Где не блестят огни
Т. Балашова
Читатель, пропутешествовав с героями Бернара Клавеля по четырем книгам цикла «Великое терпение», может быть, задаст себе вопрос: неужели эта однообразная, тягостная жизнь, заботы о саде и крольчатнике, о дровах на зиму и враче для умирающей женщины — неужели это тоже Франция?
Да, вдали от праздничного оживления Больших бульваров или Елисейских полей расположены настоящие поля, где земля ждет трудолюбивых рук, где прикованные к своим участкам крестьяне так и не успевают до конца дней съездить в Париж. Эту согбенную за работой Францию увидел (почти такой же) и Александр Блок, побывав в 1911-м на побережье Бретани: «все кругом отчаянно и потно трудится...», но он же среди невзрачных пейзажей и угрюмых лиц приметил искры героики. «Недавно, — писал он матери, — в одном из вертящихся маяков умер старый сторож, не успев приготовить машину к вечеру. Тогда его жена заставила двух маленьких детей вертеть машину руками всю ночь... Я думаю, что русские сделали бы то же самое...»
Хочется, чтобы наш читатель, приступающий к тетралогии «Великое терпение», тоже настроился на волну будничной героики. Если этого не произойдет, многое будет раздражать в книгах Клавеля: дотошность деталей, цикличная повторяемость схожих эпизодов, медлительность действия.
Хронологически автор уводит нас к рубежам Второй мировой войны и Сопротивления. Первая книга тетралогии, «В чужом доме» (1962), обрывается мобилизацией 1939 года; последняя, «Плоды зимы» (1968), выводит к дням Освобождения. Но автору важнее показать не исключительную ситуацию военного времени, а великое терпение, которое требуется обыкновенному человеку, чтобы, не теряя достоинства, осиливать жестокий мир.
Тяжело даются пятнадцатилетнему Жюльену Дюбуа годы ученичества «в людях» у прижимистого кондитера господина Петьо (первая книга тетралогии); немало лишений испытал он на трагических дорогах отступления (вторая книга, «Тот, кто хотел увидеть море», 1963); больно ранит его расчетливость любимой девушки, он трагически переживает смерть товарища, с которым он вместе пробирался к партизанам (третья книга, «Сердца живых», 1964). Жюльен в конце концов исполнил свою мечту об участии в Сопротивлении, познакомившись с волевой и жизнерадостной Франсуазой; читатель узнает об этом в завершающей цикл книге «Плоды зимы».
Жюльен Дюбуа — центральный герой цикла, но тема «великого терпения», неприметно будничного героизма с несравненно большей убедительностью воплощена в судьбе стариков — Гастона и Фернанды Дюбуа. Ворчливые, угрюмые, они изо дня в день тянут лямку жизни: стоять в очередях за хлебом, топить дважды в день печь, запасать дрова, отправляясь с тележкой за пять километров на вырубки (это совсем нелегко, когда за плечами семь десятков), и т. д. Сын как-то предлагает отцу: а ты продай дом, вот и проживешь безбедно остаток дней. Отцу такой ход мысли непонятен: человек обязан сам обеспечить себя всем необходимым. «Капиталов у меня нет. Но у меня еще есть две руки. Вот уже шестьдесят лет они меня кормят. Прокормят и до смерти». Не разгибающие спин старики похожи на «машину, которая хоть и поизносилась порядком, но по инерции еще работает». Зачерствевшие от постоянных невзгод сердца — все-таки «сердца живых», способные на нежность. Но ее надо уметь заметить. Мать, только что кричавшая на отца, вдруг обрывает ругань на полуслове и спешит нацедить липовый отвар: муж раскашлялся; старик увел ее, отыскивая вырубку, не по тому пути, но хотя лишние два-три километра для больных ног — почти трагедия, старуха удерживается от упреков. «Мы ошиблись дорогой», — скажет она и придумает, будто голодна, чтобы, щадя самолюбие мужа, дать ему все-таки передышку.
Гастон Дюбуа — из тех, кто предпочел бы полное одиночество чужому вмешательству. Он надеется, что буря, взметнувшаяся над Францией, его не заденет. «Я ни за кого. Я за то, чтобы как-нибудь прожить, и за то, чтобы меня оставили в покое». Но буря его задевает, и весьма болезненно. Ладно бы еще нехватка муки и дров. Линия фронта пересекла дом: младший сын, Жюльен, рвется в маки, старший, Пьер, прекрасно ладит с оккупантами. «Да, сыновья — это вечная боль, и она мучительнее, чем усталость и нужда».
Политика капитулянтского правительства Виши позволяла дельцам вроде Пьера обогащаться без угрызений совести: захватчики объявлены друзьями, партизаны — террористами, маршал Петэн защищает, оказывается, «нашу Северную Африку»... Для родительской души нестерпимы и активность Пьера, считающего своим долгом выдать брата петэновской жандармерии, и мстительность Жюльена, спокойно принявшего весть о тюремном заключении Пьера после Освобождения. «Этого надо было ожидать... Путался с петэновской милицией! Вносил деньги во всякие фашистские организации в Виши, что ж ему, прикажешь за это медаль давать?»
