами.

— Это ты, Дюбуа? — спросил он. — Вот и ладно!

Парижанин снова повалился на спину, и Жюльен решил, что он опять заснет. Но тот лежал с открытыми глазами, пристально уставившись в растрескавшийся потолок. После долгого молчания Ритер произнес:

— Любезный Гоген, помнится, я вас оскорбил.

— Что ты там бормочешь? — спросил Жюльен.

— Ты никогда не читал жизнеописание Ван Гога, того самого, чьи письма изучаешь?

— Нет.

— Весьма досадно. Однажды в Арле он произнес эту фразу. А я, со своей стороны, говорю тебе: «Любезный Дюбуа, помнится, я натворил глупостей».

Жюльен пожалел в душе о том, что наградил товарища пощечинами.

— Помолчи, — пробормотал он.

— Не желаю молчать. Знаешь, я как Вийон: топлю стыд в вине. Об одном только жалею: в первый раз пошли вместе пройтись, и я устроил тебе пакость.

— Это пустяки, но так пить, как ты, просто глупо.

— Все поэты пьют.

— Это не довод.

— Я пью, чтобы обрести вдохновение. — Ритер внезапно рассмеялся и продолжал: — Только вот когда напьюсь, обнаруживаю, что я слишком пьян, чтобы писать. Самое трудное — остановиться в нужную минуту. Все дело в дозе.

— И часто тебе удается вовремя остановиться?

— Нет. Но зато всякий раз, когда мне это удается, я пишу по стихотворению.

— Когда-нибудь ты пристанешь на улице к прохожему, как это было сегодня, и тебе зададут хорошую трепку.

— Я никогда ни к кому не пристаю.

— Ты, видно, ничего не помнишь. А ведь на моих глазах ты задевал прохожего.

— Все отлично помню. Такой здоровый малый. Уж никак не ниже тебя.

— Даже выше. И…

Ритер прервал Жюльена:

— Ты съездил мне по физиономии. И правильно поступил.

— Если б ты пристал к нему, когда шел один…

— Я бы этого никогда не сделал. Просто я хотел убедиться, правда ли ты такой здоровяк, как утверждает Каранто. Мало ли что может взбрести на ум пьяному.

Ритер уселся на край кровати и снова стал просить у Жюльена прощения; лицо у парижанина сделалось напряженным, почти грустным, и он прибавил:

— Думаю, мое поведение нетрудно объяснить. Я всегда страдал из-за своего низкого роста, оттого, что такой хилый. Когда человек выпьет, он острее чувствует то, что его мучит с детства. Все обиды, огорчения.

Он встал, нашел свою трубку и начал тщательно ее набивать. Разжегши трубку, сбросил штатское платье и натянул холщовую блузу.

— А теперь мне остается только одно: почистить костюм, — сокрушенно сказал Ритер.

Он взял щетку и направился к двери. На пороге обернулся и спросил:

— Что ты думаешь о женщинах?

Вопрос застал Жюльена врасплох, и он только пожал плечами.

— Ну все-таки у тебя есть какое-нибудь мнение на сей счет? — настаивал парижанин.

— Я не совсем тебя понимаю.

— А ведь все очень просто. Я собрался почистить костюм, и мне пришло в голову, что труд этот не по мне. Когда я жил у родителей, подобной работой занималась служанка. Но здесь слуг нет. Я понимаю — на то и армия. К родителям я возвращаться не собираюсь, да и в армии вечно служить не намерен. Какой отсюда вывод? Надо будет найти себе жену, и она, когда я напьюсь, станет чистить мою одежду. Ты не находишь, что эта мысль вполне естественна?

Жюльен расхохотался.

— Я вовсе не шучу, Дюбуа. Отнюдь. Я подыщу себе идеальную жену. Немую как рыба и трудолюбивую. В наши дни именно о подобной женщине и надо мечтать. Невеста с состоянием, богатая наследница — все это ни к чему. Такие встречаются, но они непременно корчат из себя этаких философов в юбке. Мне такая жена и даром не нужна, пусть моя супруга будет глупа, как гусыня, но зато трудолюбива, как буйволица. А уж если мне станет с ней скучно, я найду где поразвлечься.

Ритер держал в левой руке свой костюм с таким видом, с каким тореадор держит плащ; величественным и торжественным жестом он поднял правую руку, вооруженную щеткой; потом откинул голову, надменно сощурил глаза, а из его плотно сжатого рта вызывающе торчала массивная трубка.

Биография

Произведения

Критика