Родителям хотелось бы примирить сыновей без «посторонних»: без полицаев, что дружны с Пьером, без коммунистов, которых любит Жюльен. Но если бы пришлось старикам делать выбор, исход подсказан всем ходом событий: мать убегала с улицы всякий раз, едва увидит Пьера с дружками, отец стеснялся называть его имя при соседях, а от немцев предпочитал держаться подальше; он не на шутку отчитал в свое время жену, выпросившую у немецкого солдата разрешение подойти поближе к пленным (вдруг там Жюльен?): «Дура ты несчастная, весь город тебя видел. Все об этом говорят! А меня, куда бы я ни пришел, спрашивают, не сродни ли моя жена бошам!»
Но вот боши изгнаны Можно бы наконец успокоиться отцовскому сердцу: война кончилась, оба сына снова на свободе. Однако новые заботы тревожат старика. Везде только и слышишь — говорят о русских, о социализме: французы-патриоты, завершая антифашистскую битву, надеются осуществить серьезные социальные реформы. В темном сознании старого крестьянина эта борьба за справедливость обретает фантасмагорично-гротескные формы: «Как только немцы будут разбиты, все коммунисты возвратятся восвояси. С оружием. Они станут хозяевами положения. Войдут к нему в дом. И скажут:
— Папаша Дюбуа, у тебя ничего больше нет. Вот тебе бумажка, ступай с ней в богадельню. Твой дом теперь принадлежит нам. И твои ценные бумаги тоже наши, и твой сад, и весь инвентарь. Все. А ты будешь жить в богадельне, и тебе больше ничего не нужно».
Скоро и эти предрассудки, тонко, без декларативности высмеянные писателем, отойдут в прошлое. Свою невестку-коммунистку дед будет любить с каждым днем все нежнее. Наверное, ей удалось бы окончательно растопить лед недоверия, да пришла пора Гэстону Дюбуа прощаться с жизнью.
Так завершается этот роман — о трудном пути одинокого, ожесточенного жизнью крестьянина.
Большинство эпизодов «Великого терпения» автобиографично. «Мои родители, — рассказывает Клавель, — пекли хлеб, они без устали трудились и кое-что скопили. Будучи людьми наивными, они вложили свои сбережения в ценные бумаги, а постоянно действующий жулик — Государство с помощью многочисленных денежных реформ все у них отобрало...»
Бернара Клавеля, как и Жюльена Дюбуа, тоже отдали мальчонкой в ученики к кондитеру. «Два страшных года, разбившие мое детство», — вспоминает писатель. Он тоже был и солдатом и партизаном; нанимался дровосеком, виноделом, чернорабочим; некоторое время увлекался живописью, видя немой упрек в глазах отца: «Художники не оправдывают хлеба, который они едят»...
Активная журналистская работа привела Б. Клавеля в редакцию газеты «Юманите-диманш». Его интересовало все: спорт и искусство, деятельность международных организаций в защиту Вьетнама, психология детей и т. д.
Но главным делом его жизни стала литература. Произведения Б. Клавеля быстро вышли на кино- и телеэкран. Экранизированы уже шесть его романов. Рассказы печатались во многих журналах, а романы «В чужом доме» и «Геркулес на площади» (1966) изо дня в день, с продолжением — в «Юманите».
«Я смотрю на историю, — говорит Клавель, — глазами людей с улицы».
Действительно, все его герои — нищенствующий художник («Ночной рабочий», 1956), учитель физкультуры и ярмарочный силач («Геркулес на площади»), санитар («Бьефский барабанщик»), беспризорный подросток («Малатаверна», 1960) — так же, как крестьяне «Великого терпения», находятся у подножия социальной лестницы и не имеют особых шансов в жизни. «Роман для консьержек», — презрительно бросил один критик по поводу «Плодов зимы». «Что ж, — ответил Клавель, — консьержки тоже имеют право читать. Это почти комплимент — знать, что твоя книга войдет в самый скромный дом... Меня спрашивают, почему во всех моих книгах действуют только простые люди. Но я не знаю других!»
Книги Бернара Клавеля сегодня не только охотно читаются во Франции, но и заслужили признание в искушенной литературной среде. Роман «В чужом доме» был удостоен Попюлистской (то есть «народной») премии; с выходом «Плодов зимы» Клавель стал лауреатом первой премии Франции — Гонкуровской. Большая премия города Парижа за 1968 год тоже была отдана Бернару Клавелю. Гонкуровского лауреата захотели пригласить к себе в цех рабочие завода Рено. Дирекция сочла такую встречу слишком вольной: демократического читателя предпочтительнее держать подальше от демократического искусства.
В 1971 году Б. Клавель был избран членом жюри Гонкуровской премии. Это избрание не обошлось без курьезов: три гонкуровских академика объявили о своем отказе обсуждать бестселлеры грядущих лет с «выскочкой» Б. Клавелем...
Писатель отнесся к этому с мудрым юмором: он предпочел бы не обсуждать, а писать книги, снова ведя читателя к молчаливым, занятым вечной работой людям, которым только он, художник, может помочь найти общий язык с миллионами своих современников.
Л-ра: Литературное обозрение. – 1973. – № 1. – С. 92-94.
Произведения
Критика
